Журнал «Социум» №8. 1991 год
Взгляд с карусели
Разговоры о погоде, заметил однажды польский юморист Станислав Ежи Ленц, становятся интересными только при первых признаках конца света. Тоже самое относится к будущему накануне значительных хронологических событий, ибо хронология – дитя эсхатологии, то есть учения о конечности мира и человека.
В свою очередь и дитя, и родитель – порождение неспособности сапиенса осознать феномен времени. Естественным последствием этой неспособности оказывается стремление одомашнить данный феномен, приспособить его к возможностям отпущенного ему, сапиенсу, рационального аппарата (феномен этот, судя по всему, и породившего). Отсюда все эти наши километры в час, календари, месяцы, годы, декады, столетия и тысячелетия; отсюда же линейная концепция времени и подразделение его на прошлое, настоящее и будущее.
Парадокс подобного подразделения, и в особенности парадокс будущего, состоит в том, что гарантирующие его смена дня и ночи и чередование времён года – продукт вращения планеты как вокруг своей оси, так и вокруг светила, то есть процесса, по определению, непрерывно повторяющегося. В известной мере обитателя этого мира можно сравнить с юным наездником карусели, убеждённым в том, что он соскакивает со своей лошадки не в том месте, где он на неё вскарабкался, а в качественно ином. Разница только в том, что наша карусель никогда не останавливается, что она постоянно в движении.
С движением, однако, даже с кругообразным, обитатель этого мира привык отождествлять перемены; места, флоры, фауны; обстоятельств; психологического состояния. Это объясняется скромностью человеческого масштаба, поскольку человек перемещается не от звезды к звезде, но от подъезда к подъезду. Разнообразие их оформления, так же как и разнообразие в облике обитателей здания или тех, кто попадается навстречу, ответственно за ощущение прогресса, за представление о движении как источнике нового качества.
К. Юон. Новая планета. 1921 год
Точка отсчёта
Будущее, по существу, есть идея нового качества, и хронология – как бы нумерация подъездов длинной улицы, в сторону этого нового качества ведущей. Перспектива этой улицы – проспекта? авеню? – теряется в грамматическом мареве, поскольку в большинстве, по крайней мере, индоевропейских языков отношения между будущим временем и его глагольным эквивалентом всегда несколько напряжённые. Это отчасти отражает противоречие между осознанием человеком его чисто биологической ограниченности и сравнительной беспредельностью его умозрительного потенциала.
Иными словами, человеческому мышлению присуща тенденция к неопределённости, более известная под именем утопичности (в равной мере дающая себя знать в деятельности как памяти, так и воображения), и концепция будущего суть одна из возможностей эту тенденцию выразить или удовлетворить. Будущее, мягко говоря, есть частная утопия индивидуума. Когда попытки её осуществления сталкиваются с известными грамматическими трудностями, на помощь приходит хронология.
Как всякий переход от нормальной речи на язык цифр, хронология несколько упрощает дело. Будущее приобретает характер математической бесконечности, и цифры могут только расти, примиряя биологически ограниченное тело с физически недостижимой, но умопостигаемой перспективой. Всякий раз, когда цифра (число) оказывается круглой, будь то конец десятилетия, столетия или тысячелетия, общество приходит в состояние невнятного для него самого воодушевления и, близорукое по природе, предаётся оргии дальнозоркости и фантазиям о перемене миропорядка. Явление это именуется милленаризмом.
Хронология, по определению, не-семантична, и хронологическое событие на самом деле не- или антисобытие. Будущее, сиречь новое качество, вторгается в действительность индивидуума или нации не по расписанию и предпочитает, судя по всему, числа нечётные (например, 1939 год). Чаще всего оно рядится в одежды научного открытия, популяционного взрыва, технологической новации, войны или лексического оскудения. Менее всего будущее стремится облечь себя в форму социальных перемен – хотя бы уже потому, что гардероб этот чрезвычайно ограничен: речь может идти только о различных оттенках автократии или демократии.
Наиболее распространённый туалет, в котором будущее переступает порог, есть ускорение – в средствах перемещения, так же как и в ритмах музыки, – и возникновение новой системы вооружений. Тогда как последнее предполагает увеличение объектов уничтожения, первое, как правило, возвещает о возникновении мироощущения, соответствующего нажатию курка или, точней, кнопки.
Можно, например, не без оснований утверждать, что будущее действительно наступило в нашем столетии с первыми звуками буги-вуги, отменившими начисто понятие индивидуальной мелодии или мотивчика, что аналогично судьбе понятия частной трагедии в свете ядерной катастрофы. С другой стороны, появление дистанционного переключателя телевизионных каналов следует рассматривать как вторжение XXI века в наше время: мелькание на экране бунтующих толп вперемежку с апельсиновым соком и новой маркой автомобиля содержит пророчество нашего психического ландшафта. Частота смены объектов внимания подготавливает сознание к демографическому содержанию хронологической перспективы, именуемой будущим.
Точнее: сама хронологическая перспектива вторгается в современное сознание. Будучи порождением нашего собственного мышления, будущее стремится наступить елико возможно раньше, дабы адаптировать потенциал воображения к реальности настоящего, дабы примирить бесконечное с конечным, утопию с её создателем. Как правило, вторжение будущего в настоящее носит характер несколько некомфортабельный, если не обескураживающий.
Можно утверждать, что почти всё то, что мы воспринимаем как афронт или неприятность, есть голос будущего. Ибо оно стремится расчистить себе место в настоящем. Любое предательство, жертвой которого мы становимся или которое мы сами совершаем, также есть голос будущего в настоящем – не только потому, что предательство всегда совершается именно во имя будущего и никогда во имя прошлого или настоящего, но потому, что в результате предательства существование обретает новое качество. Что, как мы знаем, есть синоним будущего.
Судя по всему, разговор о будущем на уровне психологическом нестерпим, на уровне философском – невыносим или немыслим. Если будущее вообще что-либо значит, то это в первую очередь наше в нём отсутствие. Первое, что мы обнаруживаем, в него заглядывая, – это наше небытие.
Размышление о небытии, если оно не настраивает на религиозный лад, отбрасывает индивидуума назад в его реальность: из языка цифр – в семантику, из хронологической перспективы к подъезду дома, в котором он обретается. С обитателями этого дома разговаривать о будущем можно в лучшем случае на языке сугубо политическом и не слишком заглядывая вперёд. Ниже – несколько слов о предстоящем десятилетии, несколько слов человека, в этом доме ещё обитающего: монолог жильца.
Наступление гигантов
Десятилетие, остающееся до наступления 3-го тысячелетия от Рождества Христова, неизбежно должно породить милленарное мироощущение эпидемического характера, угрожающее, прежде всего благодаря средствам массовой информации, которые неминуемо окажутся в его распоряжении. Скорее всего, оно примет форму экологического радикализма с сильной примесью нормальной эсхатологии.
Ощущение конца – столетия, тысячелетия, привычного миропорядка, сопровождаемое возрастающей частотой экологических катастроф, вполне способно облечься в убийственные или самоубийственные формы. Ужас конечности собственного существования лучше всего заглушается воплем о всеобщей гибели.
К этому следует добавить гигантский популяционный взрыв, в результате которого значительный процент переживающих ныне период сравнительного благоденствия окажется в положении из этого мира вытесняемых.
Неизбежная потребность в общем знаменателе, отсутствие сколь бы то ни было внятной или убедительной идеологии и – главное – антииндивидуалистический пафос перенаселённого мира вполне могут собрать под экологические знамёна самые разнообразные формы и степени неудовлетворённости существованием. Конец столетия, тем более тысячелетия, всегда сопровождается мыслью о перемене миропорядка. Чем более эта мысль невнятна, тем более она захватывающа.
Единственное утешение в том, что новый Томас Мюнцер должен говорить на одном – скорее всего, европейском – языке, что наряду с физической географией сможет несколько удержать национальный или даже интернациональный психоз от перехода в глобальный.
Помимо стремления к реорганизации мира, катастрофизм милленарного мышления может также найти себе выражение в вооружённых конфликтах религиозного или этнического порядка. К двухтысячному году так называемая белая раса составит всего лишь 11 (одиннадцать) процентов населения земного шара. Вполне вероятным представляется столкновение радикального крыла мусульманского мира с тем, что осталось от христианской культуры. Религиозные или этнические войны неизбежны хотя бы уже потому, что чем сложнее картина реального мира, тем сильнее импульс к её упрощению.
Конфликтам этим суждено носить кровавый, но временный характер. Подлинным эквивалентом третьей мировой войны, однако, представляется перспектива войны экономической, главной ареной которой, судя по всему, окажется западная часть Евразии и, возможно, США. Отсутствие международного антитрестовского законодательства, особенно в сфере деятельности банков, обеспечивает перспективу абсолютно ничем не ограниченного соперничества, где все средства хороши и где смысл победы – доминирующее положение. Битвы этой войны будут носить супернациональный характер, но торжество всегда будет национальным, то есть по месту прописки победителя.
Скорей всего, речь идёт о Германии и, возможно, Японии. Объединение Германии создаст в центре Европы финансовое и индустриальное чудовище, не имеющее себе равных. Финансовое могущество принимает обычно разнообразные формы экспансии – экономической, политической, культурной.
В отличие от своих предшественников новый рейх, скорее всего, предпримет чисто гедонистический «дранг нах зюд», где уже сегодня 90% обитателей итальянского острова Иския бегло говорят по-немецки. Купить проще, чем убить. Национальный долг как форма оккупации надёжней воинского гарнизона – что наконец дошло до сознания даже отпрысков Вотана.
Единственной формой защиты от подобной экспансии для обитателей Евразии могло бы оказаться создание финансово-политических союзов или блоков, ибо ни одна страна в отдельности не будет в состоянии выдержать соперничество с немецким гигантом. Разумным представлялось бы создание подобных блоков на культурной или исторической основе. Так, например, имел бы смысл финансово-политический союз Италии, Испании и Франции или союз стран бывших участниц КОМЕКОНа.
В равной мере осуществимыми кажутся подобные объединения Скандинавских стран и Великобритании со странами Бенилюкса. Что касается проекта Объединённой Европы, он представляется не альтернативой вышеупомянутых союзов, но ровно наоборот: автобаном для продвижения Германии – к своей сознательной или неосознанной цели, которая может быть поставлена попросту в связи с ростом финансовой мощи этой страны.
Насколько это вероятно? Если прогнозу суждено сбыться, то случиться всё описанное должно не позже 1995 года, ибо к этому времени Германия достигнет той степени экономического превосходства над своими европейскими партнёрами, когда её упоминавшаяся экспансия окажется не столько неизбежной, сколько необратимой.
Аналогичного развития событий следует ожидать и на Востоке, от Страны восходящего солнца. Сопротивление росту её могущества в форме блоков, однако, ещё менее вероятно, чем в Европе, – тем более, что на данном этапе направлением японской экономической экспансии в свою очередь оказывается не традиционный Юг, но Восток и Запад. Можно даже предположить возникновение финансово-политической оси Берлин – Токио. На сегодня Страна восходящего солнца все более напоминает поведение другой островной империи, над которой ещё пятьдесят лет назад солнце никогда не заходило.
Старое и новое
В целом же к 1995 году мир, судя по всему, – с блоками или без – окажется примерно в той же ситуации, что и в 1905-м. Суть в том, что география – во всяком случае, европейская – предоставляет истории весьма ограниченное число вариантов. Более того, число это, грубо говоря, обратно пропорционально приросту населения.
Представляется вполне вероятным, что страны Восточной Европы (являющие собой территориальный эквивалент Австро-Венгерской империи), высвободившись из-под коммунистического господства, окажутся в положении стран-должников. Франция, Италия, Испания и Португалия, разумеется, сохранят свою территориальную и административную целостность; однако политическая их жизнь обещает подвергнуться значительной доле пронемецкой финляндизации.
Примерно то же самое произойдёт на севере Европы, с той лишь разницей, что по этническим причинам это будет менее ощутимо. Менее всего переменам подвергнутся, надо полагать, Великобритания и Балканы, в равной мере поглощённые своими этническими конфликтами и противоречиями. Нечто подобное может ожидать и Соединённые Штаты, что наряду с проблемами экономического характера может вызвать их возврат к политике относительного изоляционизма.
1995 год будет напоминать 1905-й и в России, как 1990-й напоминает его уже сегодня. Для страны это будет периодом выработки новых конституционных норм и борьбы за сохранение территориального периметра. Совершенно неважно, кто будет стоять во главе государства.
Скорей всего, это будет тот же человек, что и сегодня, если он только не сойдёт с ума. Этот вариант его конца более вероятен, нежели то, что он падёт жертвой борьбы за власть, ибо трудно предположить, что кому-либо придёт в голову бороться за власть над тем хаосом и противоречиями, которые будут царить в стране последующее десятилетие. В известной мере они – хаос и противоречия – гарантия стабильности власти, пытающейся их упорядочить и разрешить.
Объём проблем, стоящих перед главой Советского государства, чудовищен, ибо он прямо пропорционален семидесятилетнему периоду их создания. На нынешний день они носят уже органический характер. Любая попытка решить их радикальным путём, таким образом, будет тавтологичной, то есть отбросит страну в то семидесятилетие, которое проблемы эти породило. Решение их требует качественно новой методологии, и на выработку этой методологии и уйдут ближайшие годы.
Вполне возможно, что на решение проблем, порождённых десятилетиями, в свою очередь потребуются десятилетия. Не хотелось бы так думать, однако это так, и, несмотря на любые демократические реформы, Россия к 1995 году будет охвачена кризисом. То, что происходит в СССР сегодня, как это ни парадоксально, завораживает ощущением экзистенциальной правды, ибо никто не знает, как жить.
Любая политическая система, включая демократическую, есть бегство от этой правды; и к чести нынешнего руководства СССР можно сказать, что оно не пытается — или просто не в состоянии — упростить для себя и для своих подданных представшей перед ними во всей своей сложности экзистенциальной картины.
Во всяком случае, роль России в международных отношениях, и в частности в жизни европейских стран, к 1995 году будет пропорционально соответствовать её роли в 1905-м. Кто бы ни пришёл в СССР к власти в обозримом будущем, он унаследует скорее проблемы, чем методы их решения; и тот факт, что население недолюбливает нынешнего государя, говорит только в пользу последнего, нелюбовь эта, по существу, нелюбовь больного к врачу, и свидетельствует о нравственном по крайней мере выздоровлении страны. Любовью без малого трёхсотмиллионного народа может пользоваться только демагог.
Место в настоящем
Перспектива возникновения более справедливого общества в течение предстоящего десятилетия представляется маловероятной.
Хотелось бы надеяться, что оно не окажется более несправедливым, чем то, что нам уже известно. Единственная гарантия относительной справедливости общества – это нравственность его членов, но трудно представить экономическую необходимость в качестве источника нравственного воспитания.
В лучшем случае общество будущего будет обществом эгоистическим и равнодушным, лишённым каких-либо нравственных авторитетов. Единственная надежда подобного общества – это именно демографический масштаб его эгоизма и равнодушия, которые вынудят его поставить свою организацию не на идеологическую, но на технологическую основу и заставят человека доверять компьютеру более, нежели себе подобному. По крайней мере, таким способом можно будет на некоторое время избежать кровопролития, ибо никому не придёт в голову кидаться с ножом на машину, случись той перепутать демократию с демографией.
Поэтому лучше оставить будущее в покое, лучше попытаться распорядиться по возможности наиболее толковым образом настоящим и проявить больше внимания к ближним и дальним в пространстве, нежели во времени. Те, кто займёт наше место, кто будет жить в наших квартирах, спать в наших спальнях и так далее и тому подобное, не поблагодарят и не проклянут нас за то, в каком состоянии мы оставили им этот мир, – как и мы не благодарим и не проклинаем наших предшественников, будучи заняты проблемами и сентиментами более насущными.
То, что нам представляется будущим, явится для тех, кому суждено жить на земле после нас, настоящим. Поэтому лучше строить дома и больницы для тех, кто бездомен или немощен сегодня, и лучше строить их прочными и не слишком уродливыми.
Лучше стремиться быть справедливыми сейчас, чем рассчитывать на торжество справедливости и здравого смысла впоследствии. Созданное нами сегодня обернётся для наших преемников фауной и флорой, естественной средой, так же как и для нынешних двадцати- и тридцатилетних такой средой представляются уже плоды совместных усилий Корбюзье и Люфтваффе. Уже хотя бы поэтому трудно предполагать за будущим значительные преимущества и достоинства.
Не менее затруднительным представляется завидовать нашим преемникам и предаваться фантазиям насчёт общества будущего. Вполне возможно, что это именно мы находимся в преимущественном положении, ибо, творя добро так же как, впрочем, и зло, мы ещё знали – кому.
Из журнала «Курьер ЮНЕСКО»
Ещё в главе «Прошлое - настоящее - будущее»:
Власть – всё, идеи – ничтоВзгляд с карусели
Застолье с классиками, или кушать подано!
Оживший Китеж
