В поисках исторической альтернативы
Пролог к трагическим эссе о приключениях идей
Очевидец сражения у Вальми, где 20 сентября 1792 года французская республиканская армия совершенно неожиданно одержала свою первую победу, заметил: «С этого места и этого дня начинается новая эпоха всемирной истории». Он никогда не принадлежал к числу друзей революции, «ибо ужасы её происходили слишком близко и возмущали меня ежедневно, а благодетельные её последствия ещё невозможно было видеть», – и потому слова его были прозрением человека, ставшего выше собственных симпатий и сумевшего угадать глубинный смысл происходящего. Этого человека звали Иоганн Вольфганг Гёте...
Франция вступила в новую эпоху, пройдя через потоки крови, хаос и национальную катастрофу.
Какая судьба ожидала другие страны: обречены ли они испытать на себе все удовольствия революционного безвременья или же им откроется альтернативный – бескровный путь к будущему всеобщему благоденствию?
Мифическая Сфинкс (1) разрывала путников, не сумевших найти ответ на её загадку. Как ускорить неизбежный приход счастья? После Великой Французской революции появились сомнения в целесообразности подталкивания колеса истории и совершенно ясно было осознано, что жить по дедовскому принципу «после нас – хоть потоп» уже невозможно.
Трагизм ситуации заключался и в том, что неверное решение далеко не всегда могло быть выявлено при жизни одного поколения, и потомкам из поколения в поколение предстояло пожинать печальные плоды допущенной десятилетия тому назад ошибки.
.jpg)
Портрет Павла I
***
Эпохальная встряска – перманентно кризисное 25-летие рубежа XVIII и XIX веков – изменила отношение России к западноевропейской цивилизации: впервые после затянувшегося периода подражания и часто неразборчивого заимствования достижений социально-экономического развития и духовной культуры соседей перед русской общественностью встал вопрос о необходимости критической оценки идей и порядков, которые проложили дорогу революции и вдохновили её неистового гения. По словам Василия Ключевского, тогда-то и возникло стремление «найти способ так пользоваться огнём мысли европейской, чтобы он светил, но не жёгся».
На грани двух столетий в нашей стране были предприняты три попытки провести в жизнь варианты российской «альтернативы» обнаруженным в ходе Великой Французской революции закономерностям исторического развития.
Речь идёт о социальных экспериментах Павла I, Александра I и декабристов.
Изучая отечественную историю этого времени, необходимо иметь в виду не только «сбывшееся», но и «бытие в возможности (потенции)» как особую сферу реальности. Альтернативность выявлялась в борьбе общественных сил за реализацию существенно отличных видений будущего. История этого взаимодействия – не только хроника победы реализованной возможности, но и воспоминание о поражении возможностей иных.
Приключение первое: триумфально-просвещённое в духе Запада
Признаемся, понимание той эпохи большинством российских (советских) исследователей было во многом односторонним.
Во-первых, революции воспринимались как «локомотивы истории», а вооружённые восстания считались наиболее эффективными средствами решения социальных конфликтов. Относясь к самим себе как к «колёсикам» и «винтикам» и допуская существование «незаменимых», мы готовы были заплатить любую цену за действительный или мнимый прогресс.
Во-вторых, человеческая история не знала таких масштабных потрясений и ломки систем ценностных ориентаций, какие выпали на долю людей XX столетия:
Меня, как реку,
Суровая эпоха повернула.
Мне подменили жизнь.
В другое русло,
Мимо другого потекла она,
И я своих не знаю берегов.
Анна Ахматова
По словам одного из доживших до наших дней узников Соловецкого лагеря особого назначения, заключённые читали чудом попавшую к ним книгу об инквизиции как юмористическое произведение: число жертв казалось просто смехотворным в сравнении с тем, что ежедневно происходило у них на глазах.
В Советском Союзе, по подсчётам Роя Медведева, было уничтожено примерно 40 миллионов человек, то есть 21-25% всего населения: пострадала почти каждая семья; общее же число казнённых по суду или убитых в тюрьмах без приговора за всё время якобинской диктатуры не превышало 0,14% тогдашнего населения Франции (а с учётом арестованных – до 500 тысяч – пострадало чуть более 2% жителей. Сравнивая колонки цифр, нам трудно понять, за что 1793–1794 годы получили имя Великого террора.
И всё же попробуем постичь силу нравственного потрясения и глубину ужаса современников тех событий. Вольтер, «умов и моды вождь» (Пушкин), в 1756-м добился отмены несправедливого приговора по делу гугенота Каласа и его посмертной реабилитации, в течение трёх лет (тогда бы сказали: «целых!» – сейчас же, скорее, вздохнут: «всего-то...») рассылая памфлеты и письма во все концы Европы и апеллируя не только к сильным мира сего, ни к общественному мнению. Он заставил задуматься о бесценности каждой отдельной человеческой жизни и недопустимости любых проявлений фанатизма. Каково же было почитателям фернейского затворника видеть тысячи обезглавленных трупов в дни якобинского террора?
Правда, справедливости ради заметим, что нравственное потрясение современников революции было исключительно сильным, но недолгим. Вот лишь два отрывка из произведений Николая Михайловича Карамзина:
«Осьмой-надесять век кончается; что же видишь ты на сцене мира? ...Несчастный филантроп (то есть друг людей – Прим. Карамзина) меряет двумя шагами могилу свою, чтобы лечь в неё с обманутым, растерзанным сердцем своим и закрыть глаза навеки! ...Век просвещения! Я не узнаю тебя – в крови и пламени не узнаю тебя – среди убийств и разрушения не узнаю тебя!..» (1794 год).
«Французская революция – одно из тех событий, которые определяют судьбы людей на много последующих веков. ...И есть ещё люди, которые считают, что революция уже окончена! Нет! Нет! Мы ещё увидим много удивительных вещей» (1797 год).
Так, по прошествии всего на первое место при восприятии революции выдвигается понимание закономерности её характера, оцениваемого уже в длительной исторической перспективе. Террор же начинает представляться «законченным эксцессом, естественной крайностью поступательного развития» (Ю. М. Лотман). Такой подход позволил преодолеть кризис просветительской идеологии и вновь обрести надежду на торжество человеческого разума.
.jpg)
Выступление Камилла Демулена в Пале-Рояле, 12 июля 1789 г. Художник Ипполит де ла Шарлери
***
Страха перед будущим не испытывали. Возбуждалось нетерпеливое желание – действовать и решительное отрицание покоя: хотелось не только увидеть скорейшее наступление удивительных вещей, но и приблизить их своими делами.
Если для нынешнего столетия покой – недостижимая, но желанная награда, то на рубеже XVIII–XIX веков – самое страшное наказание. «Измучен казнию покоя», – сказал Пушкин о Наполеоне. Декабристов отличало какое-то беспокойное желание деятельности, молодость, необузданная пылкость нрава, страсти и вместе с ними ощущаемый какой-то избыток жизни. (2)
Эти примеры, по-моему, ещё раз напоминают нам: вступая в диалог с культурой времён декабристов, надо не упускать из виду своеобразие духа той эпохи, чужой, но не чуждой нам.
Приключение второе: трагически- незавершённое в русском вкусе
В России поиски исторической альтернативы революционному пути шли на фоне темы пугачёвщины, оставившей в русском сознании не менее глубокий след, чем упоминания о зверствах якобинцев. «Помнить себя я стала с тех пор, когда Пугачёв навёл страх на всю Россию», – рассказывала родившаяся в 1768 году бесклассная дворянка Е. П. Янькова. Нечто в том же духе могли сказать о себе сотни тысяч людей по всей империи, и аристократы и крестьяне...
Яркость народных преданий о Пугачёве не потускнела и в первой четверти XIX века. Вопрос сохранения или отмены крепостного права ни на день не давал забыть о себе. Показательно, что 1812 год отмечен в памяти народа не только войной против захватчиков, но и резкой вспышкой бунтов против помещиков – волнения охватили 32(!) губернии.
Опасение новой крестьянской войны причудливо объединило в размышлениях о грядущих судьбах родины и правительство, и тайные общества, и консерваторов, и либералов. Революция в России виделась всем им ужасным повторением пугачёвщины, дополняемой политической борьбой и якобинским террором.
Для прекращения смуты, по тогдашнему мнению, необходимыми оказывались сильная власть, диктатура, то есть любое быстрое, резкое изменение порядков приводило в конечном итоге к торжеству военного деспотизма. Примеры закономерности такого хода событий находили не только в истории современной им Франции, но и древнего Рима.
«Когда придёт этот Цезарь? О, он придёт, не сомневайтесь в этом, он рано или поздно явится...» Узнаёте руку, слог? Так 24 января 1791 года писала своему многолетнему корреспонденту барону Гримму стареющая Екатерина II. Императрица ждала появления на политической арене диктатора, способного обуздать народную вольницу – до взятия Тулона никому не известным капитаном Бонапартом оставалось почти три года, а до переворота 18 брюмера (9 ноября) 1799 чуть меньше девяти лет.
.jpg)
Последние минуты Людовика XVI. 21 января 1793 г. Художник Ипполит де ла Шарлери
***
«Мы все глядим в Наполеоны» – эта строчка из «Евгения Онегина» удивительно точно характеризует время. Что станется с будущей республикой, если «найдётся человек, который, похитив власть, снова поработит отечество?» – спрашивал Пушкин. Боязнь перерождения революции – ещё одна тема, крайне волновавшая умы российских конспираторов. А кандидатов на роль революционных тиранов нетрудно было сыскать среди своих же.
Павел Пестель в 1824 году прибыл в Петербург для достижения согласия о единстве действий тайных обществ Севера и Юга страны. Рядовые члены должны были беспрекословно подчиняться большинству голосов начальников. Никита Муравьёв высказался против объединения: «...Большинство голосов всегда бы было выражением одной его (Пестеля. – С.Э.) воли... К тому же я объявил, что никогда не соглашусь слепо повиноваться большинству голосов, когда решение их будет противно моей совести...»
На совещании «северян» Кондратий Рылеев в довольно резкой форме выразил беспокойство, которое пусть не вполне осознанно, но испытывали многие декабристы: «Пестель – человек опасный для России и видов общества». Следственной комиссии стало известно, что Сергей Муравьёв-Апостол, Тизенгаузен и Повайло-Швейковский даже дали друг другу слово: если Пестель что-нибудь затеет делать для себя, то всеми средствами ему препятствовать.
Настойчиво вводя единомыслие в тайном обществе, молодой полковник оказался лишним среди своих товарищей более чем за год до выступления на Сенатской площади. Делу не помогли ни обещания Павла Ивановича удалиться после победы от политики и уйти в монастырь, ни искреннее желание, всё бросив, уехать за границу (3). Петля недоверия затягивалась. Полагали, что Пестель, и внешне похожий на Наполеона, лишь маскирует свои истинные намерения (4).
Отказавшись от критерия нравственности в процессе планируемого преобразования России, он не внушал доверия, сколь бы разумными ни казались его рассуждения... Глава «южан», например, понимая, что цареубийство, с одной стороны, облегчило бы захват власти, с другой – компрометировало бы его организаторов и исполнителей во мнении общества, предложил создать «обречённый отряд». После успешного завершения акции, вставшее у руля государства декабристское правительство должно было казнить смертников-цареубийц и объявить, что оно мстит за императорскую фамилию.
Также понимая, что для укоренения новых республиканских порядков потребуется длительный переходный период, который не сможет обойтись без диктатуры, насилия, Пестель видел необходимым превращение тайного общества в правящую партию: «Никто, не поступив предварительно в оное, не должен быть облечен никакою... властью». Эта мысль одного из лидеров декабристов удивительным образом совпадает с рассуждениями Иосифа Сталина о партии как «ордене меченосцев».
.jpg)
Пугачёв. Художник В. Петров
***
Логика исканий теоретиков Северного и Южного обществ заключалась в желании «сократить и смягчить муки родов» при направляемой тайной организацией перестройке России. В столь широком масштабе (по крайней мере идейном) такой социальный эксперимент ставился во всемирной истории, вероятно, впервые. Для вершителей «эксперимента» со всею отчётливостью прорисовывалась сложная нравственная коллизия: как бы «с переменою, неосмотрительно сделанною, не сделать хуже».
И при явном несходстве подходов декабристов к проблеме применимости насилия в истории их объединяли и сознательная ориентация на грядущий неизбежный суд потомков, и настойчивое стремление избежать гражданской войны и новой пугачёвщины. В этом – истоки их гражданского и человеческого величия и причины политической трагедии.
Людей пушкинской поры, как и людей эпохи Возрождения, объединяла открытость судьбы: в их характерах и окружающей действительности была «разлита» возможность разнообразнейших, иногда противоположных, путей дальнейшего течения жизни. Ход истории для декабристов не сковывался рамками фатальной неизбежности: Россия вполне вероятно могла получить конституцию «по манию царя».
Вспомним, что даже перед отъездом в Таганрог, за полтора месяца до смерти, Александр I обещал Николаю Карамзину непременно дать «Коренные законы России». Реконструкция историками хронологической последовательности событий 14 декабря 1825 года также убеждает: у восставших были реальные шансы на победу, а их поражение чуть ли не до последних минут не было неотвратимым... (5)
Альтернативы в зеркале альтернатив (вид сверху)
Длительное время, изучая историю своей страны, мы оставляли почти без внимания авторов правительственных инициатив и планов общественного переустройства. Между тем ход развития социума определяется не одним вектором-волей, но складывается как многомерный процесс из «взаимодействия» представителей властных структур с оппозицией, реализуемых идей с мо́гущими быть реализованными.
Самодержавие в начале XIX века отнюдь не было «колоссом на глиняных ногах», и при всём принципиальном различии подходов в определении конечной цели преобразований взгляды конкурентов – политиков, облечённых властью, и их критиков, не допущенных к кормилу государственного корабля, – удивительным образом иногда совпадали, чтобы затем, соприкоснувшись, разлететься в разных направлениях.
.jpg)
Собрание декабристов у Рылеева накануне восстания. Автор рисунка: Д. Кардовский
* * *
Самодержавная власть столетиями оставалась единственной политической реальностью, и с ней нельзя было не считаться. К царю обращались с прошениями о «необходимости благодетельного, твёрдого, но отеческого правления» (Н. М. Карамзин) или с требованиями склониться венценосной головой «под сень надежную Закона» (А. С. Пушкин, декабристы).
Современник «Великого террора» – император Павел I предпринял попытку отыскать спасительную идею в западноевропейском Средневековье, противопоставляя его безумной логике «бунта парижской черни». Он хотел оградить существующий государственный механизм от разрушительных веяний новой эпохи при помощи жёсткой, «палочной» регламентации всех областей жизни страны. Стремление выдвинуть «рыцарство против якобинства», гальванизировать прошлое и по его рецептам ответить на вопросы будущего ничего по сути не принесли (6), кроме дворцового переворота.
Александр I, один из наиболее образованных людей того времени, прекрасно осознавал настоятельность реформ. Не желая добровольно отказываться от абсолютной власти, он не исключал вероятность альтернативного хода истории, в результате которого ему пришлось бы стать конституционным монархом. Не желая оказаться заложником обстоятельств, самодержец заранее инициировал разработку проектов основополагающих законодательных актов, чтобы избежать смуты.
Так возник прообраз конституции – Государственная уставная грамота (1818–1820 гг.). Приснопамятный граф Аракчеев в строжайшей тайне подготовил проект отмены крепостного права, где предусматривалось не только личное освобождение крестьян, но и наделение их землёй.
Таясь друг от друга, правительство и тайные общества вырабатывали проекты одних и тех же государственных преобразований, и в какие-то моменты взгляды людей, стоящих на разных полюсах общественной жизни, удивительно совпадали. Впрочем, столь ли уж удивительно: и царь, и декабристы стремились отыскать «русский путь» буржуазного развития страны с тем, чтобы, реализовав некоторые несомненно привлекательные идеалы революции, избежать её неконтролируемых последствий.
И ту и другую сторону объединяют открытость, незавершённость судьбы: в 1818–1820 годы пути истории не были определены и действующие на её сцене лица готовились к любому, пусть даже самому неожиданному, повороту...
***
Говоря об Александре I, Василий Ключевский заметил: «Самое ограничение произвола у него выходило произволом же. Это был носитель самодержавия, себя стыдившегося, но от себя не отрекавшегося». Но как бы ни падал авторитет царя-«либерала», сколь бы призрачными ни казались его обещания, даже у наиболее последовательных членов тайных обществ временами возникали надежды на разрешение назревших проблем при слове самодержца.
«Чем больше толковали о формах и средствах к перевороту, тем сильнее становилось разногласие и тем очевиднее были колебания. В таком положении многие начинали подумывать, не лучше ли опять возвратиться к действию через само правительство, возбудив в Государе или прежние либеральные чувства, или опасения» (Д. И. Завалишин).
Александр Тургенев, получив известие о смерти царя, записал в дневнике: «Россия! И надежды твоей не стало! Забываю его политику – помню и люблю человека». «Люблю человека...» Возможность компромиссного соглашения между ними оставалась, но ни одна из сторон не отважилась попытаться сделать шаг навстречу.
---
Ну, я бы, пожалуй, не был столь категоричен! И не стал бы злоупотреблять местоимением «мы», потому что в данном контексте оно читается как «мы все, без исключения». А ведь всё-таки не все подряд готовы были считать себя «винтиками» и платить любую цену! Потому что, будь это так, некому было бы эту статью написать!
И читать было бы некому!
***
1 - Обратите внимание, что, вопреки устоявшемуся в нашем сознании мнению, Сфинкс в мифе об Эдипе – крылатая полуженщина-полульвица – существо женского рода. – Ред.
2 - Ср.: Михаил Булгаков наградил своего Мастера покоем. «Слушай беззвучие, – говорила Маргарита мастеру, и песок шуршал под её босыми ногами, – слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни, – тишиной».
3 - Сергей Волконский сумел его отговорить, в чём позже жестоко раскаивался.
4 - В высшей степени характерно, что сам Пестель подозревал в бонапартистских замыслах популярного среди декабристов генерала А. П. Ермолова.
5 - См.: Пресняков А. Е. 14 декабря 1825 года. Габаев Г. С. Гвардия в декабрьские дни 1825 года (военно-историческая справка). М.-Л., 1926; Гордин Я. А. События и люди 14 декабря: Хроника. 1УГ. 1985.
6 - Примечательно, что у современников взбалмошный император ассоциировался с угрозой крестьянской войны. После убийства Павла I Семён Воронцов, русский дипломат в Лондоне, писал в частном письме: «...если бы это время ужасного бедствия продолжалось, мы должны были бы ожидать революции, произведённой чернью в нашей стране... Россию ожидала грустная перспектива».
Ещё в главе «Просвещение - личность - общество»:
В поисках исторической альтернативы