Явь и грёзы бесконечного тупика
Мир оплывает, как свеча,
И пламя пальцы обжигает.
Бессмертной музыкой звуча,
Он ширится и погибает.
И тьма – уже не тьма, а свет.
И да – уже не да, а нет.
Георгий Иванов. 1937 год.
Изначальное – связанность ума душой
России, вернее, тем, кто погрузился в неё русским, а вынырнул советским, повезло, по крайней мере, в одном отношении. Самим фактом этого погружения, фактом такого рода погружённого бытия можно было понять то, что при прочих равных условиях понять невозможно. А если что-то и поддавалось пониманию, то для очень немногих, ибо не всякое тело выдерживает тяжесть работы ума.
В России никогда не было метафизиков. Они в ней не приживались потому, что на Россию трудно посмотреть извне. То есть посмотреть можно, но увидеть её всю нельзя. А это условие выполненности акта метафизического мышления. Замечу, кстати, и другое – в бытующем суждении о том, что русская философия возникает вне России, есть что-то немыслимое. Русская философия возникает не вне России, а вне философии. Или, что то же самое, вне понятия, вне ума, наблюдающего мир на некотором от него удалении, и, стало быть, вне метафизики, возможной как нечто, соблюдающее дистанцию, наполняющее паузу между событиями бытия.
Возможность паузы и интервала исключает дословность изначального. Такого рода дословность требует контакта, прикосновения или, если угодно, метафической чувствительности души, которой обладал, например, Сократ, по словам Ксенофонта.
Сократ вселял в своих последователей прежде всего мудрость, а лишь затем умение говорить и действовать. Ибо те, кто умеет говорить, не имея мудрости (предполагающей душу), наиболее несправедливы и наиболее способны творить зло. Так вот, изначальное – это всё то, что материализуется в связанности ума душой.
.jpg)
Автор фото: О. Иванов
Европейская метафизика основана на развязности ума (связать который не удалось даже немецкому философу-экзистенциалисту Хайдеггеру). В России осуществилась философия непосредственно осязательного понимания изначального. Мистический материализм Николая Фёдорова и земное православие Василия Розанова коренились в древней традиции. Не всё в нас наше (не в этом ли смысл мистицизма этой традиции?), и если мы что-то знаем, то потому, что в нас ещё живо то, что не наше, то, чем мы не распоряжаемся по своему усмотрению. Назову ли я это «не наше» совестью или первоощущением бытия – не имеет никакого значения. В нашем мире есть такая сторона, которую мы знаем не потому, что думали, мыслили, а потому, что выжили.
Мыслить – значит быть на прямой мышления, где одно понятие сцеплено с другим. Но никаким сцеплением понятий нельзя пройти через встречу абсолютного с относительным. Эта встреча немыслима, её можно пережить как тайну, то есть, как говорили киники, пройти ногами души, а не понятиями разума. Мы не были воспитаны агорой (рыночная площадь, место народных собраний в древнегреческих городах).
Россиянин не был человеком агоры, он был божьим человеком. Место мысли и чувства его (в отличие от европейца) – церковь. В остальных местах он следовал философии авось, суть которой в своё время удачно разъяснил Василий Ключевский. Мы, видимо, мыслили, как ходили. Не по прямой, а окольными путями, тропами и просёлками. А это уже не гнозис (знание), а фронесис, то есть то, что способно как-то направлять человека вне рассуждений.
Какими просёлками пришла Россия к своей гибели, и с каким фронесис мы остались жить после жизни? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно прислушаться к словам Георгия Федотова о том, что Европа состоялась не на берегах Сены или Темзы, а (страшно подумать) на берегах Невы. Ведь если это так, то в России (Россией) закончилась Европа. Пока мы ныряли в глубины мыслимого, скончалась история и установилось внеонтологическое понимание (понимание на уровне осязания) отличия между мыслимым и переживаемым. Европа мыслила, Россия переживала мыслимое.
Если где-то и существует мыслимый мир, то мы в нём не существовали. Мы создали немыслимый, но переживаемый мир, в котором если что-то установилось, то это что-то нелегко было столкнуть. Россия своей кентаврической природой забросила нас на «концы» истории (это не части её, а разрыв с ней). И вот на этих концах прямая истории пророка Даниила вновь свернулась в кольцо. Она взвешена и найдена очень лёгкой, то есть в ней не оказалось выделенных точек, называемых раем и адом.
Без выделенных точек история исчезает, и вместо неё проступает не знающий истории космос. Мир истории оказался майей сознания (майя – иллюзия реального мира, якобы скрывающая подлинную духовную сущность бытия). Сознания, утратившего контекст с миром. Но ведь этим сознанием исчерпывается христианская история Европы, о неудаче которой говорили Ницше и Розанов. Ведь христианская Европа освободила нас от объятий мира, вынула человека из космоса и отдала его Богу.
Человек был поднят над миром. Мир опустел и стал называться природой. Вернуть человека на место попытался русский космизм, но в природе уже не было места человеческой душе. И тогда русские философы стали сооружать особую сферу, в которой должна была поместиться эта душа. Павел Флоренский назвал её пневматосферой, Владимир Вернадский – ноосферой.
Пустой природой мы заплатили за человека не от мира сего, за то, что он не совпадал с явлениями природы. Если греки когда-то вошли в «дом-космос» и, живя в нём, подчиняясь идее мира, подчиняли этой идее своих богов и свою душу, то христиане выгнали нас из этого дома, и мир перестал быть «миром-космосом». Феномен экологии подал нам весть о том, что все мы сегодня вне мира, что обрезана нить, связывающая нас с дохристианской Европой.
Спаситель мира Христос воззвал к нам, и мы пошли к нему, потеряв интерес к земле; христианство духовно погасило в нас чувство земной жизни, оторвало от земли и тем самым открыло путь Новому времени, которое пустую спонтанность природы раскатало в плоскость и сделало природу одномерной.
Для того, чтобы был человек, нужен Бог. Но что мы можем, если нет ни Бога, ни земли? Висеть в воздухе. Нововременной человек находился в подвешенном состоянии, пока не разорвалась его душа. Ведь душа существует, если под нами земля, а над нами Бог. Гуманизм убил душу. Новоевропейский человек умер. После него осталось жить здоровое тело и сильный дух как украшение тела. Цивилизация футбольных центральных нападающих и виртуозов стихосложения обрела свою почву в бездушности. Культура отошла от цивилизации, как дух отходит от тела. Кто не заметил этого, тот продолжает говорить о нашей обречённости быть свободными, о правах личности и гражданина. А кто заметил, тот онемел или стал косноязычным.
Вывалиться из Истории
Мир изменился так, что его нельзя уже именовать нашим. И неважно, он ли стал нам чужим, мы ли для него предстали чужими. В любом случае никто уже не может без риска быть изгнанным войти в мир самого себя. А это вхождение – условие того, чтобы осуществилась возможность нашего бытия в мире. То есть осуществилась возможность того, чтобы был мир, который мы, как фокусники, могли бы вынуть из себя.
Размерность слова «наш» определялась когитальными мыслительными актами. Всё, что мы могли вынуть из себя, было нашим и было миром (то есть тем, что нам удаётся извлечь из себя и поставить перед собой). Созерцая представленный мир, мы созерцали свою сущность внешним образом. Всё, что не вынималось, было не нашим и не было миром. Мы не только ничего не знали об этом «что», но и ничего не знали о том, как его узнать. Ниточка, на которой висела нововременная Европа, оборвалась в трансцендентальной философии. В жизни европейского сознания появилось нечто, что сложилось и действует вне знающего знания, что отсчитывало себя не от кого-то, – «мыслю». Центр сместился в сторону от «Я».
Вот эта смещённость центра, казалось, и делает невозможной тождественность мысли и существования. Когитальное мышление раскололо мир на две части, чтобы найти в нём место для того, что определено фактом «Я есть». Но это «Я» уже существовало трансцендентально, то есть «Я» было, но взаимодействия с миром, из которого бы оно извлекалось, не было. Или, что то же самое, это «Я» не могло вынуть из себя мир и положить его перед собой.
Подобная трудность разрешалась в спекулятивном равенстве между человеком, из которого вынут Бог, и миром, из которого вынут человек. Спекулятивно вполне допустимо, что для того, чтобы получить разум, достаточно одного бытия, а для того, чтобы быть, достаточно одного разума. На этой спекуляции, помимо прочего, строилась идея социализма, одна из самых влиятельных идей новой Европы.
Но эта спекуляция была разоблачена в России. Конечность нашего существования состоит в том, что мы переживаем развязку конца, не испытав радости завязывающего начала. Мы никогда не были при рождении, но мы всегда были на похоронах. Мы хорошо сыграли эту роль.
И русские философы имели все основания зажигать свечи. Прошёл день Европы, теперь наступила её ночь. Но этой ночи, кажется, никто и не заметил. Позже появились свидетельства:
Мир оплывает, как свеча,
И пламя пальцы обжигает.
Бессмертной музыкой звуча,
Он ширится и погибает.
И тьма – уже не тьма, а свет.
И да – уже не да, а нет.
И не восстанут из гробов
И не вернут былой свободы –
Ни светлым именем богов,
Ни тёмным именем природы!
Г. Иванов
Мы знаем, что уже нет христианской Европы, что она ушла, оставив свой прощальный свет – русский религиозно-философский ренессанс.
Она прекрасна, эта мгла.
Она похожа на сиянье.
Добра и зла, добра и зла
В ней неразрывное слиянье.
Добра и зла, добра и зла
Смысл, раскалённый добела.
Невечерний свет осветил уникальный момент в истории русской интеллигенции, когда в одном космосе души совместились две несовместимые части, чувство свободы и чувство родины. Два этих чувства разрывали русскую интеллигенцию на разные группы и общества, пока не появилась душа, совместившая в себе враждебные начала. Она появилась и заговорила многими голосами, сразу в одно и то же мгновенье, как будто ожидала целую вечность, прежде чем ей дали слово.
После этого слова многое потеряло свой смысл. Бессмысленным стало противопоставление западников и славянофилов, «идейных» и «почвенных». История русской интеллигенции закончилась. Либо мы можем держать тот космос души, который держался Павлом Флоренским, либо не можем. Если держим, то появляется и содержание нашей жизни. Если же нет, то мы вне всяких содержаний.
Русская интеллигенция умерла, советская интеллигенция разыграла бессодержательные роли «западников» и «славянофилов», демократов и националистов. Всякое ничто ничтожит по-своему, но иногда оно ничтожит ничтожеством устремлений. Советская интеллигенция устремилась на рынок, как на агору.
Игра в который раз переиграла игрока. Мы похоронили Европу, как похоронили до этого Ренессанс. Германизм и Социализм. И вот теперь мы хороним похороны, то есть самих себя. Мы вывалились из Истории без Бога, без мира и без души.
Снижение уровня европейской культуры, её срыв создаёт почву, на которой вырастает, с одной стороны, евразийский призыв к «Исходу на Восток», а с другой – вульгаризмы антропософии. Восток – наше зеркало, то есть первая природа России, если Запад считать второй.
В Европе мы хотели увидеть свою внутреннюю сторону, а она, как испорченное зеркало, показывает нам внешнюю. Мы ей – лицо, а она нам – затылок. И никто не может с уверенностью определить, наш этот азиатский затылок или не наш. Ведь мы не знаем своего лица и потому не знаем, что в мире от нас, а что в него вошло помимо нас.
Бытие подлинное и неподлинное
Вот этой неузнаваемостью и узнаётся современный мир, в котором что-то сдвинулось, съехало со своего места и тем самым нарушило закон, предписывающий каждой вещи быть на своём месте и в своё время. Нарушение этого предписания – неуместность и несвоевременность вещей – составляет новый смысл жизни в этом мире; то есть исход к Востоку неуместен, как и поход на Запад.
И в том, и в другом случае, если мы что-то и делаем, то для того, чтобы сделанное своей неуместностью оттенило преимущество несделанного, а сказанное в силу своей несвоевременности оказалось рангом ниже несказанного. Фронесис, то есть то, что направляет в этом мире, когда способность к рассуждению покидает нас. провалился в пустоты, о которых писал Василий Розанов в «Апокалипсисе»...
Эта способность покидала Россию чаще, чем кого-либо ещё в Европе. Но именно поэтому мы привыкли полагаться не на право, а на мораль. Право – основа цивилизации, мораль – нечто близкое к душе. Душа не нужна цивилизованному человеку. Она избыточна для него своей сообщённостью с первоощущением бытия.
Первое ощущение бытия и есть бытие. Не онтология ум, а то чувство, с которым Адам появился на свет и с которым рыбаки встречали Христа. Это чувство естественного человека, то есть человека, самим собой указывающего на свою сущность. И в этом смысле не имеет значения ни то, что сущность предшествует существованию, ни то, что существование предшествует сущности. Первобытие вне истины и лжи.
Оно как тайна при полном свете дня, в которой человек пребывает без назначения и без долженствования. Никто не должен и ничто не назначено быть распятым временем. Человек – это плодотворная тавталогия бытия. От этого бытия и остались пустоты. Человек как человек стал неестествен. Оборвалась нить, связующая его с органическим разумом истории.
Всё, что лежит вне связи замещения, в русской философии называют органическим. Природа вообще не знает замещений, и поэтому она органическая. Люди размещают себя в пространстве связей замещения, и замещениями создано пространство цивилизаций. И поэтому человек может быть связан с миром природы первоощущением бытия, или, что одно и то же, органическим разумом. Не просветительным разумом, как называл его Николай Бердяев, а органическим. Просвещение предполагает, что есть знающие и незнающие и знающие просвещают незнающих на том основании, что они много сами думали.
Вот этим самодуманием Новое время обрезало свою связь с первобытной мудростью, сообщением с которой живёт органический разум. Первомудрость вообще славна тем, что она есть, но извлечь из неё «Я» нельзя. Нельзя её упаковать в трансцендентальное единство апперцепций (зависимостей восприятия от предшествующего опыта). Её можно заменить самомнением, но с самомнением мы входим в мир представлений, а не только замещений. Мир закрылся от нас нашими представлениями.
Европейский человек в своём изначальном виде ещё хранил чувство первобытия и знал контуры мира, внутри которого он родился. В осевое время не было Европы географически. Вернее, она была, но умещалась в голове Сократа, то есть она была как возможность жизни многих греков. По преданию (а предания делают возможной историю), Сократ, посещая рынок, не переставал удивляться тому количестве вещей, которые ему были не нужны.
Вот этой «ненужностью» в нём ещё жила Адамова первобытная мудрость, которую затем хранили киники. Те самые, что не только отвергали жёсткие нормы общественных установлений, основанных на условностях, но и призывали к известному аскетизму, простоте и возврату к природе, первомудрости.
Одним словом, всему тому, что до нашего времени докатилось в известном смысле в виде проблемы соотношения и различения привходящей свободы и естественной свободы. Привходящая свобода подвешена на крючок права, естественная свобода сама себе крючок. В первом случае урожай добра велик, но в нём много «нитратов», во-втором – он мал, но натурален. Цивилизация возникает в момент, когда появляется то, что действует вместо нас. Только это «что» нужно выследить и воспроизвести. Воспроизведение замешенных содержаний составляет смысл цивилизации, а слушание голоса первомудрости – смысл естественного человека.
Николай Бердяев, тонкое чутье которого всем известно, говорил о существовании особого «запаха машин». Так вот, цивилизация – это никакой не цветок, а варварство с запахом машин. Существует подлинное бытие и неподлинное. И вот когда неподлинное бытие подменяет подлинное и в результате подмены повышается уровень социально организованного счастья людей, тогда и возникает цивилизация варварства. Вчера она была с запахом машин, сегодня с запахом компьютеров, а завтра...
Запахи неустойчивы, и никто не может с уверенностью сказать, что будет завтра. Единственное, что гарантирует цивилизация – это удачливую жизнь, за которую нужно заплатить совсем немного. Нужно отказаться от спонтанности и, чтобы выжить, сделать приемлемым устройство социально организованного блага.
Ключевое слово понимания цивилизации в русской философии «обмен» между подлинным и неподлинным бытием. Сделка, следствия которой представляют собой под-мену и из-мену. Это на одном полюсе. А на другом – новь и обновление.
Для того чтобы описать структуру этой сделки (а язык русской философий – это язык описания цивилизации как сделки с совестью), возьмём в качестве отправной точки ощущение ненужности. В наших душах есть какие-то уголки, куда доступ морали затруднён. Эти уголки были всегда, но не всегда на них опираются в предприятии жизни, выстраиваемой по правилам общественных установлений.
Несовпадение между тем, что у тебя есть, и тем, что от тебя требуется, порождает ощущение ненужности. Что не нужно? Да всё, что внутри тебя, все эти различия между первоощущением бытия и правилами приличия, между добром и злом, честью и бесчестьем. Главное – соблюдай эти самые приличия, держись за форму, а кто ты там и что у тебя в душе – никому не интересно. «Лишь бы знак подавал». Всё, что помимо знака, избыточно. Вот эта избыточность, ненужность осознавалась русскими писателями и философами в феномене так называемых «лишних людей». Нет спроса на человека, его душу, есть запрос на рабочую силу.
А за своей ненадобностью усыхает душа новоевропейского цивилизованного человека. Ведь для того, чтобы она была, нужно столько же сил, сколько их требуется на творение мира. Но кто даст нам эти силы, если мы, согласно сделке, пребываем на уровне рабочей силы цивилизации. За удачу жизни нужно платить неудачей души.
Для того чтобы быть внутри мира, основанного на этой сделке, достаточно иметь сознание, которое на поле цивилизации неустранимо и несводимо ни к чему другому. Из сознания мы можем взять не честь, а понятие чести, не мужество, а представление о мужестве. А поэтому цивилизация есть мир как представление о мире, а не сам мир. Важно право, то есть формальная согласованность действий, а не наполнение действий личностным содержанием.
Цивилизация – пристройка сознания, если сознание – центр вселенной. И тогда в этой цивилизации живут люди. Августин Блаженный говорил, что если человек трансцендирует с человеческим в себе, то он живёт жизнью дьявола. Чтобы жить человеком, ему нужно трансцендировать себя к Богу. Но в пристройке сознания трансцендентное не помещается. В ней можно лишь набить себе шишку, устремляясь к высокому.
Для жизни в пристройке сознания никакой души или (что то же самое) никакого чувства целого не требуется. Более того, внутреннее должно быть запрещено, ибо оно замечено в связи с первомудростью бытия. Разрешено только то, что не нарушает однородность и непрерывность, что выросло в парнике сознания (иначе говоря, в ситуации, поддающейся контролю и полному описанию).
Мистерия российской избыточности
Сегодня если и существует что-то, о чём стоит говорить, так это закат, которым закатилось не только солнце Европы. Ведь солнце Европы – это человек, точнее, страсть человека стать личностью. То, что эта страсть поблёкла, почувствовал Хосе Ортега-и-Гассет, воскликнувший: в Европу просто войти нельзя, она, простите, переполнена заурядностями!
Превращение Европы в инкубатор, где выращиваются личности с категорическим императивом, произошло не сразу. Но поздно, слишком поздно была замечена эта опасность. Как водится, она проявилась с той стороны, с которой её меньше всего ожидали. Она пришла со стороны массы.
Заурядный человек, то есть нечто среднее между личностью и человеком, всей громадой надвинулся на Европу и занял в ней всё, что можно было занять, в том числе и столь любезные сердцу Ортеги-и-Гассета изысканные уголки культуры. Первым, кто констатировал это, был Ницше. Последняя фраза, орошённая Заратустрой перед тем, как он удалился в одиночество, звучала поучительно: «Спасите нас от равенства».
Не спасли. Заратустру задавила демократическая общественность, а Европа пошла по срединному пути гуманистов. Она пошла навстречу судьбе под убаюкивающие слова философии hie et'nune – сейчас и здесь. Эта философия – философия сытых. Закат Европы – в посредственности.
Однако не закат Европы интересует нас. Закатилось солнце России, а солнце России – это не человек, а надежда на человека, упование на то, что у него есть душа. Личностью можно быть и без души. В самостоянии она не опора, но вот человеком без души быть нельзя. Без лица можно, а без неё никак не получается, если ты не один. Ведь душа у нас одна на всех, а все мы единодушны Богом.
Не скученностью сытой массы отцвела Россия, а утратой единой Души, её распадом. Все поры России заполнил холод. Не в России убили Бога, но именно в ней зародилось сознание, что убийством Бога создаётся этот холод. Убивали не мы, а знобит нас. Если существует различие между европейскими философами и русскими, то оно исчерпывается перепадом смысла в словах «тесно» и «холодно». Европе тесно, России холодно. Первой не хватает цивилизации, её сознание не удовлетворено тем, что она ещё не всё приобрела. Вторая постоянно погружена в состояние, когда уже что-то безнадёжно потеряно и утерянное напоминает о себе пустым местом.
Пока ещё немногие заметили, что нас уже ничто не связывает, что нет того единого, которое было бы нашей душой. Как старики, мы слишком долго жили воспоминаниями. Но теперь у нас нет даже памяти о бывшем и несбывшемся. Теперь, когда у каждого из нас свой ум, своё тело и своя душа, эту самонадеянную множественность стягивают в одно целое иные обручи, иные метафические цепи.
Возможно, что эти цепи сделаны из золота. Но не ими держалась Россия, не они держали и не удерживали её от соблазна быть не тем, что она есть, а тем, чем она не была. Дорого, слишком дорого заплатила Россия за свою веру в то, что есть ещё в мире правда и что существуют на земле добрые люди. Нет в мире правды, а человек зол. Европа давно поняла эту простую истину и создала макет человека – существо, действующее по формальным правилам. Кажется, и мы начинаем понимать, что нет в мире причин для того, чтобы в нём было добро. Но мы – это уже не Россия. Мы – советские. И в наших маленьких душах нет места для большой России. Ведь Россия – это Минотавр, то, что не могло быть, но было вопреки законам бытия. Подобное сочетается с подобным – так формулировали этот закон греки.
Всё имеет свой предел. Море не выходит из берегов, день сменяется ночью. Мы не знаем, что за Пасифая преступила меру соразмерного, но смешением подобного с неподобным наказана Россия. Две природы, исключающих одна другую, слились в ней: Восток и Запад. Эта роковая двойственность делает Россию похожей на Химеру. Но она не Химера. Россия была неповторима и потому одинока. У неё, как и у дюрренматтовского «минотавра», не было заднего плана сознания. Она была сильной, и её боялись.
Она хотела дружбы, а её хотели убить. И убили. Минотавр, по словам Борхеса, почти не сопротивлялся. Россия умирала недоумевая. А вот теперь её душа взыскует к нам и требует полной прояснённости своего смысла. Уже нет России, а её тень всё ещё бродит по миру и пугает живущих как на Востоке, так и на Западе. Как будто проклятие России как раз и состоит в материализации пугающих псевдосущностей и мнимых величин, которые требуют онтологической полноты. А полноты бытия без существования не бывает. И каждая половина России взывала и требовала своей полноты.
.jpg)
...Россия умирала недоумевая. А вот теперь её душа взыскует к нам и требует полной прояснённости своего смысла
Кто объяснит, почему Россия отзывалась на зов бытия, а ей раскрывались химеры существования в бесконечном тупике. Ведь жизнь – не призыв, да и было ли бытие и был ли зов? Взывала пустота, и каждый отклик на этот зов напоминал о неполноценности откликнувшегося.
В этом круге неполноценного русского самосознания кружила не только религиозная, но и внерелигиозная мысль. Почему мы хотим доказать cвои права на своё существование? Нам бы промолчать, не отзываться своей вселенской отзывчивостью и тем самым поставить под сомнение реальность того, что уже не существует и действует только своим несуществованием. И разорван круг, и не властны над нами тени. И не нужно действием отвечать на недействительное в действии.
Но круг не разорван. И по-прежнему пустотой псевдодел вытесняется полнота мира, без надежды когда-либо её заполнить и увидеть конец истории бесконечного тупика. В бесконечности этого наполнения выражается русский космизм, то есть осознание того, что уже до нас нечто установилось и нет ничего ни в нас, ни вокруг нас, что помогло бы установленному пустить корни в той точке, где мы остановились.
Космизм как рационализация сознания «теперь, когда уже поздно», опустошает историю, и поэтому в России всё возможно, ибо по-настоящему в ней ничто невозможно. Она не определена, а мы пусты, и в новом стремлении к Богу неминуемо проявится наша убогость? Ведь чтобы быть честными, нам ещё нужна вера в загробное воздаяние, а вера – это всё ещё содержание, которое может сломать форму.
Россия – осуществлённая нецелесообразность. В ней слово перевесило дело. Слово не называет и не обозначает, оно призывает и обращает. Но савлы не обращаются в Павлов.
В России всё избыточно. Она сама избыточна, то есть она существует не для чего-либо и не почему-либо, а так, сама из себя вырастая. Её избыточность непрактична своей настроенностью на изначальный зов к человеку. У России можно отнять всё: свободу, богатство, имя, но она не перестанет быть великой, если останется в сфере избыточного. Уберите мистерию избыточного – и не будет России. Убрали. И Россия утонула. Она утонула около Христа. До конца бесконечного тупика осталось совсем немного.
Фёдор Гиренок