«Впрочем, я несправедлива...» (Социологические наброски и житейские впечатления княгини Тенишевой)
***Я никогда не видала в Париже такого единодушного восторженного приёма артиста (Антона Рубинштейна. – Ред.), как в тот вечер. Только у нас в России бывает что-либо подобное, французы редко переходят границы в выражении восторга.
Не могу сказать, что я пережила во время дивного исполнения. Помню только, что, замирая, я уносилась куда-то, что звуки, вливаясь в душу, волновали её, вызывая то грусть с невольною слезой, то сладкую мечтательность, то высокий бодрящий подъём духа. Я страдала, блаженствовала и молилась.
***Странно. Мы все здесь были призваны к одному служению искусству, а смотрели друг на друга с холодным равнодушием и даже с нескрываемой антипатией и далеко не напоминали собою жрецов, сошедшихся служить одному божеству. ...В мире искусства именно жрецы постоянно враждуют и нет между ними никакого единодушия.
***Вспомнились мои детские мечты, восторженные представления об этих избранных, стоящих выше толпы... И должна сознаться, что моя первая встреча с представителем этих высших существ и впечатление, вынесенное от общения с ним, было не в его пользу: он поразил меня своей неимоверной пошлостью, пустотой и невежеством.
***С некоторыми художниками невозможно говорить резонно: они непогрешимы, не терпят здравой критики.
***Дружба, это – чувство положительнее всех остальных. Люди не прощают вам недостатки, дружба – всегда: она терпелива и снисходительна. Это – редкое качество избранных натур. В минуту, когда я погибала в разладе с собой, теряя почву под ногами, встреча расположенного ко мне человека, примирителя с жизнью, была для меня равносильна возрождению.
***Распеться для себя или при небольшом количестве слушателей, выбрав вещь по душе, согласно настроению, пережить её, прочувствовать, излив жалобу сердца, – вот что больше всего удовлетворяло меня. Петь перед равнодушной публикой, перед толпой изливать настроение души мне не доставляло никакого удовольствия. Выносить свою душу на суд людей мне всегда было больно...
***Мы приехали в Смоленск 19 мая, как раз накануне открытия памятника Михаилу Ивановичу Глинке (1885 г.). Когда были возложены венки и участники торжества удалились, вокруг памятника собралась большая толпа зевак, и чей-то голос спросил: «А хто ш ён был? Чи генерал какой?»
***Школа настолько увлекла нас, что мы стали мечтать о чём-то большем. Косность, невежество мужиков резали нам глаза. Вечный плач об «умалении» только отчасти был основателен. В общем у смоленских крестьян земли было довольно, но умения обращаться с ней совершенно не было. Их скот, лошади, обработка земли – одно отчаяние.
Кочковатые луга, покрытые сплошь зарослями, ни лес, ни сенокос. Всё вместе было что-то безнадёжное и безобразное. Соседство культурного имения мало влияло на них. На благоустроенное имение они смотрели как на господскую затею, к ним неприменимую.
Они были правы в одном, что в общинном землевладении хороший хозяин стоит слишком в большой зависимости от своих односельчан. Он невольно подчинён общим условиям и не может проявить личной инициативы. Начать что-либо самостоятельное нет ни смысла, ни возможности.
У некоторых бывали даже прикупленные клочки земли, но на них они тоже были не хозяевами. Зависть соседей и всё, что за нею идёт, не позволяли мужику пользоваться ими путным образом, охоту отбивали. Посеет ли он вику или что-нибудь другое, соседи напустят скотину, лошадей и всё безжалостно вытопчут, так что тот и клока сена не соберёт; вздумает ли насадить в огороде яблонь – ребятишки все яблоки ещё зелёными украдут, так как у соседей деревьев нет.
Невежество мужиков доходило до того, что они не умели даже взрастить себе ничего огородного: капустой осенью они обыкновенно запасались в соседних экономиях или везли из города. Вся эта темнота, массовое пьянство делали крестьян бедными.
.jpg)
Храм Святого Духа во Флёнове
***Почему-то у нас на Руси люди, занимающиеся какой-либо специальностью, считают совершенно лишним, кроме своего дела, интересоваться чем-либо отвлечённым, цивилизоваться, расширять свои понятия, культивироваться. Особенно это бросается в глаза среди инженеров.
***Но какую метаморфозу произвело училище в моих учениках! Какое чудо! Ведь состав их был из тех же дикарей и разрушителей, которые несколько месяцев тому назад, бегая по улицам толпами, с камнями и палками, никому не давали проходу, а потом... какие милые, приветливые лица встречали меня в училище, какие светлые глаза глядели с благодарностью. Передо мной стояли будущие люди, сознательно относящиеся к работе, с рвением, усердно взявшиеся за серьёзное дело.
***На самом высоком месте крутого берега я построила павильон с широкой верандой и в час заката любила приходить любоваться чарующим зрелищем. Картина оттуда была захватывающей красоты, то поднимавшая в душе безмолвную молитву, тихую бессознательную грусть, то сладко будившая воображение с порывом страстной любви к моей родине. Никогда и нигде за границей я не переживала подобных ощущений, нигде душа моя не умела так трепетать. Только одна русская природа почти до слёз волновала во мне умилённое сердце трогательной безыскусственной красотой.
***Сила Толстого, конечно, не в этих странных причудах избалованного барина, играющего то в пахаря, то в сапожника, то в печника. Вероятно, эти физические упражнения делались просто для здоровья, по предписанию доктора или по собственной потребности в физическом труде, и если бы этого никто не знал, если бы об этом не говорили и не подчёркивали, Толстой остался бы тем же великим писателем. Фокусы эти нисколько не увеличивали его славы. Не дело было его якобы друзей обнародовать слабые стороны интимной жизни писателя.
Можно только удивляться, что такой гениальный человек, как Толстой, поддался неумной выдумке Репина, позволив показать себя с этой смешной стороны. Репин всегда гоняется за человеком «злобы дня», и в этом постоянно чувствуется личная реклама, что-то деланное, несимпатичное. Просто типичное лицо или интересная физиономия неизвестного человека не остановят его внимания, ему нужен ярлык.
Сколько писателей и даже писательниц таким способом вылезли в литературу и заставили печатать свои вещи потому только, что описывали известных, крупных людей или кормились разбором сочинений гениальных писателей, постоянно ставя своё имя рядом с каким-нибудь великим именем и делая это с такой настойчивостью, что публика невольно запоминала их вместе, как запоминаются те огромные рекламные вывески, которые на каждом шагу в городах не дают нам покоя...
***Задолго до того, как я наконец основала школу, у меня сложился известный идеал народного учителя. Деревенский учитель должен быть не только преподавателем в узком смысле слова, то есть от такого-то до такого-то часа давать уроки в классе; но он должен быть руководителем, воспитателем, должен сам быть сельским деятелем, всеми интересами своими принадлежать к деревенской среде; знать сельское хозяйство, хотя бы в какой-нибудь маленькой отрасли его, быть если не специалистом, то любителем, например, пчеловодства, чтобы подавать пример своим ученикам, приучать их к труду; пробудить сознательное отношение и любовь к природе; а кроме того, он должен был быть и их первым учителем нравственных правил, чистоплотности, порядочности, уважения к чужой собственности.
Деревенская обстановка темна, дети видят иногда дурные примеры, пьянство, драки, воровство. Где же как не в школе должны они получить первые примеры для жизни? Всё это лежит на учителе. Ему надо заронить в душу своих питомцев искру Божию.
***Как-то совестно было жить в нашем культурном Талашкине в убранстве и довольстве и равнодушно терпеть кругом себя грязь и невежество. Меня постоянно мучило нравственное убожество наших крестьян. Я чувствовала нравственный долг сделать что-нибудь для них, и совсем уж было противно в разговорах со многими из богатых помещиков нашего края слушать, как эти люди... называли их «серыми», презирали, гнушались ими и, как и заводские деятели когда-то в Бежецке, видели во всём себя и свою выгоду. Как много на Руси таких типов!
Слепые, под неприглядной корой они проглядели то, что вылилось когда-то в былины, сказки и тихую, жалобно-горестную песнь о несбыточном счастье... Разыскать эту душу, отмыть то, что приросло от недостатка культуры, и на этой заглохшей, но хорошей почве можно вырастить какое угодно семя.
Из книги «Впечатления моей жизни»
Ещё в главе «Личность — культура — ноосфера»:
«Моя страна была мне мачехой...» (Мария Тенишева. Семейный портрет в талашкинском интерьере)
«Впрочем, я несправедлива...» (Социологические наброски и житейские впечатления княгини Тенишевой)