Желание быть деревом. Феномен постсоветского евразийства
Так лежат они оба
Голенькие как две ладони,
Ловят дождик телами;
Солнышко в небе плывёт,
Что-то он напевает,
А что... всё никак не припомнит,
Что-то очень простое
И за душу очень берёт.
Виктор Ширали
В начале было славянофильство
К спектру ныне существующих в стране и обсуждаемых культурно-политических концепций прибавилась ещё одна яркая краска: в культурный оборот вновь введены идеи евразийства. Точку над i поставил умерший в прошлом году Лев Николаевич Гумилёв, давно уже обращавшийся к евразийству.
В интервью газете «Известия» (23 июня 1989) он, в частности, сказал: «Именно в среде славянофилов зародилось научное направление, получившее название «евразийство».
Его приверженцы, чьи труды у нас замалчиваются, исходили из того, что Россия имеет два начала – славянское и тюркское. Я считаю такой подход обоснованным и разумным, он плодотворен не только при рассмотрении вопросов прошлого, но и при решении сегодняшних проблем».
Для начала отметим одну неточность у Льва Гумилёва: классическое славянофильство первой половины прошлого века, цикла идей, равнозначных евразийству, не выдвигало. Гумилёв прав в том смысле, что евразийство – продукт антизападнически настроенных русских умов. Это так, но всё же не следует каждого антизападника в России считать непременно славянофилом.
Можно пойти ещё дальше – и сказать, что вообще такой тип идей, как евразийство, чужд духовной установке классического славянофильства, которому была присуща мысль о мессианском призвании русского народа, об особой его миссии в мире, о наиболее полном воплощении правды христианства в чертах его исторического быта.
Так это или не так – нас здесь не интересует. Необходимо выделить только то обстоятельство, что старое славянофильство обладало системой неких идеалов, а вот евразийство само понятие «идеал» отвергает за ненадобностью, да и само христианство интерпретирует весьма необычно.
Вот что по этому же поводу говорит один из нынешних евразийцев – писатель Дмитрий Балашов. В одной из своих статей он так пишет об отношении развиваемых им евразийских идей к первоначальному славянофильству: «Является ли Россия одной из европейских стран, обязанной развиваться по образу стран Запада и за несоответствие своего пути развития заплатившей отсталостью? Или, напротив, у России своя мессианская задача в этом хоре народов?..
.jpg)
И всё-таки ещё раз, коллеги, – что есть евразийство?
Лучше или хуже наша история и мы сами стран и народов Запада? Не лучше и не хуже – мы другие».
«Географические новости» – великий соблазн
Вот в этом-то и всё дело. Весь смысл произведённой в евразийстве переориентации русского культурологического и историософского мышления: из него уходят понятия ценности и нормы, вопрос о том, что лучше и что хуже, – остаются только понятия фактичности и природной детерминированности.
Евразийство из культурологии, изучающей черты культурного строения той или иной нации или эпохи, порывается сделать что-то вроде естественной науки.
А естественные науки тем и отличаются от так называемых наук о духе, что в них устанавливается жёсткая закономерность. Велик соблазн построения науки о духе по схеме наук о природе. И вот нынешние евразийцы об этом своём устремлении заявляют совершенно бескомпромиссно.
Дмитрий Балашов: «Мы решили, согласно принятой у нас концепции вульгарного социологизма, что этнос – понятие социальное, родственное понятию класса...
Между тем человек есть часть природы, и этнос (народ, нация) – категория природная. Это и есть та форма, в которой вид «хомо сапиенс» определённым образом приспосабливается к природной среде. Природа разнообразна, ещё более разнообразны способы хозяйствования на ней, и потому этносов много».
Лев Гумилёв: «Этнические процессы движет та же энергия, что поднимает в воздух полчища прожорливой саранчи. Она описана академиком Вернадским как энергия живого вещества, по природе своей биохимическая. К проблеме я подхожу скорее не как гуманитарий, а как натуралист».
Когда Гумилёва спросили: «Так чем же является этнос – социальной или биологической величиной?» – тот ответил: «Ни тем, ни другим. Это понятие географическое».
Весь строй мыслей Льва Гумилёва, как и Дмитрия Балашова, тяготеет к концепции евразийства. «Тяготеет», однако, не значит «полностью совпадает»: кое-что новое они вносят и в евразийство. Это представление о том, что следование европейскому пути развития было в России ошибкой.
Сокровенное право на заёмную догму
Гумилёв говорит, что русские основы – не европейские, а славянские и тюркские. Здесь он прямо повторяет основную посылку евразийства, впервые высказанную Николаем Трубецким (это человек из первого поколения русской эмиграции, выдающийся языковед, сделавший себе мировое имя созданием структурной лингвистики).
Его основная евразийская работа называлась «О туранском элементе в русской культуре». К туранцам относятся тюрки, монголы, маньчжуры, а также народы финно-угорской языковой группы.
В упомянутой работе Трубецкой доказывал глубинную общность всех этих групп с русскими, общность их основных культурно-психологических установок. Здесь он открыл много интересного.
В частности, что туранский культурный тип характеризуется неким рудиментарным схематизмом, это тип догматический, не способный создать собственную догму, хотя умело заимствующий такие догмы из других культур. Главное культурное тяготение туранцев (а значит, и русских) – к исламу.
Христианство русских, по Трубецкому, не органично, они переделывают его на исламский лад: главная религиозная черта русских – бытовое исповедничество, то есть организация частной и общественной жизни по строгому канону.
Евразийцы отмечали стремление русского (туранского) типа к жёстким формам государственности, подчёркивали роль татаро-монгольского завоевания Руси в создании крепкого русского государства.
(Этот мотив подхвачен Гумилёвым, с той лишь разницей, что он этого завоевания вообще в русской истории не видит, а говорит только о сотрудничестве русских и Орды.)
Отсюда очень нетривиальное – для эмигрантов – отношение евразийцев к феномену большевизма. Трактуя его как продукт европеизации России, они в то же время готовы были видеть положительную, перспективную роль его в восстановлении традиций сильной русской государственности. К чему привела эта тенденция, мы все хорошо знаем.
.jpg)
Советские пейзане и пейзанки на вопрос о том, что же всё-таки есть евразийство, отреагировали индифферентно. Автор фото: Г. Борисовский
Наука о «русской породе»
Однако сейчас, отвлекаясь от оценки евразийства, важно понять, чем отличается нынешнее – (пост)советское – от классического. Расхождение весьма значительное: Николай Трубецкой и его соратники, описывая русский культурно-исторический тип, оперировали всё-таки характеристиками культурно-психологическими; их нынешние последователи тяготеют к естественно-научному обоснованию своей теории.
Из культурологии они стремятся сделать науку о природе – о русской природе, обусловившей традиционные черты русского исторического бытия.
Пафос современных евразийцев – это географический и почвеннический детерминизм, скорее даже почвенный, потому что о почве они говорят не в смысле Достоевского, а в смысле почвоведа Докучаева. У Достоевского почва – комплекс неких духовных установок, а у Докучаева – это именно почва, земля.
В «русской идее» новейших евразийцев самой идеи не осталось, одна природа.
Интересно, что имя Докучаева в контексте русских идеологических поисков вспомнил американец Биллингтон в своей знаменитой книге «Икона и топор». Он почувствовал, что этот мотив ещё до конца не разыгран и может ещё появиться, – что и произошло на наших глазах.
О глубине и некоей дерзости почвенного детерминизма сегодня свидетельствует высказывание всё того же Дмитрия Балашова. Касаясь принципиальных отличий русского и европейского пути, он говорит: «Граница Руси и Запада – отрицательная изотерма января». Эти слова, несомненно, достойны войти в историю русской мысли.
В построениях новых евразийцев исчезают чисто человеческие, духовные мотивации, исчезает сама культура.
.jpg)
Евразийство? Не юли!
Продуди про зов земли.
Ты, в натуре, дай ответ –
Земля наша или нет?
Автор рисунка: С. Тюнин
Языческий культ евразийства
Лев Николаевич Гумилёв был бы удивлён и оскорблён тем, что его теорию готовы обвинять в расизме. А так ли это удивительно, если вспомнить некоторые прецеденты? Нацистская расовая теория начиналась, между прочим, как наука, как попытка вывести культурное своеобразие из природных детерминант, например, из строения человеческого черепа...
Парадокс в том, что нацистская реакционность – результат подмены широкого понятия «культура» более обозреваемым понятием «естественная наука». Но естественную науку нельзя сделать опорой мировоззрения – вот главный урок, который необходимо извлечь из всех опытов подобных построений.
Упомянутое интервью Гумилёва названо: «Человечность превыше всего», а статья Балашова «И нужна любовь». Нет ли видимого противоречия между этими столь гуманитарно звучащими заглавиями – и содержанием сказанного под ними?
Можно ли говорить о человечности и любви, если речь идёт, в общем-то, о неких нечеловеческих энергиях, определяющих жизнь и судьбу народов?
Лев Гумилёв как своего союзника вспоминает Достоевского: «Стать настоящим русским, вполне русским, может быть, и значит только... стать братом всех людей...» Хочется напомнить: почвенничество Достоевского духовного порядка, это метафора, оно связано с той мыслью (никак не доказанной, мягко говоря), что русская почва – естественная носительница христианской истины.
Но таковая по определению всечеловечна, её нельзя свести ни к какой почве, она, если угодно, беспочвенна, воздушна, то есть существует исключительно в пространстве духа. По Гумилёву, как раз и невозможен межнациональный опыт – если под ним не понимать, конечно, совместное пребывание на нарах в Омской каторжной тюрьме, а нечто иное: универсальность духа.
А вот что говорит о христианстве другой евразиец – Дмитрий Балашов: «Система, при которой Церковь взяла в свои руки идеологическое руководство страной, продержалось недолго. Но она позволила создать государство, утвердить принципы соборного единения, связало общество идеологически, скрепив его морально-этическими нормами... утверждая святость семьи, непререкаемость власти... При этом, поскольку христианство никак не утверждало племенной исключительности русичей, система эта оказалась годной для создания на взаимотерпимых принципах многонационального государства – Великой России».
Христианство у Балашова, как можно видеть, сводится к чему-то вроде Домостроя. Самое же главное, что эта его идеологическая посылка допускает имперскую экспансию. Тогда б уж лучше было бы о христианстве вообще не говорить, коли оно отождествляется с такой поистине языческой практикой. Евразийцы – это сегодняшние язычники.
Экологизм как эволюция от высшего к низшему
Интересно, что то же самое говорил об эмигрантских евразийцах Николай Бердяев: они в русском прошлом ценят больше язычество, чем христианство. Понятно, почему это происходит: евразийцам – как вчерашним, так и сегодняшним – свойствен структуралистский подход к истории и культуре, они видят их не в динамике, а в статике. Такой метод вообще не знает эволюции, ибо ограничивается описанием изначально сложившихся данностей.
Дмитрий Балашов в своей любви к структурам утверждает, что Россию погубил отвальный плуг, вызвавший обесструктуривание почвенного слоя. Но история, движение, эволюция – вообще, если угодно, бесструктурны, в них присутствует не только бытие, но и ничто, а их синтез, по Гегелю, – это и есть эволюция, становление.
Христианство и было в своё время таким «ничто», духовным веянием, которое не уловить никакими «структурами». По Балашову, христианство – это в лучшем случае Церковь, причём не в смысле мистического единства верующих, а как социоморфное образование, приспособленное к нуждам мира сего.
Из отвлечённой научной установки евразийства проистекает ещё один недостаток: это порок сведения высшего к низшему. Самые знаменитые примеры на этот счёт – психоанализ Фрейда и марксистский экономический материализм: первый свёл культуру преимущественно к сублимации сексуальной энергии, второй – к экономической мотивации. Так сказать, любовь и голод правят миром.
И это верно в известных пределах. Но, как говорил историк философии Виндельбанд, нельзя из метода делать мировоззрение. Между тем такое «делание» – постоянно повторяющаяся ошибка в истории мысли.
К числу таких ошибок относится евразийство, особенно нынешнее, сводящее весь комплекс историко-культурных проблем к таким реалиям, как состав почвы или экологический баланс.
Вот наконец-то заветное слово – экология – произнесено. Здесь мы переходим к сути проблемы: сегодняшнее евразийство сформировалось вокруг экологического кризиса и являет собой острую и неадекватную реакцию на него. Можно, конечно, не соглашаться с Балашовым, когда он говорит, что Россию погубил отвальный плуг, и ратует за соху, – но то, что Россию губит технологическая экспансия в природу, – это факт. Некоторая архаика необходима, леса и болота нужны.
Поезжайте куда- нибудь в штат Канзас, и вы поймёте, что Америка – страна в сущности архаическая, здесь сохранены корни бытия. Но это не мешает ей быть передовой страной, в Америке из почвоведения не делают идеологию.
Нынешнее евразийство возникло как некая невротическая реакция; невроз – это всегда регресс, в данном случае – то, что в психоанализе называется «побег в материнскую утробу». Отсюда – антиисторизм и противостояние Западу, в сущности – внешнему миру как таковому, подмена истории географией, понимаемой как некое «родное место», та же «утроба»; это – биологическая растительная фантазия, желание быть не человеком, а деревом, а если человеком – то жителем райского сада до грехопадения.
Тем самым сегодняшнее евразийство принципиально отвергает понятие перспективы, развития. Так экологизм во имя жизни – элементарной, стихийной, первоначальной – приводит к отрицанию самой жизни, от которой никак нельзя отторгнуть боль и муки становления, пути истории.
Борис Парамонов
Ещё в главе «Личность - культура - ноосфера»:
Князь Евгений Трубецкой. Гедиминович*? Философ!
Всеобщее, прямое, тайное и равное
Желание быть деревом. Феномен постсоветского евразийства