Журнал «Социум» №9. 1991 год

Земля без места, или где твой дом?

...но если личность в этой среде голодает и задыхается, то не свидетельствует ли такое положение о каком-то коренном «НЕ ТАК» культурной жизни?

Павел Флоренский

Архитектор Лидия СТАРОДУБЦЕВА, рассуждая о бытии – проживании советских людей, осознанно или неосознанно тоскующих по своему месту физического обретения, даёт им такое безрадостное определение – «безместно-повсеместные». Да, это мы, вернее, многие из нас – насильственно безместные, безвинно оторванные от своего места – города, деревни – своего Дома, Отечества.

Не пора ли нам вернуться ДОМОЙ? – этот вопрос Л. Стародубцевой более чем нериторический.

Чувство места

Жить без места в Мире как-то неуютно. Однако именно так мы и живём. Впрочем, что это такое «чувство места»? Ностальгическая нотка? Бестелесная субстанция, которую человек конца XX века давно утратил?.. Мартин Хайдеггер, один из основоположников немецкого экзистенциализма, говорил, что человек не просто живёт, а проживает своё «здесь и сейчас», идентифицирует себя с окружением, экзистенциально его присваивает. И в этом смысле «чувство места» – одна из первейших глубинных потребностей человеческого сознания. Казалось бы, чего уж проще: мы прилепляемся, заякориваемся в своей среде – социальной, пространственной, духовной. Она наша единственная реальная точка стояния.

В. Поленов. Московский дворик

Но просто это лишь на первый взгляд. В нынешнее смутное время поселилось в наших душах это коренное «НЕ ТАК». Люди вдруг ощутили себя не на месте – и судорожно засуетились в поисках своего угла на Земле тысячи странников... Это и те «инородцы» (немцы, татары, «русскоязычные» и прочие), бросившие не-Своё место в поисках Своего, и те, кто удалились в переселенчество душевное – в пространство Веры, газетной периодики, наркотиков, тусовки и ещё Бог знает чего – лишь с одной целью: отыскать Свой Дом... И все они, рано или поздно лишившись иллюзий, застывают в недоумении: Своего Дома-то и нет – и возвращаться некуда.

Дом. Дворик. Чувство места. Малая родина. То, что испанцы называют «Патриа чика». О том, что это такое, знают под очень немногими крышами – там, где сохранились семейные патриархи. Наш удел – «безместность» даже при, так сказать, осёдлости

«Каждое время и каждое место живёт для себя самого», – замечательно сказал немецкий философ и критик Иоганн Гердер. Но мы, похоже, делаем всё возможное, чтобы вырваться из душных объятий места и времени. Мы не живём, а кочуем. Осваиваем новые территории. Строим новые города. Переезжаем с квартиры на квартиру, с места на место, причём география нашей жизни большей частью принудительная.

Вспомним депортацию целых народов, ликвидацию частной собственности на землю, которые вывели на «этапы большого пути» миллионы людей. А наша армия? Тысячи военнослужащих – люди принципиально и официально «безместные»? А чего стоит наша система распределения студентов за тридевять земель от родного дома? А пресловутая кадровая политика: поработал годик-другой – и переезжай в другой город, не засиживайся? А деревня, переселяющаяся в провинцию, провинция – в столицы, столицы – в эмиграцию? А «лимитчики»? А бичи, бомжи, беженцы, мигранты всех мастей? Сделано всё, чтобы мы стали бездомными...

Более чем полувековая политика расслоения породила целое поколение кочевников, насильно выкорчеванных из места. «Аще корня не будет, то к чему древу прилепиться?..»

Лишённые извечной фундаментальной потребности быть вместе и в месте, мы переболели слишком уж страшными болезнями: безразличием, тотальным нищанием духа, уродливым манкуртством, окрашенным идеологией «после нас – хоть потоп», которые редко проходят без хронических осложнений. Так что же? Зачем нам Земля, если мы давно живём без чувства места на Земле? Мы – безместно-повсеместные.

Полугорода и полугорожане

Парадокс: мы столь принудительно привязаны к месту славной системы «прописки», сколь принудительно оторваны от него. Место проживания у нас-то, конечно, есть, а чувство места отсутствует. Мы все живём в уже донельзя изуродованном, деградированном культурном ландшафте: сером, технизированном, безысходном. Вожделенный процесс слияния города и деревни привёл, наконец, к тому, что у нас теперь нет ни Города, ни Деревни. Наша необъятная держава как один сплошной Полугород, а мы все полугорожане.

Конечно же, процессы культурного усреднения, обмещанивания всего и вся, процессы тихого умирания деревни и выхолащивания городского образа жизни из городов начались не сегодня. И не с 1917 года, а скорее полтора столетия тому назад, когда урбанизация крестьянской России впервые обернулась засильем всего полугородского: полугородских привычек, полугородских манер, полугородского образа жизни. Но всё же до Великого, как его называют, Октября ещё сохранялись некие устойчивые стереотипы «нормальной» городской жизни.

Но вот грянуло время всеобщего переустройства. Окончательно разрушить устойчивый рисунок городского уклада жизни как нельзя более помогли научная система градостроительства (селитьба – промышленность – транспорт); «творческий» подход к архитектурному делу (типовое проектирование, ГОСТы, СНИПы, привязки); замечательная строительная индустрия (серии, потоки, кубометры, погонные метры жилья)...

Веками город застраивался крошечными, в пределах одного домовладения, порциями, а мы строим с размахом – целыми районами, посёлками, городами. Веками города наслаивали, сгущали, сливали богатство оттенков различных видов человеческой деятельности в единый плотный городской агрегат, а мы... разъединяем и опрощаем рисунок жизни до автоматизма: работа – дом, дом – работа, и нет иных проблем.

Веками город копил индивидуальное сознание горожанина, а мы... клишируем одномерную философию хайдеггеровского «мана». И результат не преминул сказаться: теперь у нас и вовсе не осталось Городов – их сжал в кольцо и задушил многоэтажный серый монстр, безликий микрорайонный Без-Город. Теперь у нас вовсе не осталось горожан – миллионные сонные полугорожане провалились в какую-то зыбкую прострацию монотонного панельного окружения. «Города-спальни»? – Города-кладбища.

Из окон таких густонаселённых «погостов» не видно тесного старогородского дворика, а только безбрежная череда – дома, дома, дома – окна, окна, окна...

На кладбище, как известно, жить нельзя. Но мы... живём. Живём и поживаем. И продолжаем строить такие районы, такие города. А питерский, московский и прочие центры вымирают. Разрушаются и пустеют старые кварталы.

Сказать, что мы отчуждены от своего окружения, – это ничего не сказать. Мы просто убиты им, бесчеловечным, бесконечным полугородом, в который мы превратили свою землю. Мы, безместно-повсеместные.

Всё, что называется общественной психологией, это во многом психология Очага: вне – так же, как и внутри жилища. Первичные элементы её просты, как просты обиходные вещи всякой природной и на природе жизни

«Утопия» и «ностальгия»

Листая словари, я совершенно случайно, по-новому, открыла для себя два затёртых, навязших на устах слова: утопия и ностальгия. Я вчиталась в этимологическую расшифровку этих слов, и они обрели непривычный, но первоначальный смысл.

«U» – нет; «topos» – место. Утопия – буквально – место, которого нет, или, иначе, без-место.

«Nostos» – возвращение домой: «algos» – страдание, боль. Ностальгия – возвращение домой через боль и страдание.

Теперь, когда говорят «утопия», я вижу перед собою не отвлечённые схематики идеальных городов-садов, не литературно-социальные фантазии от «Утопии» Томаса Мора до Джорджа Оруэлла, а нашу вполне реальную «безместность», в которой мы обитаем повседневно. Те магазины, в которых мы выстаиваем очереди; те автобусные остановки, на которых толкаются увешанные сумками озлобленные люди; те сквозные междомовые пространства городских окраин, от которых хочется скорее спрятаться, укрыться.

У-топия – это та самая безместность бытия нашего, которое мы проживаем, тот самый полугород, который мы построили для себя сами, пытаясь осуществить неосуществимую миссию всеобщего осчастливливания человечества.

Когда произносят слово «ностальгия», меня исхлёстывает тупая накипевшая боль и неодолимое страдание, потому что мне хочется наконец-то вернуться Домой. В мой собственный Дом на земле – мою крепость, мою пропасть. И я роюсь в тайниках всех своих до-, пред-, бес- и подсознаний, и я напрягаю свою память: тёплую память детства и ту, далёкую, но ещё не остывшую генетическую память поколений... Но я не могу представить даже смутных очертаний того моего Дома, в который мне хотелось бы вернуться. Нет у меня Своего «места». Некуда мне возвратиться...

И как же долго мы ещё будем жить без своего «Места» в Мире?

Мы, уже пережившие повсеместный кошмар осуществлённых утопий.

Мы, замороченные и выпотрошенные постоянством нашего культурного «не так».

Мы – безместно-повсеместные...

Не пора ли нам вернуться на место?

Не пора ли нам вернуться Домой?

Из журнала «Век XX и мир»

Журнал «Социум» 1991 год №9(9)

Ещё в главе «Деревня - город - отечество»:

Земля без места, или где твой дом?
Опыт урбанизации
Поэма