Защитник свободнйо России. Из жития простого человека

Автор этого повествования – Юрий Николаевич Скибо. Его жизнь – непрестанное противостояние невзгодам. Ещё в юности он, поражённый тяжким недугом, стал инвалидом I группы.

ЛИХОЛЕТЬЕ

Родом мы из терских казаков, что жили в станице Прохладной, недалеко от Пятигорска. Мама моя, Мария Николаевна, 1912 года рождения, уже в трёхлетнем возрасте осталась круглой сиротой и была определена в детский приют, где давали неплохое по тем временам образование и воспитание и даже прививали благородные манеры. Когда же маме исполнилось тринадцать, повезли её на учёбу в балетную студию при Большом театре, рассудив, «раз у Машеньки прирождённый талант, то самой судьбой суждено ей стать знаменитой балериной».

Но балериной мама так и не стала. Она рано вышла замуж и уже в 19 лет родила дочку, а в 1936 году появился на свет я. Вскоре после моего рождения маме пришлось расстаться с мужем... Старшую дочь Гаяну отец и свекровь ей не отдали. Устроилась мама на работу в контору на строительстве Дворца Советов, дали ей комнату в бараке. Её второго мужа звали Николай. В 1939 году родилась сестра Нина. Вскоре грянула война.

Я помню, как дядя Коля пришёл прощаться с нами: скатка через плечо, обмотки. Через несколько дней нам сообщили, что до своей части он так и не добрался: на шоссе был сбит грузовиком и, не приходя в сознание, умер в госпитале.

Осенью немцы вплотную приблизились к Москве. В маминой конторе стали готовиться к эвакуации. Но она уезжать наотрез отказалась: «Не поеду с детьми на верную смерть». Сейчас как-то об этом не любят вспоминать, но многие, эвакуированные в спешке, вместе с детьми гибли в пути или на новом месте, где часто не было даже элементарных условий для выживания.

Остались мы в Москве. Сначала мама работала подёнщицей, а потом ей удалось устроиться на хлебозавод, временно. ...Хлеб тайком проносили через проходную: разрежут буханку на кусочки, распихают их под одежду, к ногам привяжут и так проходят через охрану. Эти кусочки потом выменивали на дрова и картошку. Я и сейчас помню эти сырые деревяшки, пока огонь раздуешь, наплачешься – дым глаза выест.

Голодали, и говорить нечего. Брал санки и шёл на Окружную железную дорогу, что возле нынешних Лужников. Собирал кусочки необгоревшего угля, который выгребали из паровозных топок (их ещё найти надо было в шлаке). Наберёшь с полведра и домой, да надо было ухитриться, чтобы на шпану не нарваться – отнимут «добычу», да и самого поколотят. Ходил и по котельным.

Котельщикам нельзя было на глаза попадаться, могли всё отобрать вместе с санками и шапкой. Они сами этим углём приторговывали.

Воровать не воровал, а милостыню просить пришлось. Как-то я возвращался из булочной – шпана отняла у меня все хлебные карточки. А сестрёнка голодная по комнате ползает, плачет. Мама в то время в пожарной охране топливные баки сторожила, сутками дома не бывала...

Вот и стоишь у магазина, сначала молча, руку протянуть за подаянием не можешь – как каменная. Потом стыд пересиливаешь.

Кто посердобольнее, давали довески к хлебной пайке. И на рынке просил: иногда картофелины бросали из милости. Но чаще ходил на огромную свалку, где теперь Комсомольский проспект. Тогда на неё свозили шлак с хлебозаводов, и в нём попадались обгоревшие куски хлеба. Летом же раздолье – можно было отыскать целую кучу гнилых овощей. Раз повезло крупно: мы с ребятами обнаружили гору гнилых арбузов и буквально накинулись на них – лакомство для нас невиданное.

До сих пор помню эту розоватую слизистую кислую мякоть. И расплата за удовольствие – жесточайшее расстройство желудка. А однажды и вовсе чудо: кто-то раков на свалку вывалил – и дохлых, и ещё живых. Мы всех подряд собирали и раковый суп сварили – деликатес из деликатесов...

Когда картошку чистили, то шелуху не выбрасывали. Я её на проволочку нанизывал и в печке поджаривал. Горько, но вполне съедобно. Гнилая картошка тоже в дело шла: мама из неё делала лепёшки. А весной – крапива молодая. Огорода своего у нас не было, да и нечего было сажать. Осенью, когда картошку выкопают, хозяева огородов разрешали перекапывать землю. Что найдём – наше.

Матушку мою в юности прочили в балет, но... судьба распорядилась по-иному. Автор фото: Е. Мохорев

НАШИ ОДИССЕИ

Когда фронт отодвинулся на запад, начались наши путешествия в освобождённые районы за продуктами. Кто-то надоумил маму обменивать часть хлебных карточек на минеральную краску, которую воровали с завода «Каучук» и расфасовывали по пакетикам. В сельской же местности краска эта очень ценилась – ею окрашивали домотканое полотно. Расплачивались за неё продуктами. Помню, в Винницкой области за один пакетик мы три для жили в хате, с кормёжкой. Но вначале была Смоленщина.

Отправились мы туда втроём. На руках у мамы Нина, за спиной мешок, а рядом – я. Добирались чаще на товарняках, и если попадался вагон из-под угля, то перемазывались все как черти. А в воинских эшелонах, если удавалось, то на подножках, ведь гражданским лицам ездить в них строго запрещалось. Так и сидим на подножках соседних вагонов: на одной мама с Ниной, на другой – я. Поезд мчит без остановок уже несколько часов, только щебень летит из-под колёс. Вначале было очень интересно по сторонам смотреть, потом езда сморила, стал носом клевать. Мама каждые пять минут кричит: «Юра, не засыпай, под колёса свалишься!»

Нам повезло: в вагоне услышали мамин голос, втащили нас внутрь и даже накормили. Ох, какие вкусные были солдатские щи, один их запах одурял. Сижу, наворачиваю из котелка и думаю: «Вот это счастье – так много вкусной еды!» Один солдат отрезал большущий кусок чёрного хлеба, посыпал его сахарным песком из бумажного кулёчка и протянул мне. Немыслимое лакомство!

На следующей станции нас охрана ссадила, но большой отрезок пути удалось проехать с удобством. Так и добрались на «перекладных» до Смоленщины. А там – всё разрушено, трубы печные и те не везде сохранились, места живого война не оставила. Люди откуда-то из-под земли выползали. Голод. Так и вернулись в Москву ни с чем.

Потом стали ездить на Украину. Она, как мне показалось, пострадала от войны меньше, чем Смоленщина. Уцелели многие хаты, сады не все вырублены, еда – в изобилии. Винницкая область, ночь, лежу в саду, сквозь сон слышу, как спелые груши с дерева падают. И снилось мне, что я в раю, и вся земля усыпана этими сочными спелыми плодами. Украинские базары: горы арбузов, возы яблок и груш – мы старались в сезон ездить. Чего только нет: молоко, ватрушки всевозможные, пироги с творогом, луком, картошкой. Я уж не говорю о караваях хлеба с хрустящей корочкой.

Два сезона подряд мы на Украину ездили. Поездки эти были опасные. Как-то раз едем в вагоне из-под угля, довольно чистом. На одной из станций забираются к нам в вагон несколько молодых парней, и к маме: «А ну, что везёшь?» – «Ничего, кроме детей» – «Это мы сейчас проверим». Проверили, убедились, что ничего у неё, кроме нас, нет. А у них оружие – этого-то добра полно тогда было.

Поняли мы, что это бандиты. Так они с нами несколько часов в одном вагоне и ехали. На остановках всей сворой выходили, отнимали у людей продукты, которые те надеялись обменять на вещи. С награбленным добром возвращались, пили самогонку, жрали ворованное. Мама чуть не умерла от страха. Но они нас не тронули, даже бросали недоеденные куски...

Бандиты хозяйничали на железных дорогах. И что они, мерзавцы, придумывали. Укрепляли железный штырь у колеи дороги и к нему привязывали длинную прочную верёвку, на конце – крюк. Когда поезд мчался мимо (а на подножках всегда висели люди), бандиты кидали верёвку, стараясь зацепить мешок или чемодан. Иногда такой крюк цеплялся за одежду человека, и тот на полном ходу летел вниз. На моих глазах один несчастный был сдёрнут прямо под колёса поезда...

После первой же поездки на Украину мама перестала брать Нину с собой. Договорилась с соседкой, чтобы она присматривала за ребёнком, а за это привозила ей продукты. Таких путешествий было несколько. Нам повезло – не умерли с голода, не погибли в пути.

Мария Николаевна Скибо – моя мама

ОБ ИСКУССТВЕ «ПРОТЫРИВАНИЯ»

После войны маме было трудно устроиться на работу – никому не нужна была женщина с детьми... Во дворе дома, где мы жили, стояла воинская часть. Столовой при ней заведовал старшина-сверхсрочник по имени Николай. Он начал ухаживать за мамой, приносил продукты. Но не бескорыстно: часть принесённых продуктов, разумеется ворованных, шла на продажу – заставлял маму носить их на рынок. Все деньги брал себе на водку. Мама пыталась протестовать, но он всякий раз говорил: «Если не я, ты со своими детьми с голоду сдохнешь», – и она смирялась. А потом родился Анатолий. Старшина сделал маме предложение, но она отказалась.

В первый класс пошёл я только в 1946 году. Ходил в обносках, но чистенький. В школе дети были из разных семей, богатенькие – одеты нарядно, на завтрак у них бутерброды с маслом, котлетами да колбасой. Мне же бесплатно в школьном буфете к стакану чая бублик и две ириски. Дразнили меня: «побирушка, оборванец» – помнили, как во время войны милостыню в хлебном магазине просил. Я обидчику по морде, мне – двойку по поведению. Только наша классная заступалась: «Ребята, не обижайте Юру. Он мальчик хороший». Но это их не останавливало, и я снова дрался. Родители их, шишки важные, грозились меня в колонию упрятать...

Но во дворе – у меня друзья, настоящие, и из благополучных семей тоже. У нас целая компания была. Водил своих друзей промышлять по пивнушкам: собирали там огрызки от воблы, а потом жарили их на костре. Для моих обеспеченных, сытых товарищей это было экзотическое кушанье, для меня, вечно голодного, – «доппаёк». Они же щедро делились со мной своими домашними бутербродами.

«Москва слезам не верит» и не верила никогда, хотя слёз в белокаменной пролито предостаточно. Автор фото: Евзерихин (1936 г.)

Для ребят я был человек бывалый. Учил их «протыриваться» без билета в кино, цирк и даже в театр. Скажем, перед началом представления в цирке просишь какого-нибудь толстого дядю или тетю помочь нам. Если они соглашаются, тогда «дело в шляпе». Двери входные в цирке узкие, дядя своими габаритами весь проход занимает, пока билетёрше свой билет протягивает. Мы же тем временем за его спиной незаметно «протыриваемся» и сразу шмыг в зал, под кресла, а когда свет погаснет, в укромном уголочке пристраиваемся... Часто удавалось досмотреть до конца.

Хотя учёба давалась мне легко, в школу я ходить не любил: уроки часто прогуливал, навёрстывая упущенное в конце четверти. Зимой, как правило, сидел в библиотеке с самого утра и до закрытия. Читал запоем. Учёба моя школьная закончилась после четвёртого класса. Шёл 1950 год. Мне было 14 лет, и надо было помогать маме.

СОЦИАЛЬНОЕ ПОЛОЖЕНИЕ – РАБОЧИЙ

Устроился учеником слесаря на автобазу с окладом 225 рублей в месяц. Выполнял работу и автослесаря, и электрика, и аккумуляторщика. Скидки на возраст никто не делал, приходилось трудиться наравне со взрослыми. Меня вдобавок постоянно гоняли: подай то, принеси сё, подержи, помоги. Спецодежда ученику была не положена, и от едкой кислоты, заливаемой в аккумуляторы, моя и без того ветхая одежонка – вся в дырах.

Автобаза находилась при хлебозаводе, туда и ходили обедать. Денег на обед у меня обычно не было, зато у входа – автомат с бесплатной газировкой – пей вдоволь. Я «протыривался» в цех, чтобы начальство не заметило, и просил у пекарей куски бракованного хлеба, который всё равно выбрасывали в специальный чан. Иногда какая-нибудь добрая душа макала этот кусок в подсолнечное масло, а случалось, что и в патоку – ею корку чёрного хлеба обмазывали перед выпечкой. Возьмёшь с полбуханки чёрного, серединку выковыряешь «на потом», а внутрь – патоку, и с этим «пирожным» в столовую. Газировкой запью – вот и обед. Порядок.

Мама была рада, что я при деле, тем более что всегда говорил ей: никогда голодным не бываю. Не удивляйтесь, что мои детские воспоминания во многом связаны с едой. Кому приходилось голодать, сразу поймут меня.

Среди водителей автобазы у меня было много приятелей, и после работы те, кто ко мне особенно благоволил, брали с собой в рейс – развозить ночью хлеб по Москве и области. Я помогал им присматривать за хлебными лотками при разгрузке: водитель следит, чтобы весовщик его не обвесил, а я у машины, чтобы из неё хлеб не своровали. За это мне давали буханку, а то и две. Под утро возвращались к хлебозаводу, и я ещё успевал забежать домой, прикорнуть пару-тройку часов до работы.

Моя сестрёнка Нина в свои 13 лет

Моя ученическая зарплата – «кот наплакал», заём же брали «на полную катушку». Попробуй откажись – быстренько станешь «врагом народа». Проработав год на автобазе за гроши, ушёл. Устроился каменотёсом в мастерскую по изготовлению надгробных памятников при Новодевичьем кладбище. Работали мы с блоками, по две-три тонны в каждом. Уволился – работа тяжёлая, механизации никакой, да и душа к ней не лежала.

Поступил на гардинно-тюлевую фабрику имени Тельмана учеником машиниста. Шёл 1953 год, мне 17 лет, стало быть, работал в три смены. Заработки не бог весть какие, да ещё станок – «гроб с музыкой», постоянно ломается, хоть плачь. А ещё обидно, что стахановцам, которые работали на лучших машинах и получали раза в три больше, чем обычный рабочий, всё обслуживание в первую очередь, а нам, сермяжным, в последнюю. Я тогда на каждом шагу всё правду искал. Вот начальство и глядело на меня, смутьяна, косо: «Кто ты такой, сопляк, чтобы здесь «разбухать»? Правдолюбец ...ный».

Когда умер Сталин, люди в смятении говорили: «Как жить-то теперь»? Автор фото: Г. Гаррубба

Осенью 1953 года послали нас, шестерых ребят и двенадцать девушек, в колхоз, картошку убирать. Приехали. Электричества нет, вечерами при свечах время коротали. Спали же на соломе, на полу. В одной половине избы, что потеплее и получше, хозяева, а в другой, холодной, мы все – 18 человек. Я вообще с краю, у двери, на самом сквозняке.

Условия труда были такие: работаешь до тех пор, пока председатель колхоза справку не даст, что все работы завершены. А он, матершинник и алкоголик запойный, эту справку нам давать не спешил и продержал до ранней зимы. Землю морозом, как бетоном, схватило – лом не берёт. Мы в этой стылой земле картошку выкапываем, а потом сваливаем в ямы и присыпаем землёй, как колхозное начальство велит. Дураку ясно, что сгниёт она, зато председатель отчитается благополучно.

6 ноября терпение лопнуло. Решили дружно: всё, уезжаем. Председатель пьяный на нас орёт: «Я вас, гадов, мать вашу разтак, в тюрьму посажу, потому как вы есть дезертиры трудового фронта». Как ни грозил, ни пугал – уехали, хотя и страшновато было. В те мрачные времена и за меньшее людей сажали. На работе за «самоуправство» потаскали нас изрядно по инстанциям, нервы потрепали, меня же выгнали вон «по собственному желанию».

Возраст у меня был призывной, и военкомат направил в школу автовождения при ДОСААФ, чему я несказанно обрадовался. Обучался полгода, водил ГАЗ-АА – легендарную «полуторку». Оставалось только сдать экзамены и получить права водителя-профессионала. Сделать это так и не успел.

У меня и раньше, после колхоза, побаливала нога, но я по молодости не обращал внимания: болит, ну и пусть. Но однажды прямо на улице вдруг почувствовал резкую боль. Я и не предполагал, что такая вообще есть на свете. Это только позже привык к постоянно сильной боли, насколько к этому вообще можно привыкнуть. Нога моя стала отказывать. Поплёлся к врачу. Тот посмотрел, ничего не нашёл: «В футбол играешь?» – «Играю». – «Растяжение у тебя, пустяк, до свадьбы заживёт». С тем и ушёл. Не зажило...

Моё любимое лакомство, ещё с детства, – картошка, испечённная на костре

ДИАГНОЗ

В Подольской больнице я встретил свои восемнадцать. Врачи поставили диагноз: «костный туберкулёз» и начали меня лечить. Ногу по грудь заковали в гипс. Потом и вторая нога стала болеть – и её в гипс.

Так прошёл без малого год. Мне всё хуже и хуже. Наконец повезли в Москву консультироваться в Боткинской больнице. Столичный профессор установил: это не костный туберкулёз, а хронический неспецифический инфекционный полиартрит. А при этой болезни хоть в крик кричи, но двигаться должен. Это при костном туберкулёзе – полный покой. Выходит, не от того лечили.

Из Боткинской меня быстренько выпихнули в районную больницу по месту жительства, а там что могли? В течение полугода выписывали наркотики, колоть их надо было через каждые полтора-два часа, чтобы боль унять. Делали парафиновые ванны, погреют – боль утихнет, остынет – снова хоть на стенку лезь.

Потом кто-то надоумил: пока тебя совсем не угробили, пиши, парень, письмо в Министерство здравоохранения, чтобы положили на лечение в Институт курортологии. Там такие врачи, такое оборудование, что и мёртвого на ноги поставят. Написал – ни ответа ни привета. Пишу второе, третье. Наконец ответили коротко, ясно и цинично: «Не подходите нам по теме». И опять подсказали люди добрые: обратись с письмом прямо к Ворошилову (он тогда был Председателем Президиума Верховного Совета СССР), авось да поможет. Так я и сделал. Проходит дней десять. Вдруг приезжают за мной: «Собирайся, Скибо, поедешь в Институт курортологии»...

Подъезжаем к институту. Высокая лестница, перил нет, а я двигаться совсем не могу. Спасибо, таксист сжалился, взвалил на плечи и на себе потащил в приёмный покой. Там мне градусник под мышку – 39,5. Врач приёмного покоя в крик: «Кто вас сюда привёз? Мы с температурой не принимаем – только хроников, у кого температура стабильная». Тут уж и я психанул... Себе такого сроду не позволял, а тут из-за боли и безысходности сорвался. Врачиха к начальству побежала жаловаться: «Хулигана привезли!» Вскоре разобрались, поместили в палату и началось лечение.

Здесь я впервые почувствовал, что возвращаюсь к жизни. За два с половиной месяца, что я провёл в институте, меня, неспособного двигаться, поставили на костыли. Условия содержания были распрекрасными. А кормёжка... ну как в ресторане с выбором блюд по желанию, словом, на нашем уличном жаргоне – «ломовая жратва». Да ещё бесплатное кино два раза в неделю. Если бы не болезнь, то жизнь моя была как в раю.

Потом медсёстры по секрету шепнули, что таких, как я, доходяг-хроников, в их институте было немного, а всё больше пациентов из номенклатуры, которые, по словам девушек, «просто с жиру бесились, а сами здоровущие, как бугаи». На лето институт закрывался на профилактический ремонт, и вся эта публика подавалась «на юга». С осени же – обратно – «на лечение».

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

В этом институте встретился я со своей первой любовью. Звали её Бронислава, молоденькая, замужем за хорошим парнем, кажется, инженером-метростроевцем (она нас знакомила). У неё были свои проблемы со здоровьем, о них я никогда не расспрашивал. Первое время еду мне в палату приносили – и четыре стены были границами моего мира. А Бронислава стала возить меня в инвалидной коляске в столовую.

Уж не знаю, почему так прониклось ко мне её доброе отзывчивое сердце! По вечерам мы сидели рядышком в холле в больших кожаных креслах, и она читала вслух «Ледяной дом» Лажечникова, романы Фейхтвангера.

Я был влюблён в неё, но о любви своей не говорил, боясь нарушить состояние необыкновенного счастья. И, наверное, благодаря сильному чувству и заботе её сердечной, дела мои пошли на поправку.

Наши отношения были целомудренные, но за спиной поползли сплетни, это уж как водится. Мы стали чувствовать себя неловко, как будто в чём-то нехорошем замешаны. Но тут на помощь пришёл лечащий врач: «Вы, ребята, не обращайте внимания – это всё от зависти да глупости. Твоя, Бронислава, забота – ему лучше всяких лекарств и процедур».

Она выписалась раньше, но продолжала навещать меня, а в день выписки приехала за мной в институт на такси и отвезла домой. Потом ещё долго навещала меня, познакомилась с мамой. Друзья говорили: «Ну, Юрка, ты орёл – какую красавицу заимел!» Я задирал голову, но в душе-то знал: она мужняя жена, ко мне как к брату относится.

Постепенно наша дружба сошла на нет. Ни разу в душе не упрекнул её. До сих пор не забываю моего ангела-хранителя.

ИСПЫТАНИЕ БОЛЬЮ

Встать-то на костыли я встал, но «ходить» на них было вовсе не просто. Если под костыль попадал даже маленький камушек, костыль выворачивало из рук, а я столбенел от болевого шока. И по сей день такое может случиться – привыкнуть к этому невозможно. Если вы, к примеру, подойдёте ко мне и дружески хлопнете по спине, а я предуготовлен к этому заранее, – ничего страшного не произойдёт. Но если меня неожиданно легонько ткнуть пальцем, то всё тело сразу же пронзает боль, дикая до умопомрачения.

Проблема в том, что из моего организма не выводится органическая соль. Суставы срастаются. Процесс этот остановить нельзя – меня всё больше загибает в крючок. Вот и шейные позвонки начинают срастаться, и грудная клетка – приходится животом дышать. Если изобретут лекарство, способное растворить соли, снова стану здоровым человеком. А пока...

ВЫБОР ПРОФЕССИИ

После выхода из больницы почувствовал себя настолько окрепшим, что решил продолжать учёбу в школе рабочей молодёжи. Окончил с отличием. Учителя советовали идти в педагогический, но преподавательская деятельность не по мне. Интерес же был к экономике. Попытался подать документы в Институт международных отношений. В приёмной комиссии недвусмысленно дали понять, что я здесь не ко двору, даже если бы не был инвалидом.

Поступил в Московский экономико-статистический институт, где не действовали ограничения злополучной справки о здоровье под номером 286.

Учёба в этом вузе на долгие годы определила вид моей деятельности. Там же в 1968 году приняли в партию. Рекомендовала меня преподаватель кафедры истории КПСС: «Юрий Скибо – профорг курса, характер у него боевой; склонен к глубокому осмыслению жизни».

...В тот день, когда вручали дипломы нашему курсу, среди нас был и тот самый секретарь райкома, который на днях принимал меня в партию. За всё время учёбы он ни разу не появлялся на занятиях. Этот эпизод как-то неприятно кольнул сознание – всё, что касалось партии, я буквально боготворил, и вдруг такое.

По окончании вуза распределили меня на работу в Центральное статистическое управление при Совмине СССР. Место это считалось престижным. Прихожу за направлением. А меня приглашают в партком и говорят: «Юрий Николаевич, обращемся к вашей партийной сознательности. Партия вам говорит: «Надо!» Я, даже не разузнав толком, в чём же дело, ответил с трепетом в голосе: «Есть!» Так уж был воспитан – что делать. А «корысть» была в том, что одного из моих сокурсников распределили на работу в Статистическое управление Московской области. Но он, не будучи партийным, туда явиться не пожелал. «На весь институт пятно», – объяснили мне.

И пошёл я по назначению с сознанием выполняемого партийного долга. Сейчас вспоминать об этом и смешно, и грустно. Моим жизненным идеалом был некий обобщённый образ Коммуниста, да, именно так, с большой буквы. Олицетворялся он прекрасным артистом Евгением Урбанским в роли коммуниста в одноимённом фильме. Вот на него я и мечтал быть во всём похожим.

УЧЁТ, ОТЧЁТ И... ЛИПА

Кровь из носа, а первого числа каждого месяца наш отдел обязан был представлять оперативные статистические данные по промышленным предприятиям Московской области прямо в ЦК КПСС. Были и сведения закрытого характера, связанные с оборонной промышленностью. Именно в этой сфере я и был занят. Полученные цифры незамедлительно сообщались на Старую площадь и в Совмин. По данным, собранным мною, получалось, что ряд оборонных предприятий (а объёмы выпускаемой ими продукции были огромными) систематически не выполняют план.

Начальница наша звонит мне: «Что там за ерунда у вас с невыполнением плана?» – «Увы, не ерунда, так на самом деле». – «Проверьте ещё раз!» – «Проверил – моей ошибки нет». – «Несите все данные мне немедленно». – «Не имею права, согласно секретной инструкции, только через первый отдел». Я-то понимаю, зачем ей мой отчёт – липу из него сделать хочет; иначе невыполнение плана целой областью – это же форменное ЧП.

Начальница бушевать. А я уже научился бороться: раз вы так, то действую строго по букве ваших же инструкций – попробуй придерись. Им же наверху и инструкция с грифом «секретно» не помеха. Сопротивляешься, дескать, правдолюбец хренов, чёрт с тобой, невелика птица. И в обход наверх шла натуральнейшая липа.

«Есть просто ложь, наглая ложь и... статистика», – любили повторять наши остряки в кулуарах. И постепенно я пришёл к выводу: здравый смысл в этой системе не нужен никому, потому что она сама существует вопреки здравому смыслу.

В начале, захваченный борьбой за справедливость, я был убеждён, что система в целом правильная, вот только люди недобросовестные, и с этим надо непременно бороться, как учит партия.

Начальство терпело меня со скрипом. О приспособленцах и жуликах всегда отзывался прямо и резко, и, когда сверху пытались одёрнуть, я совал им под нос Устав КПСС, где чёрным по белому было записано о непримиримости ко всяким недостаткам, как первейшем долге каждого коммуниста.

Моё слабое место – инвалидность. Я отдавал себе в этом отчёт. За четверть века бюллетень брал всего три раза.

Корда началась «перестройка», уже не верил, что сгнившую на корню систему можно возродить заново, причём руками все тех же партийных начальников.

...Итак, разрешили нам сверху вольнодумство. Да и много ли всё это стоило, если дела пошли ещё хуже, а вранья и дури стало больше.

А это уже взрослая Нина, Нина Николаевна, со своим любимым племянником – моим сыном Толиком

НОВЫЕ ВЕЯНИЯ

И ещё одно «знамение» перестройки – кооперативы. Я в то время занимался общесоюзной классификацией предприятий и организаций в части, касающейся Московской области. Когда ко мне приходили представители вновь образованных предприятий (как правило, кооперативов), я регистрировал их, а данные вводил в машину. По уставному фонду определял, кто создатель той или иной организации, заносил в соответствующий раздел, и тут-то столкнулся с интересным явлением.

Возникло множество кооперативов при заводах, предприятий, неизвестно с кем совместных. Продукция заводская, её реализуют, деньги идут через Госбанк, обналичиваются через кооператив, барыш делится с руководством завода, и никаких тебе налогов.

Дальше интереснее. Как из мешка посыпались разные «научно-технические центры молодёжи»: комсомол подсуетился партийные денежки надёжно пристроить. Приезжают из одного подмосковного города, показывают устав. Смотрю: малую толику денег внёс местный исполком, а львиную долю – райком КПСС. Просят меня зарегистрировать как исполкомовскую организацию. Отвечаю: «Могу внести вас в список организаций, относящихся к ЦК КПСС». Они моментально все документы в папку, папку в охапку, только их и видели.

Доложил руководству – ухом не повели. Я принародно на собрании: «Вот они, денежки КПСС, на поверхности». Пишу письмо на имя Ельцина: «Располагаю информацией, касающейся отмывания партийных денег, где их можно обнаружить и как учесть». Ни ответа, ни привета... На душе от всего этого «перестроечного» было погано.

«Прежде думай о партии, а потом о себе» – так пели, так и жили, о себе не думая...

Вот, думаю, и дождались «светлого часа» – перестраиваем по-старому. И зачем я все эти годы за двоих лямку тянул на скромной зарплате. В полночь-заполночь на работе засиживался. Ради чего всё это? И во имя чего, думаю, ребята-«афганцы» возвращались домой калеками? Мне-то на собственной шкуре известно, каково в нашей стране быть инвалидом...

Мама моя бедная так всю жизнь и промыкалась. После выхода на пенсию устроилась сторожем на агробиостанцию при Московском пединституте, километрах в 40 от Москвы. ...Дело было зимой. Ночью при обходе территории с ней случился удар, её полностью парализовало, так она и упала в снег. Замёрзла бы насмерть, но, слава Богу, овчарка наша Мирта при ней была неотлучно и до утра согревала своим телом – и спасла. А утром люди маму увидели, отнесли в дом...

Так она и по сей день лежит без движения. Одна радость – телевизор старенький. Ухаживает за ней сестра моя Нина, сама имеющая инвалидность, работает сторожем. За это домик за ними остаётся, хотя регулярно грозятся оттуда выкинуть.

Каждую неделю езжу к ним, продукты вожу. Разнесчастная эта биостанция напоминает мне Россию в миниатюре...

В ДНИ ПУТЧА

В памятный день 19 августа был на работе и утром по телевизору узнал о путче. Не успел осознать, что произошло что-то страшное, как мне позвонил сосед по дому на Ленинском проспекте, тоже «коллега» по мотоколяске: «Юрий Николаевич, на улицах танки». Меня затрясло, не от страха – от ярости, говорю в трубку: «Сволочи, даже о перевороте своём поганом людям правду побоялись сказать. Уверен, Горбачёв в курсе всех событий. Отсиживается сейчас, выжидает, чья возьмёт».

И вдруг в разговор вмешивается чей-то голос, и этак грозно: «А ну-ка, прекратить эти разговорчики!» Я, взбешённый, заорал в трубку комитетчику: «А ты, козёл, порядок конституционный лучше бы восстанавливал, чем честных людей подслушивать, да ещё деньги за это получать!» Этот подышал тяжело в трубку и отключился.

Да, но что же делать, что предпринять? – голова кругом. Звоню секретарю парторганизации нашего Управления: «Требую срочного созыва партсобрания!» – «А что такое?» – «В окно посмотрите – вот что такое». – «А повестка дня какая?» – «Единственный вопрос – государственный переворот».

Время проходит, секретарь куда-то испарилась, еле дозвонился снова. Она мне: «Я консультировалась наверху. Обком партии не рекомендует». – «А какое право, чёрт побери, он имеет указывать, проводить собрание или нет?» – Повесила трубку.

Господи, что же всё-таки делать? Бронетехника уже к центру подошла, войска ключевые узлы заняли. Еле дождался конца рабочего дня, сажусь в свою «Оку» и – к Белому дому. Не могу проехать, потыркался – всё заблокировано.

Маршрут троллейбуса: Путч – Свободная Россия

На другой день на работе устраиваю митинг: «Товарищи, призываю всех идти на защиту законной власти. ГКЧП – путчисты». Пошли очень немногие, и то, в основном, поглазели и разошлись. Что толку, что «бузу» на работе поднял?! Люди, у нас всё больше женщины работают, повозмущаются, повздыхают, да и расходятся. Старшее же поколение откровенно боялось: «Вот завернут сейчас гайки, как при Сталине, и не рыпнешься. Переживём как-нибудь и ГКЧП, а вот тебя первым же к стенке поставят». Только экспедиторша наша Зоя с подружкой всю ночь продежурили, защитников бутербродами кормили.

СЕГОДНЯ ИЛИ НИКОГДА

Вечером выступил Гавриил Попов: «Это ещё не победа, прошу всех, кто может, придите к Белому дому». Решил: сегодня или никогда! Пробьюсь во что бы то ни стало, пусть машину разобью, сам погибну, но сидеть сложа руки не буду. Заварил чай в двух вёдрах эмалированных – ночи-то холодные были. Крышками накрыл, перевязал, в багажнике укрепил, чтобы не расплескались. Канистру с бензином – в кабину. Стёкла моментально запотели, открыл настежь. Взял сахара несколько пачек, купил хлеба белого и чёрного, сигарет (сам некурящий), сгущёнку. Что ещё? Из холодильника сгрёб все банки с вареньем, соленьями – сгодятся! И в путь.

Думаю, откуда прорываться? Только по набережной! Веду машину, и такая меня боевая злость охватила: «Меня, свободного гражданина свободной России, да чтоб какая-то нечисть попыталась остановить! Пусть попробуют, на таран пойду!»

Но ни одного гаишника не встретил, доехал почти до места. Тут ко мне люди бросились: «Куда? Стой!» Это защитники дальние подступы охраняют. «Ребята, – говорю, – я вам подкрепиться привёз, чайку попить». – «Дорогой ты наш, пораньше бы тебе сюда приехать, здесь нас телекамерой снимали, и тебя бы заодно». – «Что ж я, сынки, приехал в кино, что ли, сниматься?»

Ребята попили, поели и говорят: «Поезжай, отец, дальше, там наши баррикаду соорудили». Я подъезжаю, и снова: «Стой, куда едешь?» Объяснил, а мне в ответ: «Ты, отец, машину свою убирай отсюда: нас омоновцы штурмовать собираются». «Да хрен с ней, с машиной, – говорю, – при штурме и она на баррикаде сгодится, а если гэкачэписты победят, то мне вообще ничего не нужно». – «А за харчи спасибо, отец, но у нас тут всего хватает». – «И моего, поешьте, пожалуйста». А им, действительно, из окрестных домов несли провиант разный.

«Поезжай, отец, дальше, там наши баррикаду соорудили»

Ночью ребята мне опять: «Отец, уезжал бы отсюда. Ты же инвалид, на костылях не увернёшься, раздавят насмерть». – «Да ладно, не волнуйтесь, как судьба». Так и просидел всю ночь в своей «Оке» возле баррикады. Ночь была беспокойная. Ждали нападения. Была тут и разведка своя – рокеры, наши глаза и уши, отчаянные парнишки.

И ещё мне запомнилась одна женщина – водитель ЗИЛа, решительная, лицо чеканное, как у древнеримской богини. Как только слух, что где-то рядом вражья сила зашевелилась, она ребят в кузов, сама за руль – и туда: разведка боем. И ни одного милиционера до утра – сами порядок поддерживали.

Помню, среди ночи тревога. Ребята ко мне: «Отец, бензин есть?» – «Целая канистра, забирайте». Они этим бензином стали пустые бутылки наполнять. – «Встретим гадов «коктейлем Молотова»!» Целых два ящика гранат вышло, отнесли за баррикаду, чтобы под рукой были.

Уехал в 9 утра, прямо на работу. Начальник наш, из партноменклатуры встретил меня со словами: «Как бы ваша излишняя политическая активность, Скибо, негативно не отразилась на выполнении вами служебных обязанностей».

22 августа 1991 года в 9 утра я уже был на работе

МЕДАЛЬ, СОВЕСТЬ И ИДЕАЛ

Проходит какое-то время, достаю из почтового ящика свои «Куранты», читаю: ко всем, кто были на защите Белого дома, просьба прийти туда-то и зарегистрироваться. Я поначалу решил никуда не ходить, ну какой я защитник! А потом в тех же «Курантах» второе подобное объявление. На этот раз решил пойти, может быть, какая-то информация от очевидцев требуется? Прихожу, представляюсь, говорю был тогда-то и там-то с такого-то по такое-то время.

Подтвердить это могут те, кто охранял выход из тоннеля и выше, на баррикаде у Нового Арбата. «А что вы там делали?» А тут как раз в комнату ребята зашли, те самые: «А, знаем, знаем его. Как твоя таратайка, отец, ещё двигается?» И смеются. Я поначалу даже обиделся немного, что же тут смешного? А они уже серьёзно: «Нет, нет, спасибо вам огромное». А дальше внесли меня в какой-то список, записали паспортные данные, взяли фото и 25 рублей денег.

Через некоторое время выдали мне пластиковую карточку – удостоверение защитника Белого дома. А в августе 1994-го мне была вручена медаль «Защитнику свободной России».

Я вовсе не считаю нынешние порядки совершенными, но хорошо помню наглые рожи отъевшихся партбоссов, правивших нами. Совесть моя чиста, и могу каждому открыто смотреть в глаза.

Был у меня идеал, оказался несостоятельным. А я такой человек, что без идеала не могу, думаю, что и многие другие тоже – иначе жизнь становится пресной, суетной, бессмысленной. Мой нынешний идеал – служение свободной России. Главное, чтобы никто и никогда не смел нас считать холопами.

Рассказ Юрия Николаевича Скибо
записал В. Фёдоров

• Журнал «Социум»
• 1995 год
• №3(46)