Земля и дети
Земля всё. Я землю от детей не розню, и это у меня как-то само собой выходит. Впрочем, я вам этого развивать не хочу, поймёте и так, коли призадумаетесь. Дело в том, что всё от земельной ошибки. Даже, может, и всё остальное, и все-то остальные беды человеческие, – все тоже, может быть, вышли от земельной ошибки.
У миллионов нищих земли нет, во Франции особенно, где слишком уж, и без того, малоземельно, – вот им и негде родить детей, они и принуждены родить в подвалах, и не детей, а Гаврошей, из которых половина не может назвать своего отца, ещё половина так, может, и матери.
Это с одного краю, с другого же краю, с высшего, тоже, думаю, земельная ошибка, но только уж другого рода ошибка, противуположная, а идёт, может быть, ещё с Хлодвига, покорителя Галлии: у этих уж слишком много земли на каждого, слишком уж велик захват, не по мерке, да и слишком уж сильно они им владеют, ничего не уступают, так что и там и тут ненормальность. Что-нибудь тут должно произойти, переменить, но только у всех должна быть земля, и дети должны родиться на земле, а не на мостовой. Не знаю, не знаю, как это поправится, но знаю, что пока там негде родить детей.
.jpg)
Тяжело деткам в наш век взрастать, сударь! Автор фото: Ю. Белинский
По-моему, работай на фабрике: фабрика тоже дело законное и родится всегда подле возделанной уже земли: в том её и закон. Но пусть каждый фабричный работник знает, что у него где-то там есть Сад, под золотым солнцем и виноградниками, собственный, или, вернее, общинный Сад, и что в этом Саду живёт и его жена, славная баба, не с мостовой, которая любит его и ждёт, а с женой – его дети, которые играют в лошадки и все знают своего отца.
Que diable, всякий порядочный и здоровый мальчишка родится вместе с лошадкой, это всякий порядочный отец должен знать, если хочет быть счастлив. Вот он туда и будет заработанные деньги носить, а не пропивать в кабаке с самкой, найденной на мостовой. И хоть Сад этот и не мог бы, в крайнем случае (во Франции, например, где мало земли), прокормить его вместе с семьёй, так что и не обошлось бы без фабрики, но пусть он знает, по крайней мере, что там его дети с землёй растут, с деревьями, с перепёлками, которых ловят, учатся в школе, а школа в поле, и что сам он, наработавшись на своём веку, всё-таки придёт туда отдохнуть, а потом и умереть.
А ведь кто знает, – может, и совсем прокормить достанет, да и фабрик-то, может, нечего бояться, может – и фабрика-то середи Сада устроится. Одним словом, я не знаю, как это всё будет, но это сбудется. Сад будет. Человечество обновится в Саду и Садом выправится – вот формула. Видите, как это было: сначала были замки, а подле замков землянки; в замках жили бароны, а в землянках вассалы. Затем стала подыматься буржуазия в огороженных городах, медленно, микроскопически.
Тем временем кончились замки и настали столицы королей, большие города с королевскими дворцами и с придворными отелями, и так вплоть до нашего века. В наш век произошла страшная революция, и одолела буржуазия. С ней явились страшные города, которые не снились даже и во сне никому. Таких городов, какие явились в XIX веке, никогда прежде не видало человечество. Это города с хрустальными дворцами, с всемирными выставками, с всемирными отелями, с банками, с бюджетами, с заражёнными реками, с дебаркадерами, со всевозможными ассоциациями, а кругом них с фабриками и заводами.
Теперь ждут третьего фазиса: кончится буржуазия и настанет Обновлённое Человечество. Оно поделит землю по общинам и начнёт жить в Саду. «В Саду обновится и Садом выправится».
Итак, замки, города и Сад. Если хотите всю мою мысль, то, по-моему, дети, настоящие то есть дети, то есть дети людей, должны родиться на земле, а не на мостовой. Можно жить потом на мостовой, но родиться и всходить нация, в огромном большинстве своём, должна на земле, на почве, на которой хлеб и деревья растут. А европейские пролетарии теперь все – сплошь мостовая.
В Саду же детки будут выскакивать прямо из земли, как Адамы, а не поступать девяти лет, когда ещё играть хочется, на фабрики, ломая там спинную кость над станком, тупя ум перед подлой машиной, которой молится буржуа, утомляя и губя воображение перед бесчисленными рядами рожков газа, а нравственность – фабричным развратом, которого не знал Содом.
И это мальчики и это девочки десяти лет, и где же, добро бы здесь, а то уж нас в России, где так много земли, где фабрики ещё только шутка, а городишки стоят каждый для трёх подьячих. А между тем если я вижу где зерно или идею будущего – так это у нас, в России. Почему так? А потому, что у нас есть и по сих пор уцелел в народе один принцип и именно тот, что земля для него всё и что он всё выводит из земли и от земли, и это даже в огромном ещё большинстве. Но главное в том, что это-то и есть нормальный закон человеческий. В земле, в почве есть нечто сакраментальное.
.jpg)
С картины художника А. Кившенко
Если хотите переродить человечество к лучшему, почти что из зверей поделать людей, то наделите их землёю – и достигнете цели. По крайней мере у нас земля и община в сквернейшем виде, согласен, – но всё же огромное зерно для будущей идеи, а в этом и штука. По-моему, порядок в земле и из земли, и это везде, во всём человечестве. Весь порядок в каждой стране – политический, гражданский, всякий – всегда связан с почвой и с характером землевладения в стране.
В каком характере сложилось землевладение, в таком характере сложилось и всё остальное. Если есть в чём у нас в России наиболее теперь беспорядка, так это в владении землёю, в отношениях владельцев к рабочим и между собою, в характере обработки земли. И покамест это всё не устроится, не ждите твёрдого устройства и во всём остальном. Я ведь никого и ничего не виню: тут всемирная история, – и мы понимаем. По-моему, мы так ещё дешево от крепостного права откупились, благодаря согласию земли. Вот на это-то согласие я бью и во всём остальном. Это согласие – ведь это опять одно из народных начал...
Ну-с, а все эти железные дороги наши, наши новые все эти банки, ассоциации, кредиты – всё это, по-моему, пока только лишь тлен, я из железных дорог наших одни только стратегические признаю. Всё это должно бы было после устройства земли завестись, тогда бы оно явилось естественно, а теперь это только биржевая игра, жид встрепенулся.
Вы смеётесь, вы не согласны, пусть; а вот я только что читал одни мемуары одного русского помещика, писанные им в средине столетия, – и желавшего, в двадцатых годах ещё, отпустить своих мужичков на волю. Тогда это было редкою новостью. Вот он и стал мужичкам говорить об этой диковинке; те выслушали, задивились, перепугались, долго меж собой переговаривались, вот и приходят к нему: «Ну, а земля?» – «А земля моя; вам избы, усадьбы, а землю вы мне ежегодно убирайте исполу». – Те почесали головы: «Нет, уж лучше по-старому: мы ваши, а земля наша». Конечно, это удивило помещика: дикий, дескать, народ; свободы даже не хотят в нравственном падении своём, свободы – сего первого блага людей и т. д. и т. д. Впоследствии эта поговорка, или, вернее, формула: «мы ваши, а земля наша», – стала всем известною и никого уже не дивила. Но, однако же, важнее всего: откудова могло появиться такое «неестественное и ни на что не похожее» понимание всемирной истории, если только сравнить с Европой? И, заметьте, именно в это-то время и свирепствовала у нас наиболее война между нашими умниками о том: «есть или нет у нас, в самом деле, какие-то там народные начала, которые бы стоили внимания людей образованных?»
Нет-с, позвольте: значит, русский человек с самого начала и никогда не мог и представить себя без земли. Но всего здесь удивительнее то, что и после крепостного права народ остался с сущностью этой же самой формулы и в огромном большинстве своём всё ещё не может вообразить себя без земли. Уж когда свободы без земли не хотел принять, значит, земля у него прежде всего, в основании всего, земля – всё, а уж из земли у него и всё остальное, то есть и свобода, и жизнь, и честь, и семья, и детишки, и порядок, и церковь – одним словом, всё, что есть драгоценного
Вот из-за формулы-то этой он и такую вещь, как община, удержал. А что есть община? Да тяжелее крепостного права иной раз! Про общинное землевладение всяк толковал, всем известно, сколько в нём помехи экономическому хотя бы только развитию; но в то же время не лежит ли в нём зерно чего-то нового, лучшего будущего, идеального, что всех ожидает, что неизвестно как произойдёт, но что у нас лишь одних есть в зародыше и что у нас у одних может сбыться, потому что явится не войною, и не бунтом, а опять-таки великим и всеобщим согласием, а согласием потому, что за него и теперь даны великие жертвы.
Вот и будут родиться детки в Саду и выправятся, и не будут уже десятилетние девочки сивуху с фабричными по кабакам пить. Тяжело деткам в наш век взростать, сударь! Я ведь только и хотел лишь о детках, из-за того вас и обеспокоил. Детки – ведь это будущее, а любишь ведь только будущее, а об настоящем-то кто ж будет беспокоиться. Конечно, не я, и уж наверно не вы. Оттого и детей любишь больше всего.
Фёдор Михайлович Достоевский
Дневник писателя за 1876 год
Ещё в главе «Семья - дом - отечество»:
Земля и дети