У конца «третьей эпохи» (к практической теории социальной эсхатологии)

Кратократия. Взлёт и падение перестройки

«Постепенно шум стих, я открыл глаза и увидел, что низкорослые звери уже утаптывают землю. Всех закопали, живьём! Страшное наказание за неспособность сопротивляться! Я не знал, кого больше следует ненавидеть, но чувствовал, что люди, не уважающие самих себя, не могут рассчитывать на человеческое обращение. Подлость одного человека и то способна погубить очень и очень многих!

Если бы я до конца осознал всё, что видел, я бы ослеп от слёз. Лилипуты казались мне самыми жестокими тварями, они действительно уничтожили Кошачье Государство, даже его мухи были обречены на гибель.

Потом я наблюдал, как некоторые люди-кошки пытались бороться, но небольшими группами – по четыре-пять человек. Они до самого конца не научились действовать сообща. Я видел холм, на котором собралось десятка полтора кошачьих беженцев, – единственное место, ещё не захваченное врагом. Не прошло и трёх дней, как они перепугались и передрались между собой. Когда на холм поднялись лилипуты, там осталось всего два сцепившихся человека-кошки – наверное, последние жители Кошачьего Государства.

Солдаты не стали убивать их, а посадили в большую деревянную клетку, где пленники продолжали яростный бой, пока не загрызли друг друга до смерти. Люди-кошки сами завершили своё уничтожение».

Лао Шэ. «Записки о кошачьем городе»

Инсайдеры и аутсайдеры, защита и нападение

На первом этапе перестройки основной социальный конфликт развивался внутри самой кратократии. Это был конфликт между двумя вариантами реформистского выхода из кризиса: «административно-аппаратным» и «социально-экономическим». Какое-то время оба варианта сосуществовали, а затем представители административно-аппаратного варианта с их акцентом на силовые и «кадровые» методы, а также на косметическую «маркетизацию» были оттеснены.

Причём сделано это было, повторю, с помощью подключения к конфликту внутри кратократии (на стороне реформаторов) различных социальных групп, которые в ходе перестройки становились всё более автономными и самостоятельными, что ещё более усиливало макрохарактер социального кризиса. Реформаторы от кратократии использовали эти силы в качестве противовеса реакционерам, с помощью которого они обеспечивали свое центристское равновесие.

Аутсайдеры (относительно кратократии), пользуясь поддержкой реформаторов, их сознательными действиями по ослаблению своих противников, ошибками, просчётами и «реформаторов», и «реакционеров», а подчас результатами более сложных комбинаций и взаимодействий различных сил, начали укреплять свои позиции в обществе. Прежде всего в политической сфере, обособление которой из кратократического целого по ряду причин шло значительно быстрее, чем обособление сферы экономической.

Внешне это выглядело как более ускоренная либерализация (демократизация) и перестройка в политике и идеологии, чем в экономике. Этим, помимо прочего, перестройка отличается как от НЭПа, так и от реформ в КНР. Логика борьбы внутри кратократии заставила реформаторов не только допустить формирование элементов политической власти, гражданского общества (а затем политических групп, выполнявших функцию квазипартий), но и опереться (временно) на них в этой внутрикратократической борьбе. Или по крайней мере использовать их.

Хотя процесс давления аутсайдеров в политике опережал таковой в экономике и был сильнее, экономизация кратократии, провозглашение перехода к рынку объективно создавали некоторое социальное пространство для конкурентов со стороны. Путь аутсайдерам, однако, в большой мере перекрывался правительственными планами перехода к рынку, «экономическими реформами» по Рыжкову. Рыжковские планы перехода к рынку критиковали много: говорили, что они не предусматривали экономических стимулов к труду, что премьер и его коллеги усвоили худшую буржуазную практику обогащения – исключительно путём подъёма цен и так далее. Однако суть дела состоит в том, что эти планы кратократические, а потому оценивать и «читать» их надо не с экономических позиций и не «экономическим глазом», а с позиций господствующих в обществе отношений власти и собственности (точнее – властесобственности).

А вот с этой точки зрения с планами, составленными под руководством Рыжкова, было всё в порядке. Правительственные программы конструировались таким образом, чтобы свести к минимуму, а по возможности исключить какие-либо социальные и экономические возможности для конкурентов-аутсайдеров, Что может быть важнее? Какая уж тут забота об экономических стимулах и мотивациях для будущих рыночников. Главное – перевести кратократию из внеэкономической фазы её развития в экономическую.

Такая задача, сложная сама по себе, требовала к тому же много времени, и Рыжков настаивал на длительном переходном периоде. С одной стороны – и это главное – требовались постепенная институциализация превращения власти в богатство, «отмывание» уже достигнутых в брежневское время результатов такого превращения. С другой – это нужно было для постоянного экономического обескровления потенциальных конкурентов и устранения их. Однако в сложившейся социальной и политической ситуации планы эти (не столько хитроумные, сколько экономически порочные) не могли быть реализованы в процессе перехода общества к рынку.

Реальным результатом рыжковской экономической политики могла стать и в конечном итоге стала экономизация кратократии, ведомств (различными способами – от самопереименования в концерны до создания сети малых предприятий, совместных предприятий и так далее), формирование того, что в прессе называют «номенклатурным капиталом». Название это не совсем точное, поскольку в нём смешаны различные процессы – экономизации и капитализации, не говоря уже о промежуточных формах «первоначального накопления» в виде грабежа кратократами, например, кооператоров, грабежа, который нередко приобретал значение самостоятельной формы «накопления капитала» (в частности, «государственный рэкет»).

Правда, если говорить о купеческом и торгово-ростовщическом капитале как о капитале – но не в формационном смысле – термины «номенклатурный капитал» или, точнее, «кратократический капитал» возможны, по крайней мере в публицистике. Однако, повторю, необходимо отличать реальную капитализацию от экономизации, направленной на энергичное использование кратократией экономических отношений для расширения зоны и спектра своего потребления и придания этому процессу легального вида.

Перестройка как экономизация, а отчасти и капитализация кратократии, как тот её аспект, что был связан с решением этой задачи в целом, конечно же, увенчалась успехом. Этот процесс требует отдельного анализа, поэтому здесь ограничусь лишь констатацией, что уже к началу 1990 года были достигнуты, особенно за 1988–1989 годы, значительные успехи в создании того, что называют «номенклатурным капиталом».

Немалую роль, правда, до определённого предела в этом сыграло развитие «демократии и гласности» – и в качестве ширмы, и в качестве «отвлекающего шара» или напёрстка, и в качестве средства борьбы кратократии, ориентированной на экономизацию и переход к рынку со «старой кратократией» (то есть доперестроечной и раннеперестроечной). И, разумеется, в качестве средства устранения или ограничения конкурентов из «теневиков», соответствующих периоду «хмурого утра перестройки» (1986–1987).

С какого-то момента экономизация кратократии, институциализация этого процесса начала всё больше вступать в противоречие с демократизацией общества, с тенденцией развития и оформления новых политических групп и экономических структур. «Мавр сделал своё дело», и ситуация, сложившаяся за первую половину 1990 года, была такова, что он должен был уйти. Сдвиги в соотношении сил в обществе ускорили развязку.

«Чугунная баба» августа 91-го ТАКОГО явно не достала. Автор рисунка: Г. Басыров

Треугольник сил с неравными сторонами

Упрощённо говоря, в позднеперестроечном социальном спектре можно выделить несколько тенденций, течений общественного процесса, несколько групп.

Если говорить о кратократии, то это прежде всего тенденции к «внеэкономизации» кратократии (питаемые стоящими за ними группами), с одной стороны, с другой – тенденции, характеризующиеся понятием «экономизация». Кавычки здесь отражают тот факт, что к концу 1989 года даже противники горбачёвского варианта перестройки понимали необходимость развития экономических форм для поддержания статус-кво кратократии. Различия касались не столько степени, сколько места этих форм в системе типов и методов субординации и отношений с «остальным» обществом, роли и места в новых отношениях Центра и репрессивных структур, ранее воплощавших внеэкономическую суть строя.

Реформаторы от кратократии, выступавшие за экономизацию этого типа власти (за экономизацию того, что неточно называют «бюрократическим рынком»), стремились выйти далеко за косметические рамки реформ и оформить свою власть в виде наращения «второй головы дракона» – рыночно-экономической.

Слабость этого направления, его представителей заключалась в том, что они плохо (так же как и их оппоненты внутри кратократии) представляли себе, что такое рынок и капитализм. Но не только в этом – по-видимому, считалось, что можно более или менее дистанцировать рынок от капитализма. Они хуже, чем их оппоненты, чувствовали социальную природу общества, в котором живут, природу собственной власти, полагая, что центризм может быть вечной стратегией.

Едва ли можно говорить как о значимой о такой капитализации внутри кратократии, которая реализовывалась как превращение кратократа в свободного, независимого от корпорации бизнесмена. Такая тенденция гасилась бы экономически, властно и социокультурно представителями обеих основных групп этого социального слоя. Рискнувшие немедленно оказались бы в состоянии маргинализации, изоляции, лицом к лицу с дилеммой: либо пополнить ряды «экономизаторов-потребленцев», либо покинуть кратократию и стать аутсайдерами.

Если отток из кратократии на экономической основе почти отсутствовал, то отток на основе политической в разлагающемся советском обществе шёл в значительной степени за счёт массового выхода из партии (важная «отточная» веха здесь XXVIII Съезд КПСС). Люди, выходившие из КПСС, составляли не единственный источник формирования новых политических групп. Не менее важным было политическое оформление тех групп, которые находились вне кратократии, вне КПСС, выступали как её критики, противники и конкуренты коммунистов на выборах в Советы.

Представители этих групп выступали за капиталистический рынок, хотя чаще всего и не говорили об этом прямо. Они либо использовали более нейтральные термины и иносказания («реальный рынок», «свободный рынок», «рынок, основанный на частной собственности» и так далее), либо употребляли политические или общесоциальные термины. То есть термины, отражавшие такие типы общественно-политической реальности, которая невозможна без и вне капитализма («борьба за гражданское общество», «становление правового государства» и тому подобное). Причём делалось это не только по тактическим соображениям, чтобы запутать противников и ввести в заблуждение часть народа. Была и более глубокая причина, прежде всего социально-психологического и даже экзистенциального порядка.

Для многих представителей новых политических групп, воспитанных на основах российской и советской культурно-исторических традиций, антикапиталистических по своей направленности, и по инерции живущих модификациями шестидесятнических идей («возьмёмся за руки, друзья»), трудно было бы произнести слово «капитализм» в качестве образа «светлого будущего» и призыва к нему. Тем более, что всё яснее становилось: коммунизм, особенно умирающий, – плохо, но капитализация общества, посткоммунистический капитализм (то есть капитализм, строящийся экс-коммунистами теми методами и способами, к которым они приучены «родной партией») – тоже не подарок.

Помимо прочего, он означает ухудшение жизни значительного числа людей, когда «демократия», «свобода» – это хорошо и понятно. Но ведь рано или поздно надо будет называть ту социальную практику, тот социальный строй, который – и только он – в идеале порождает и гарантирует «демократию» и «свободу». А это серьёзная идейная («идеологическая») проблема и для шестидесятничества, и для советской и даже для российской культурной традиции.

Сторонники реформ – экс-шестидесятники выделяли именно властно-политический аспект дела, а не экономический (порой даже в ущерб экономическому). Это, во-первых, отражало воспроизведение в рамках как шестидесятнического, так и реформаторского движения и мироощущения двойственной природы кратократии. Во-вторых, показывало, что само шестидесятничество было реакционной утопией кратократического общества, одним из возможных идейных коррелятов кратократии, в идеальной форме снимавшим её реальные противоречия (тема особого разговора).

Вместе с тем уже после путча непроизносимость слова «капитализм», точнее, всего негативного, что связано с ним, своеобразное идейное «молчание ягнят», стало дополнительным камуфлирующим фактором для деятельности тех сил, которые в конце 1991 и в 1992 году начали активно утилизовать социальные результаты августовского антикратократического сдвига. Иными словами, для тех, «социальных волков», которые вместе с «ягнятами» влезли в «демократическую шкуру».

Итак, в начале 1990 года сохранилось напряжённое равновесие между основными социальными блоками зрелого («июльского») перестроечного общества – при различиях в потенциале, представительности и так далее. «Перестроечные группы» ситуативно добились значительных результатов. Реформаторская кратократия продвинулась в создании своего капитала. Кроме того, в самой кратократической («номенклатурной») системе произошёл существенный сдвиг – ротация.

В кратократическом обществе вообще властные (и привластные) сдвиги имеют тенденцию совпадать с биологическими процессами старения и смены поколений (в этом смысле единственная политика, доступная кратократам, – это биополитика). Послебрежневские общественные процессы отчасти совпали с поколенческо-возрастным сдвигом, отчасти нарушили его, ускорив ротационный «оборот». Пользуясь перестроечной риторикой и замешательством в рядах матёрой кратократии в первые годы перемен, «молодые волки», прошедшие школу брежневского комсомола и ориентированные на потребление по западным стандартам («сауны с девочками»), отодвинули «брежневских мастодонтов».

В этом «прощании с матёрыми» они пользовались заметной общественной поддержкой, включая новые политические группы. Волна так называемых «областных революций» 1988–1989 годов, когда наиболее одиозные представители кратократии оставили свои кабинеты и заняли должности менее престижные (но тем не менее достаточно «тёплые»), представляла собой, помимо прочего, не что иное, как ускорение ротации внутри кратократии с применением внекратократических средств и сил. И хотя этот «процесс пошёл» уже в 1986 году, всё набирая темп, к концу 1989-го он во многих отношениях достиг определённой завершающей отметки, – удивительная корреляция с процессом экономизации и оформления «кратократического капитала».

Что касается новых политических групп, их лидеров, то они тоже добились успехов в начале 1990 года. Помимо значительных шагов в автоинституализации, ими была одержана (в целом) победа на выборах в местные и республиканские Советы; их давление, помимо иных факторов, способствовало отмене 6-й статьи Конституции СССР.

Однако мы забыли о сторонниках «жёсткого курса» в среде кратократии. На начало 1990 года они едва ли могли похвастать значительными социальными достижениями. Тем не менее за ними стояла немалая часть репрессивного аппарата, готового, при прочих равных условиях, к соответствующим своему статусу действиям, и это, помимо прочего, сохраняло их вес в «треугольнике сил».

Кроме того, не следует забывать и о развитии коммерческих структур самим КГБ, готовым и склонным устранять торгово-экономических конкурентов силовыми методами (см., например, постановление, дающее право работникам репрессивных органов по сути контролировать предпринимателей – входить в офисы, просматривать документацию и так далее).

Как известно треугольник – самая устойчивая структура. Однако у нас речь идёт о социально-силовом треугольнике, стороны которого уравновешивали друг друга. К тому же весной 1990 года это равновесие уже было непрочным. Представители реформаторских направлений (экономико-политического внутри кратократии и политико-экономического вне её) практически добились максимума возможного в рамках треугольника.

Дальнейшее продолжение или даже сохранение тех социальных процессов, на которые они ставили и субъектами которых были, представлялось возможным лишь за счёт противоположной стороны, в ущерб ей, и, следовательно, неминуемо вело к обострению противоречий. В то же время центристам-реформаторам от кратократии новые политические группы нужны были для того, чтобы служить контрбалансом своим же «братьям по классу». Ну а новые политические группы нуждались в «центристах», потому что в случае их ухода они оказывались лицом к лицу с КПСС в её «нетоварном» (прямо и переносно) – репрессивном виде, не имея при этом реальных институциональных структур государственно-политического уровня и масштаба.

Однако, несмотря на все эти факторы сохранения социального и политического равновесия, оно оставалось шатким. Достаточно было слабого толчка, чтобы разрушить его. И такой толчок произошёл. Причём он был сильным и, что самое главное, означал приобретение новыми политико-экономическими группами государственно-политических структур и форм, организационно, в масштабе общества, противопоставлявшего их как кратократии в целом, так и её фракциям по отдельности.

Толчок, событие, о котором идёт речь – избрание Бориса Ельцина председателем Верховного Совета РСФСР. Это изменило отношение сил и фракций внутри самой кратократии, отношения кратократии и новых политических групп, а перестройку вывело на финишную прямую. Август 1991 года ещё не наступил. Но «перестройка» вступила в свою августовскую пору; время сеятелей прошло, наступило время жнецов. Вот только вопросы: кто будет жнецом, чем и как будет жать?

Лето 90-го: лево-правый поворот

Во всём мире левыми называют сторонников государственных форм регулирования экономики в целях усиления социальной справедливости и так далее. Правыми же называют противников «демократии и прогресса», сторонников рынка, свободной конкуренции и так далее. В СССР эпохи «перестройки и гласности» всё было наоборот. Левыми называли сторонников развития рынка, частного капитала, гражданского общества, политических свобод, то есть тех, кого на Западе причислили бы к правым. Правыми же именовали тех, кто выступал за сохранение планируемой «государственной экономики», против рынка и, тем более, частной собственности и капитала.

Инверсия с западным политическим раскладом, на мой взгляд, очень наглядное свидетельство функциональной негативности кратократии, коммунизма по отношению к капитализму. Благодаря ей и происходит изменение знаков на противоположные. Если же случается изменение ситуации, курса, смещение сил в ту или иную сторону, то положение ещё более запутывается.

Так и произошло летом 1990 года, когда «левые» (то есть на самом деле «правые») стали набирать структурную силу; когда «правые» (то есть на самом деле «левые») и активизировали создание «невидимой партийной экономики» (термин из служебной записки В. Ивашко). Иначе говоря, невидимой кратократической экономики, невидимого ведомственно-торгового капитализма, оборачивающегося вдруг явно докапиталистическим, натуральным обменом – бартером. В этом смысле бартер можно охарактеризовать как частный результат и частный способ экономизации и капитализации кратократии.

Наконец, невидимого кратократического капитала (или плохо видимого), скрываемого за фасадом хитрых контор и под прикрытием странных персонажей, выдаваемых за «гениев бизнеса». Хотя в отношении многих из этих «гениев» всякому здравомыслящему человеку было с первого взгляда ясно: либо «кукла», либо разгильдяй (которому в жизни и раздолбанный велосипед нельзя доверить, не то что бизнес), либо жулик. За «куклами» и разгильдяями стояли серьёзные взрослые дяди – с погонами и без оных.

Оформление российской государственности, её структур, начавшееся с избранием Ельцина (избранием, в возможность которого кратократия не хотела даже верить) не было единственным фактором, который подстегнул, ускорил экономизацию и маркетизацию всех кратократических структур (ячеек) – как ведомственных, так и «партийных». Это была не единственная причина.

Экономизация кратократии обладала собственной логикой и собственными фазами развития, которые, однако, в целом совпадали с более общими периодами перестройки. И это совпадение, взаимодействие и взаимопереплетение, его причины – сам по себе важный и интересный вопрос (заслуживающий отдельного и самостоятельного разговора – к сожалению, не место и не время). Были, вероятно, и другие причины, о части которых мы, может, никогда не узнаем, нам о них не сообщат. Ведь сказал же откровенно М. Горбачёв после путча, что всего он никогда не скажет. Правда, человек предполагает...

Предполагает одно, а выходит другое. Вряд ли, например, тот же Горбачёв мог предположить, что КПСС будет запрещена, её секретные бумаги (по крайней мере часть из них) опечатаны, а затем рассекречены и переданы комиссиям народных депутатов для работы. И тут вылезет-полезет. Как говорил Вилли Старк, кто-нибудь копнёт прошлое другого человека (или организации – А. Ф.) и поднесёт на лопате, а копать только начни. Действительно, только начни, и появляются такие свидетельства, что диву даёшься. К тому же многое, зная практику системы, можно вычислить и реконструировать дедуктивным путём («элементарно, Ватсон»).

Итак, «левый» (правый) поворот в общественной жизни СССР (и России), происшедший в мае – июне 1990 года, привёл к «правому» (левому, левоправому) повороту в «общественной жизни» кратократии.

Разворачивать?

Ну о чём могут звонить эти му-му-звоны «номенклатурной демократии» и «демократической» номенклатуры? Автор рисунка: А. Ваисович

Левому – поскольку резко активизировались кратократические ячейки центрального уровня (Центр, «Квазигосударство») и репрессивные органы кратократии, тесно связанные с центром. Оформлявшиеся государственные структуры России одновременно сокращали социальное пространство кратократии и, будучи качественно иным и враждебным кратократии типом организации власти, ломали, если не сами кратократические ячейки, то структуры и логику их взаимодействия – и сразу по нескольким направлениям. С одной стороны – по обычно-ведомственному: противостояние российского государства и ведомств в России.

С другой – по суперведомственному: обострение отношений Центра с другими республиками ввиду ослабления самого Центра – из-за его раскола на государственные и кратократические структуры. Теперь республики, прежде всего прибалтийские, могли не только использовать противоречия Центра, «разделившегося в самом себе», но и создавать систему межреспубликанских отношений, постепенно переориентируясь на государство Россия. Так, К. Прунскине в бытность свою премьер-министром Литвы, признала, что в своё время сознательно оттягивала переговоры с Москвой, чтобы выиграть время и начать контактировать не с Москвой-Центром, а с Москвой-Россией.

Всё это не могло не обеспокоить кратократию как «реформаторов», так и «реакционеров» (кавычки я поясню чуть позже). В частности, по сообщениям, появившимся в некоторых газетах, например в еженедельнике «Россия», КГБ уже с конца лета 1990 года начал планировать те «мероприятия» в Прибалтике, которые были проведены, но в целом провалились в январе 1991 года (Литва, в меньшей степени Латвия).

Разумеется, и сама по себе ситуация в Прибалтике подталкивала репрессивные структуры к разработке такого рода «окончательного решения» «прибалтийского вопроса». И всё же изменения в Центре, оформление российской государственности, стимулировавшее «сепаратизм республик» и укреплявшее их позиции в «беседах при ясной луне» с кратократическим Центром, стало сильным дополнительным фактором к разработке таких планов относительно Балтии. И не только её.

Тёмная история с «картофельным маршем» десантников на Москву осенью того же 1990 года – серьёзная информация к размышлению. Это – о левом аспекте поворота в самой кратократии. Но был и правый. Или левоправый, праволевый, в данном контексте значения не имеет.

Правый – в том смысле, что с лета 1990 года резко ускорились процессы экономизации, коммерциализации и даже капитализации многих и особенно высших ячеек кратократического общества, включая ВПК, КГБ, внешнеторговые структуры, а также центральные структуры КПСС. Развивавшаяся ещё с «застойных» времён тенденция к экономизации кратократии в условиях перестроечного распада экономики, с одной стороны, и давления со стороны новых политических и экономических групп, с другой, в определённый момент сделала, по-видимому, качественный скачок.

Скачок этот затронул даже центральные структуры КПСС и был обусловлен как экономизаторскими, так и властными факторами: поджимали время, обстоятельства и страх оказаться в той ситуации, в которую попали компартии Восточной Европы. Об этом прямо говорится в памятной записке «О неотложных мерах по организации коммерческой и внешнеэкономической деятельности партии». Этот документ, датированный 23 августа 1990-го (его номер – 15703) (1), начинается констатацией того факта, что «в последнее время принят ряд решений ЦК КПСС, предусматривающих перевод предприятий и хозяйственных организаций партии на коммерческие и акционерные формы деятельности» и «что партийные организации различных уровней приступили к размещению депозитных ресурсов в коммерческих банках» (2).

Во-первых, здесь речь идёт, по-видимому, о подписанных Горбачёвым документах, разрешающих партийным организациям (как «общественным») заниматься коммерческой деятельностью (Ельцин через год запретит подобную деятельность). Во-вторых, здесь зафиксировано, что уже летом 1990 года партийные организации «разных уровней» и прежде всего высшего начали активно создавать свой, уже не просто «номенклатурно-ведомственный», а «номенклатурно-капээсэшный» капитал.

Дальше ещё интереснее. Отметив, что значительная часть находящегося в распоряжении партии имущества остаётся юридически незащищённой, то есть попросту не принадлежит партии легально, но есть результат макросоциальной экспроприации 1917-го (в данном случае большевики демонстрируют хорошее осознание источника имущества и нормативного обеспечения последнего), автор(ы) документа пишут: «как свидетельствуют уроки Восточной Европы, непринятие своевременных мер по оформлению партийного имущества (за 70 лет не нашли времени, шибко заняты были? нет, полагали – на века власть сия, зашевелились лишь когда «палёным запахло» – А. Ф.) применительно к требованиям коммерческой работы и включение его в нормальный хозяйственный оборот (какие же изменения должны были произойти, чтобы большевики заговорили о необходимости применяться к требованиям включиться в нормальный хозяйственный оборот! – А. Ф.), особенно в условиях перехода к рынку, неминуемо грозит тяжёлыми последствиями для партии» (3).

Ну а дальше – самое-самое интересное – формулируется задача: «потребуется соблюдение разумной конфиденциальности и использование в ряде случаев анонимных форм, маскирующих прямые выходы на КПСС. Конечная цель, по-видимому, будет состоять в том, чтобы наряду с «коммерциализацией» имеющейся в наличии партийной собственности, планомерно создавать структуры «невидимой» партийной экономики, к работе с которой будет допущен очень узкий круг лиц (полёты из окон не во сне, а наяву могут сделать такой круг ещё более узким. Правда, не исключается и случайность с тем же результатом. – А. Ф.), определяемый Генеральным секретарём ЦК КПСС или его секретарём» (4).

Невидимую партийную экономику, о необходимости которой заговорили большевики и которая по сути должна была стать коммунистическим капиталом (или капиталистическим коммунизмом) предполагалось создать посредством следующих мер, охарактеризованных в документе как неотложные:

« – подготовить предложения о создании каких-то новых «промежуточных» хозяйственных структур (фонды, ассоциации и тому подобное (5), которые при минимальных «видимых» связях с ЦК КПСС могли бы стать центрами формирования «невидимой» партийной экономики (нет, что ни говори: большевики всё-таки даже экзистенциально – партия «нового типа». Даже 70 лет пребывания у власти не истребили духа нелегальщины. Впрочем, удивительно ли? Ведь все 70 лет их власть была нелегальной, хотя здесь можно и спорить. – А. Ф.);

– безотлагательно приступить к подготовке предложений об использовании анонимных форм, маскирующих прямые выходы на КПСС, в развёртывании коммерческой и внешнеэкономической деятельности партии (какой язык, а! – А. Ф. У.);

– рассмотреть вопросы о создании контролируемого ЦК КПСС банка с правом ведения валютных операций, об участии партии своими валютными ресурсами в капитале оперирующих в международном масштабе фирм, контролируемых хозяйственными организациями друзей (подчёркнутый мной – А. Ф. – кратократический новояз). Для обеспечения внешнеэкономической деятельности следовало бы также безотлагательно начать аккумуляцию на отдельном счёте КПСС партийных взносов загранучреждений;

– провести консультации с Госснабом СССР по вопросу об использовании для внешнеэкономического сотрудничества партии советского имущества, остающегося после вывода советских войск из Чехословакии, Венгрии и ГДР. (6)»

Формирование капитала ЦК КПСС, повторю, есть лишь наиболее яркая, но далеко не единственная форма кратократического («номенклатурного», «ведомственного») капитала. Были и другие. Их, как и капитал ЦК КПСС в виде невидимой партийной экономики, рекомендовалось создавать безотлагательно. Кратократия должна была поторопиться с созданием секторов невидимой капитализированной экономики.

Конечно, в какой-то момент эта невидимая экономика в ходе своего роста и при учащающемся столкновении с реальностью должна была, подобно человеку-невидимке Гриффину («столкнувшемуся» с лопатами рабочих), стать видимой, хотя бы контурно. И тогда пришлось бы «объяснять народу её существование, искать факторы, придающие ей легитимность и так далее. Пока остаётся лишь гадать, как это могло бы быть сделано, сформулировано. Думаю, в конечном счёте те или иные средства нашлись бы – кратократия всегда имела большой арсенал. Тем не менее, проблема эта не могла не беспокоить кратократию.

Требовалось определённое время для того, чтобы создать и институционально оформить капитал и устранить конкурентов, «выпотрошив» общество. Это с одной стороны, с другой – кратократия должна была тянуть время, затягивать, продлевать переход к рынку – это промежуточный период «мутной водички», он, как уже говорилось, и просматривался чётко в планах Рыжкова, в «правительственных программах перехода к рынку», призывающих именно к постепенному переходу.

В октябре 1990 года новые политические и экономические группы разработали свой альтернативный вариант перехода к рынку, который получил поддержку Ельцина и вошёл в историю как план Шаталина – Явлинского. Правительство же в отчаянии выставило свою очередную программу. Столкновение двух программ было по сути решающим столкновением противоборствующих социальных блоков. Любой его исход означал начало нового этапа перестройки (в том виде, как она началась в 1985 году, то есть горбачёвской перестройки), причём этапа последнего, развивающегося по принципу «либо – либо» .

Ещё один Октябрь, или Кратократия – момент истины

Октябрь – особый месяц в истории большевиков, а следовательно, и кратократии. В 1917-ом Октябрьский переворот привёл большевиков к власти и стал прологом кратократии, то есть сил, отменивших провозглашённые манифестом Николая II (по иронии в октябре же, но 1905-го) неприкосновенность личности, свободу слова, собраний и так далее. В 1990 году октябрь во второй раз (если не считать октябрь 1941-го) стал для кратократии моментом (месяцем) истины, если это понятие применимо к кратократии.

В 1990 году, как и тогда в 1917-м: вчера – рано, завтра – поздно, а сегодня... – самое время «мочить» план Шаталина – Явлинского.

Почему кратократии надо было гробить этот план? Ведь он, будучи составленным группой под руководством опытного специалиста по политэкономии социализма, бывшего работника Госплана (то есть сферы социалистического планирования), если присмотреться внимательнее, был очень умеренным. И государству (то есть кратократическому Центру) отводил очень большую роль, не говоря уже о сохранении СССР. Что же было в нём такого, чтобы кратократия поняла: всё хорошо, да что-то не очень. А не хорошо было вот что.

Прежде всего переход к рынку, согласно программе Шаталина – Явлинского, хотя и занял бы, конечно же, более длительный период, чем 500 дней, предполагался как короткий, значительно более короткий, чем тот, что нужен был кратократии для институализации превращения власти в капитал, для создания невидимой «своей» экономики. Отсюда – такая реакция кратократии, надавившей на Горбачёва, казалось бы, согласившегося уже бесповоротно принять план Шаталина – Явлинского, и заставившей президента отказаться от него. Реакция кратократии действительно была бурной: здесь и вопли в прессе, и бряцание оружием. В общем, реакция Козодоева из «Бриллиантовой руки»: «Шеф, всё пропало! Гипс снимают! Клиент уезжает!»

Ведь новые политические группы покусились, помимо прочего, на социальное время кратократии. То самое время, которое необходимо было ей для капитализации, сначала – невидимой. В результате и произошёл тот самый «Октябрьский поворот Горбачёва», и опять, казалось бы, замаячил «юный Октябрь впереди». Поворот этот сначала объясняли логикой конкуренции Горбачёва и Ельцина – если бы Горбачёв принял план Шаталина – Явлинского, то он оказывался лишь игроком, примкнувшим к чужой команде.

Разумеется, личная борьба, тактические шаги – всё это присутствует в борьбе за власть и, разумеется, присутствовало в октябре 1990-го. Однако октябрьский 1990 года поворот Горбачёва и руководства «партии и страны» – дальнее эхо Октябрьского переворота 1917-го – и последовавший за ним пятимесячный период (своим содержанием ожививший в памяти одновременно события сталинского – «внешняя» «политика», – а также брежневского и андроповского – «внутренняя» «политика», – периодов истории кратократии) был обусловлен не этими, а иными факторами. Прежде всего тем, что сложившаяся ситуация привела к сдвигу в «массовом сознании» кратократии в целом как «реформаторской», так и «реакционной». Здесь самое время сказать о кавычках над определениями «реформаторы» и «реакционеры».

В обоих случаях кавычки можно ставить, а можно и не ставить. Внешне или, скажем, с точки зрения здравого смысла какую-то часть кратократов можно назвать реформаторами, какую-то реакционерами или консерваторами, тем более, что и логика повседневной борьбы за власть позволяет расставлять акценты таким образом. В то же время, однако, многое зависит и от периода перестройки (в 1985–1986 годах Горбачёв и Лигачёв были реформаторами), и от намерений (реформа – с какой целью: сохранить строй или превратить его в нечто иное?), и от степени осознания и понимания самими действователями исторического процесса, своего места в нём и своих целей. Поэтому, в зависимости от контекста, кавычки могут появляться, а могут исчезать.

Если говорить о реакционерах, то здесь тоже ситуация неоднозначная. Кратократ, выступающий против демократов (здесь тоже могут быть кавычки, я уж не говорю о том, что многие демократы это – экс-кратократы или демократы лишь ситуационно) за сохранение коммунизма, «народного строя» – реакционер? Большинство ответит: да. А кратократ, противостоящий демократам, блокирующий преобразования с целью как можно дольше растянуть переход к рынку, в ходе которого он превратится сначала в капиталистического коммуниста, а затем в посткоммунистического капиталиста (который, к тому же, сам местное население будет эксплуатировать преимущественно косвенно), – это реакционер?

Например, Е. Лигачёв воспринимался массовым сознанием эпохи зрелой и поздней перестройки как реакционер. А как воспринимались Н. Рыжков и даже В. Павлов, несмотря на всю обрушивавшуюся на них критику? Скорее, не как реакционеры.

А можно ли в принципе считать реакционером кратократа, стремящегося не к восстановлению прежнего строя, а к его экономизации (как минимум) или капитализации (как максимум) с превращением кратократии частично в капиталистов, частично в бюрократов – партнёров ТНК? Пожалуй, только в полемическо- публицистическом задоре, в условиях борьбы различных групп кратократов такого типа можно обозначать реакционеров реакционерами без кавычек. В иной ситуации кавычки необходимы. Потому-то они и появились, когда я сказал о сдвиге в «массовом сознании» кратократии, точнее – её высших и центральных групп как «реформаторов», так и «реакционеров».

Сдвиг этот, происшедший, по-видимому, в июле – сентябре 1990 года и приведший к октябрьскому повороту, заключался, по моему мнению, в следующем. Даже реформаторам от кратократии, включая Горбачёва, стало ясно, что кратократическое общество нельзя реформировать – ни на путях комбинации «демократии и гласности» с переходом к рынку, ни вообще. Иными словами, они де-факто признали кассандровскую правоту Нины Андреевой: коммунизм (кратократию) нельзя реформировать, его можно или отменить, или укрепить.

Отменить саму себя кратократия не могла; ситуации социального самоубийства целых слоёв или классов – историческая аномалия. Укрепить строй в его прежнем качестве было невозможно. Однако и стоять на месте, дёргаясь, подобно буриданову ослу, то в одну сторону, то в другую, было нельзя. Не только время уходило, но и подпирали, оструктуриваясь, набирая социальный вес и инерцию (становясь все активнее, наступательнее) чуждые кратократии политические и экономические группы, правда, связанные порой с кратократией своеобразной социально-экономической и культурно-исторической Haßliebe.

Дальнейшее развитие «демократии и гласности» работало на эти группы, усиливая их, и против кратократии. Перед кратократией (как «реакционерами», так и «реформаторами») встал классический русский вопрос: что делать? Ответ был найден, и его специфика в значительной степени сняла противоречие между «реформаторами» и «реакционерами». Замаячило устранение «демократизации и гласности». Однако это было делом непростым: приходилось вынужденно – в большей или меньшей степени – терпеть «демократию и гласность».

При Сталине последних просто стёрли бы в лагерную пыль, при Хрущёве, окрестив «пидарасами», могли посадить, при Брежневе – отправить в психушку. А тут, во второй половине 80-х годов – скрепя зубы, терпи. Насколько скрепят – демонстрирует реакция на А. Сахарова I Съезда народных депутатов, включая Горбачёва с его историческим «Заберите свою речь».

Что же и как произошло, что потребность кратократии в «демократии и гласности» исчезла или, точнее, это звено реформ перестало быть необходимым. Конечно, свою роль сыграли и органическое неприятие основной массой кратократии «демократии и гласности», и то, что это был лозунг новых политических групп. Однако, думаю, не только и даже не столько это было главной причиной.

Ещё раз напомню: двумя главными задачами перестройки были централизация, возвращение власти высшему эшелону, Центру, с одной стороны, и экономизация, с другой, власти кратократии, объективно укреплявшая среднее звено. Демократизация и расширение гласности связали две эти задачи в рабочий и работающий (другой вопрос – как) блок.

Летом 1990 года экономизация и капитализация охватили уже не только среднее звено кратократии (против которых и была направлена тисковая комбинация централизации и «демократии и гласности»), но и высшее звено, верх, ядро кратократии, традиционно воплощавшее внеэкономические и коллективистские аспекты функционирования системы. Как только это произошло, противоречие «централизация – экономизация», бывшее своеобразной осью перестройки и породившее «демократизацию и гласность», исчезло.

Более того, успешная экономизация и капитализация кратократии в условиях усиливающегося давления со стороны порождённых перестройкой же политических и экономических групп (чьим почти что единственным оружием и был блок «демократия и гласность») требовали одновременно устранения этого блока и усиления центральных и репрессивных органов как гарантов экономизации и капитализации.

Перестройка не была революцией кратократии. Она была попыткой её реформы. Осенью 1990-го, осознав нереформируемость объекта реформ, кратократия решила от реформы, то есть от действия в союзе с другими социальными группами, которые тоже что-то выигрывали от реформ, перейти к революции, то есть к действию, от которого выигрывает (в данных конкретных условиях) только та сила, которая её совершает в ущерб другим силам, часто в ущерб обществу в целом. От кратократической реформы – к кратократической же революции. Кратократической реформе, становящейся всё более антикратократической, была противопоставлена кратократическая революция (новыми группами воспринимавшаяся как контрреволюция, направленная против общества в целом).

В связи с этим я хочу подчеркнуть: речь на самом деле не идёт о реакции, то есть о возвращении к чистому, «сталинскому» коммунизму, а именно о революции, то есть о превращении кратократии в бюрократию и капиталистов, по крайней мере, финансовых, подключённых к международному капиталу в различных его формах, в «функциональных капиталистов». Но превращении за счёт «остального общества» и прежде всего новых политических и экономических групп, которые необходимо было не допустить к капиталистическому, рыночному «пирогу».

Без Ленина-то в башке, вишь, как-то резвистее... С облегченьицем!

Ну а революция всегда предполагает насилие и использование с этой целью государственных – или иных центрально-властных – структур и средств (как это бывало неоднократно при переходе от феодализма к капитализму и в процессе коммунистических революций, а также становления кратократии).

Только если в 20-30-е годы государственное насилие, насилие Центра и репрессивных органов было большевистской антикапиталистической революцией, создавшей кратократию, то теперь это насилие должно было обеспечить внеэкономические условия и рычаги экономизации кратократии, введения в действие экономических пружин.

Отказ от плана Шаталина – Явлинского означал не отказ кратократии от перехода к рынку. Он означал устранение от перехода к рынку путём более или менее радикальной (а следовательно, антикратократической) экономической реформы. Кроме того, он означал начало развёртывания кратократической (а следовательно, антисоциальной) революции.

Что есть карающий меч революции? КГБ, армия, МВД. Естественно, что именно на эти силы кратократия возложила решение своих революционных задач. Это только внешне выглядело реставрацией коммунизма. На самом деле именно так и этим коммунизм сделал свой последний рывок к социальному финишу. Наступал промежуточный революционный (революционно-кратократический) период поляризации сил перед генеральным сражением. В такой ситуации не оставалось места ни для «демократии и гласности» как компромисса между различными задачами и слоями (а также между СССР и Западом), ни для его главного персонификатора.

Я понимаю, что «кратократическая революция», «революционно-кратократический» – это звучит странно и непривычно. Но разве менее странно звучит «национал-социалистская» революция, «революция сверху»? Или, например, как показывают исследования, ставящие под сомнение образ «свержения феодалов буржуазией», антифеодальные революции были в то же время революциями феодалов (и в этом смысле «феодальными революциями» – с расколом сословия самих феодалов), в ходе которых значительная их часть стала буржуазией, оттеснив конкурентов и аутсайдеров из «третьего сословия». Господствующие группы, по крайней мере часть их, тем более в отчаянной ситуации, способны на революцию. Другой вопрос – сколь велики эти способности, особенно относительно потенциала общества, других групп, и к чему это может привести и приводит.

Ещё несколько обстоятельств в 1990 году сокращали социальное пространство Горбачёва и стремительно вели (и привели) к завершению «горбачёвской фазы перестройки», а точнее горбачёвской перестройки или просто перестройки.

Сила позиции Горбачёва в 1985–1990 годах покоилась на «трёх китах»: во-первых, он сравнительно легко мог занять позицию «центра», балансируя между «левыми» и «правыми». Во-вторых, Горбачёв относительно легко мог манипулировать различными группами, прежде всего властными, в КПСС и вне её, поскольку мощь, масштаб и размах сил, активно участвовавших в перестройке, относительная стабильность ситуации до лета 1990-го, позволяли это.

В-третьих, Горбачёв мог решать возникавшие проблемы с республиками и относительно спокойно – взирать, как, например, Прибалтика бросит ему вызов, поскольку за Горбачёвым был не только Центр, но и Россия. Россия оставалась прочным тылом в отношениях Центра с республиками; по сути, Центр совпадал с Россией.

В 1990 году ситуация изменилась, как я уже говорил, избранием на пост президента России Ельцина. Началось противостояние России – Центру, без которой он был совокупностью лишь капээсэшно-репрессивных структур. Всё это лишило Горбачёва тыла, особенно в отношениях с республиками, лидеры которых прекрасно уловили суть происшедшего. Масштаб и мощь социальных сил, которые активизировались весной – летом 1990 года, сложность и неоднозначность ситуации таковы, что ими сложно было манипулировать даже такому мастеру тактики, как Горбачёв.

Наконец, поляризация в обществе стала столь острой, что занимать позицию в центре между краями и сохранять равновесие стало практически невозможно. Даже в самой КПСС Горбачёв утратил значительную часть контроля над «партией».

Давали «Очистительную революцию», a пыли-то, пыли!

У высших групп кратократии всё больше отпадала потребность в звене-посреднике «демократизация и гласность» между курсами «переход к рынку» – «централизация». Было окончательно осознано, что в новых условиях экономизация (капитализация) и централизация не противоречат друг другу, более того, второе – необходимое условие первого. А потому-то и не нужно это столь неприятное для кратократии и ранее едва терпимое её звено «демократизация и гласность». Воплощением этого звена и был Горбачёв, строивший на этом фундаменте свою «крепость» для отношений с кратократией, со своей страной, и last but not least, – с Западом.

Крепость оказалась песочной и, думаю, в октябре 1990-го Горбачёв должен был испытать сильнейшее внутреннее личностное потрясение. В ситуации, сложившейся после отказа от плана Шаталина – Явлинского (и, думаю, Горбачёв должен был это чувствовать), самое большее, на что он мог рассчитывать, – это не более чем на год власти в качестве более (как это было в ноябре 1990 – марте 1991 годов) или менее (апрель – август 1991-го) декоративной фигуры.

Такой вывод – не «крепость задним умом» и не «острота ума на лестнице», а дословное повторение прогноза, сделанного мной ещё в октябре 1990 года во время лекций в университетах штата Нью-Йорк и Колумбийском. В частности, я сказал: «Можно видеть, что союзный президент всё больше реагирует на события, чем действует. Теперь тактические меры исчерпаны. Кратократические методы (аппаратная борьба, кадровые перестройки) больше не годятся. Горбачёв – гений неполитического типа руководства.

И только такой человек мог разрушить кратократическую структуру изнутри. Теперь в СССР возникает политическая сфера, требующая других методов и склада мышления. Поэтому, я думаю, горбачёвская фаза перестройки окончена. Станет ли он как президент мастером политики и сможет ли он так же умело решать политические проблемы, как проблемы власти, никто не знает» (7).

Теперь, в 1992 году, можно сказать: Горбачёв не стал гроссмейстером политики в строгом значении этого термина, хотя и предпринял попытку двинуться в этом направлении и объективно даже сделал серию неплохих политических ходов (связанных с подписанием Ново-Огарёвского соглашения, нового союзного договора и спровоцировавших раньше времени августовское выступление «кратократических революционеров»).

Горбачёв так и не стал политиком, даже в той степени, в какой им стал другой экс-кратократ – Ельцин. Трудно сказать, как будет дальше.

Но дальше – это дальше. А сейчас вернёмся в осень 1990 года.

Продолжение следует

***

1 – Приношу благодарность членам комиссии Л. Пономарёва, предоставившим этот документ.

2 – Ук. документ. – с. 1.

3 – Ук. документ. – с. 2.

4 – Ук. документ. – с. 2-3. Употребление кавычек приведено по документу, то есть в соответствии со знанием авторами русского языка. Быть может, не все знают, что кавычки иногда меняют смысл слова на противоположный.

5 – Не знаю почему, но когда я прочёл эти строки, у меня в памяти тут же возникли связки: «фонд» – фонд Горбачёва, «ассоциация» – ассоциация Шеварднадзе. Наверное потому, что очень часто эти названия мелькают в печати.

6 – Ук. документ. – с. 4-5.

7 – Fursov A.I. Will the Soviet Union stay a union, if so how? (Social nature of the soviet-type societies). – A lecture. – Binghamton: Fernand Braudel Centre for the study of economies, historical systems, and civilizations. – 1990. – P. 33-34.

• Журнал «Социум»
• 1992 год
• №10(22)