Журнал «Социум» №9. 1991 год

СССР на пороге третьего мира

Когда мы, опираясь на собственный негативный опыт, рассуждаем о преимуществах социально-экономической эволюции, то в сознании нашем, как правило, существует образ современных западных обществ. Они гораздо успешнее нас решили не только экономические и политические, но и социальные проблемы, обеспечив большинству своих граждан достойный человека уровень жизни.

Однако такое общество, интегрирующее развитие, пока что имело место лишь в центрах мировой капиталистической системы. Оно не было повторено ни в дореволюционной России, ни, скажем, в странах сегодняшней Латинской Америки. Напротив, современные тенденции в мировой экономике, диктующие последним необходимость ускоренной модернизации, лишь усиливают дезинтеграционные процессы и ведут к росту доли тех, кто несёт издержки экономического прогресса.

О некоторых взаимопроекциях ситуаций так называемого третьего мира и сегодняшнего СССР ведёт разговор политолог Татьяна ВОРОЖЕЙКИНА.

Новое мышление – для белых?

Разительно отсутствие третьего мира в нашем общественном сознании. Страны, составляющие его, если и появляются в нашей печати, то в основном для того, чтобы показать на их примере изъяны и тупики того, что недавно называлось социалистической ориентацией и что сейчас воспринимается как экспортный, навязывавшийся нами вариант командно-административной модели. Или же для того, чтобы поставить вопрос о правомерности или целесообразности нашей экономической и военной помощи соответствующим странам.

При этом наиболее существенные проблемы третьего мира – слаборазвитость, голод, нищета, ежедневное попрание человеческого достоинства – остаются за пределами интересов нашей либеральной публицистики и печати в целом. Это понятно: все эти темы, активно эксплуатировавшиеся нашей пропагандой застойного периода, что называется, «в зубах навязли» и вряд ли вызовут интерес в обществе, которое за последние годы осознало, чего стоят его собственные социальные «достижения», и обнаружило у себя многие третьемирские феномены.

Менее понятно другое: почему наш прорыв к пониманию общечеловеческих ценностей, плюрализма и взаимозависимости современного мира не выходит, по сути дела, за пределы развитых стран, не сопровождается становлением объёмного стереоскопического взгляда на этот мир. Для большинства авторов, пишущих в нашей прессе по проблемам нового мышления, суть, ядро общечеловеческих интересов (приоритетных по отношению ко всем государственным, национальным и классовым) – это предотвращение ядерной и экологической катастроф.

Подобное мироощущение опирается на известные аргументы о равной опасности ядерной войны для всего, в том числе и третьего мира: о том, что экологическая катастрофа также в равной мере угрожает всему человечеству; что любые попытки народов и государств третьего мира изменить своё положение, ставящие под угрозу ядерную и экологическую безопасность, непременно ударят и по этим народам и тому подобные. И это, несомненно, верно.

Но так воспринимаем ситуацию прежде всего мы, люди «первого» и «второго» миров, остальной части человечества она видится по-иному. Ядерную угрозу большинство населения третьего мира не воспринимает как непосредственную, во всяком случае она для этих людей не более значима, чем повседневное горе их жизни. Многим это кажется недомыслием, недопустимым в «послечернобыльскую эру»: мол, дела общемировые важнее «третьемирских».

Говорить так – это значит не чувствовать, что для людей третьего мира такая позиция отдаёт хорошо известным им западно- и североцентризмом. Необходимо встать на их точку зрения и понять: общечеловеческие интересы могут считаться таковыми лишь в той мере, в какой они включают в качестве главных приоритетов (наряду с целями ядерного и экологического выживания) основные интересы трёх четвертей человечества. Иначе следует честно сказать, что речь идёт о выживании белого человека.

Мне кажется, что западноцентристская интерпретация нового мышления характерна и для дискуссий о насилии в третьем мире. Насилие, как способ разрешения общественных противоречий, согласно этой точки зрения подлежит безусловному осуждению. Двадцатый век доказал, что насилие как революционное средство оказывает разрушающее воздействие на цель, ради которой оно применяется.

Общества, возникшие в результате низовых насильственных революций, рано или поздно демонстрировали свою экономическую, социальную и политическую неэффективность и антигуманность. Тем самым революция однозначно выводится за пределы основного русла общественного прогресса, и сама проблема по существу снимается...

Было бы несерьёзно не признавать веских оснований за этими рассуждениями. Необходимость и границы применения насилия, его превращение из средства в цель; отношение к самой революции как к цели (подчиняющей человека, а не средству его освобождения); неизбежный и зачастую деформирующий отпечаток, который накладывает способ завоевания власти на постреволюционное общество, – все эти и связанные с ними проблемы имеют прямое отношение не только к нашему прошлому, но и к сегодняшней действительности многих стран третьего мира. Горький опыт, выстраданный одними народами, не может не воздействовать на развитие освободительного движения других.

Странно, однако, что при столь безусловном отрицании насилия и всякого «бунта» низов против существующего порядка, практически полностью игнорируется повседневное структурное насилие государства и общества над человеком, которое главным образом и рождает движения, столь безоговорочно осуждаемые.

Почему-то в стране, где все помнят, как ещё совсем недавно каменели руки, если их при голосовании надо было поднять против начальства, не приходит в голову простая мысль: что должен пережить и перечувствовать нормальный человек, чтобы взять в руки оружие и тем самым поставить вне закона не только себя, но и своих близких, детей?! Создаётся миф, что если бы не исчадья дьявола («бесы») или нетерпеливые революционные романтики (что, впрочем, для многих нынешних авторов одно и то же), для которых человеческая жизнь не обладает никакой ценностью, сама общественная эволюция рано или поздно обеспечила бы России достойные человека условия жизни и его свободное развитие.

Проклятье прогресса

Согласиться с этим мне лично мешает некоторое знание реалий Латинской Америки.

В частности, впечатления от поездки в Перу. Эта страна не принадлежит ни к наиболее отсталым, ни к наиболее развитым на континенте, и с этой точки зрения ситуация в ней может считаться достаточно типичной. Хотя особенности её развития за последние двадцать лет привели к особому обострению социальной ситуации.

Разрушение традиционной аграрной структуры в результате индустриализации 50–60-х годов положило начало «исключению» из экономики и общества значительной части индейского крестьянства, вытесняемого этим процессом из традиционного сектора и не включаемого в современный.

«Третьемирская» пирога и подлодка нашего «мира второго» – социалистического... Идёт несоциалистическое соревнование. Следите за табло! Рисунок: А. Проничкин

Попытки модернизации экономики, преодоления её отсталости, предпринятые сначала в 1968–1975 годах путём усиления государственного контроля, а затем в 1975–1985 годах, напротив, через либерализацию, привели, в конечном счёте, к ещё большей социальной поляризации. За чертой бедности оказалось около 70% населения. До сих пор экономический прогресс в Перу, как и в большинстве других стран Латинской Америки, сохраняет верхушечный характер и приводит ко всё большей концентрации нищеты, отчаяния и ожесточённости на другом полюсе.

Всё это звучит достаточно отвлечённо, пока не увидишь своими глазами. В Лиме, расположенной в прибрежной пустынной долине, могут нормально жить не более двух миллионов человек. Сейчас население города приближается к восьми миллионам, и основная часть его живёт в посёлках нищеты, усеявших окружающие долину с песчаными холмами.

Такой посёлок, официально именуемый «молодым», начинается с лачуг, построенных «мигрантами» из тростниковой циновки. Следующий шаг экономического прогресса – кирпичные строения, которые лишь при большом воображении могут быть названы домами, возведённые в абсолютно голой, холмистой местности. Тут же рядом, через дорогу или через глухой забор, проведена вода и расположен утопающий в зелени иезуитский колледж или же начинается район вполне приличных вилл.

Человек бидонвиля живёт как бы в двух измерениях: он видит, что происходит по ту сторону стены (надежда на иную лучшую жизнь и привела его в город), и в то же время он замкнут в своём собственном мире. Символом безысходности этой жизни стал для меня один эпизод. Заблудившись в одном из таких посёлков, в хаосе его домишек, в бесконечных пыльных поворотах, резких подъёмах и крутых спусках, мы попытались выяснить дорогу у его жителей, мужчин и женщин, сидевших у порогов домов, у игравших детей. И ни один из них не знал (или не мог объяснить), как оттуда выбраться...

Именно в этой атмосфере социальной безысходности и возникло около десяти лет назад вооружённое движение «Сендеро луминосо» (Светлый путь), практика которого даёт многим основания для сравнения его с полпотовским.

«Азиатчина» – так говорили мы некогда в дояпонского феномена времена. Сегодня «азиатчина» – Тяньаньмэнь

Зародившись в университете южного города Аякучо среди студентов, выходцев из индейских крестьянских семей, оно распространилось на сельские районы юга и центра страны, а затем получило поддержку и в части кварталов нищеты в столице. Эта глубоко законспирированная организация, исповедующая ортодоксальную маоистскую идеологию, вот уже в течение многих лет ведёт войну с брошенными против неё силами армии и специальными антипартизанскими формированиями.

Сендеристы убивают алькальдов городов и посёлков просто как представителей власти, запрещают крестьянам контролируемых районов продавать свою продукцию в городе и карают нарушающих их приказы, проводят множество символических террористических актов, типа ежегодного взрыва линий высоковольтных передач. Армия, в свою очередь, развязала настоящий геноцид против индейского крестьянства, давно уже превзойдя «Сендеро» по чудовищности своих преступлений.

Чем объяснить очевидную поддержку, которую получает «Сендеро» от крестьянства и городской бедноты? Что может быть общего у индейского крестьянина с этой организацией? Серьёзно ли сводить к «бесовщине» влияние, которым пользуется «Сендеро» среди студенчества? Я видела столичный университет Сан Маркос в момент, когда полиция вышибала оттуда бастующих шахтёров. Эти люди пришли из внутренних районов в столицу и расположились лагерем в университетском городке.

Брошенные против них полицейские, в горной форме и в чёрных, закрывающих лицо масках, учинили там настоящий погром, перевернув и разбив всё, что попало под руку, и увезли, сложив как дрова, около двухсот шахтёров и студентов, которые пытались их защищать. Над всем этим побоищем реял флаг «Сендеро Луминосо».

Всё это происходит в стране, где существует самое сильное и массовое в Латинской Америке левое движение – Объединённые левые, мобилизовавшее в восьмидесятые годы до трети электората и до сих пор имеющее реальные шансы завоевать президентский пост.

Дело, однако, в том, что левые партии и организации Перу (а их около 30) традиционно вели работу в основном среди организованной части рабочего класса и крестьянства, учительства. Те же, кто нёс основные издержки процесса модернизации, так называемые маргиналы, и в деревне и в городе оставались один на один с властью и с отторгавшим их обществом. И когда появилась «Сендеро», она смогла стать для этих людей защитницей, плотью от плоти в буквальном смысле (ведь это были их дети), силой, в уродливой форме выразившей их чаяние, их ненависть к обществу и государству, не считавшим их за людей.

Об этой стороне дела хорошо бы помнить, когда мы обращаемся к революционерам Латинской Америки, всего третьего мира с призывами отказаться от насилия (а часто и от революции как таковой), ступив на путь национального примирения и мирного решения конфликтов. Отнюдь не всё зависит от их доброй воли и готовности идти на компромиссы: за ними стоит реальная действительность со своими противоречиями и реальные массы, которые вряд ли изменят своё нынешнее мироощущение, даже если им очень убедительно доказать, что через 50–100 лет общественная эволюция принесёт им несравненно больше, чем революционное спрямление исторических путей, чреватое большой кровью и экономическими тупиками.

Трудно объяснить безусловную ценность человеческой жизни людям, с которыми веками обращаются значительно хуже, чем с домашним скотом. Трудно проникнуться либеральной верой в экономический прогресс, если из поколения в поколение большинство населения страны служит лишь удобрением для этого прогресса.

Перегоним ли мы третий мир?

Когда мы говорим о массовых антикапиталистических движениях в третьем мире как о трагическом изгибе, тупиковом выбросе истории (неизбежно ведущем к установлению тоталитарных режимов), следует, по-видимому, отдавать себе отчёт, что в основе нашего отношения к этим движениям – отношение к самим себе, к человеческой личности как таковой. Нельзя говорить о приоритете личностного начала, о свободе индивида в одной ситуации, одновременно отказывая человеку в праве на свободный выбор в другой.

Если мы считаем происходящее у нас в стране решительным неэволюционным социальным действом, то почему мы лишаем людей, для которых преимущества эволюции отнюдь не очевидны, права на поиск собственных путей человеческого прогресса?

Всё это имеет прямое отношение и к нашим внутренним делам. Ибо вопрос о характере и направленности массового низового движения в наших реформационных делах, на мой взгляд, есть вопрос решающий, а отношение к этому движению становится одной из главных линий размежевания различных политических тенденций.

В 1988 и особенно в 1989 году в нашу политическую жизнь вошло массовое низовое движение, объединённое лозунгами социальной справедливости и самоуправления – движение крайне разношёрстное, причудливо сочетающее противоположные политические тенденции, многих удручающее своими озлобленностью и агрессивностью. И вместе с тем это же движение не раз демонстрировало высокий уровень зрелости: шла ли речь о выборах на 1-й съезд народных депутатов СССР или о серьёзно организованных шахтёрских забастовках.

На этом фоне несколько смешной выглядит та элитарно-снисходительная позиция по отношению к «низам», людям с улицы, массам, легко поддающимся на манипуляции и тому подобным, которая, к сожалению, становится общим местом в нашей публицистике.

Кажется, мы присутствуем при рождении новых стереотипов: «массы не знают, чего хотят», «массы склонны к нетерпению и насилию», «массы не способны воспринять идеи индивидуальной свободы» и тому подобных. Стереотипы эти ничем, по сути, не отличаются от тех, которыми 60 лет руководствовались прежние носители истины, поскольку покоятся они на том же патернализме по отношению к людям. Хочется в конце концов спросить: «Да кто же такие эти массы, и из кого они состоят?», так как ни один из пишущих не допускает и тени мысли о собственной принадлежности к массе.

Презрения к ней полны не только столичные теоретики. На дискуссиях в Новосибирском университете, где мне довелось присутствовать, каждый второй студент говорил о «серой массе» как о главном препятствии перестройки, хотя сами выступавшие, к сожалению, не были обременены ни особой эрудицией, ни глубиной мысли.

Именно движение снизу есть сейчас основной канал формирования гражданского общества. Ограничение этого движения ради спокойного течения процесса «экономической модернизации» будет способствовать лишь сохранению важнейших политических барьеров, в которые столь очевидно для всех упёрлась экономическая реформа.

Попытки решить реформационные проблемы путём ограничения (или ликвидации) политических прав низов, привели в третьем мире к тому, что и демократические парламентские режимы, приходящие на смену авторитарным, оказываются органически неспособны решать социальные противоречия в рамках демократических структур и механизмов.

И в этом смысле латиноамериканский опыт, о котором шла речь в начале этой статьи, должен служить для нас предостережением. Наша общая экономическая отсталость, низкий уровень технологического развития, с одной стороны, и заработной платы большинства населения, с другой, – всё это говорит о том, что не Англия и Швеция станут моделью нашего ближайшего да и среднесрочного будущего, а Перу, Колумбия, Юго-Восточная Азия. И, к сожалению, наша действительность полна разнообразными подтверждениями этого.

Если считать, что лишь развитие рынка и максимальная либерализация экономических процессов ведут к современному обществу, то тогда действительно нет пути, кроме новой диктатуры. Но никакое движение к демократии невозможно без учёта интересов большинства населения в качестве столь же приоритетных, как и цели экономической модернизации. И за растущим недовольством народа видны не только зависть и уравнительные настроения, но и реальные стремления реальных, живых людей, поскольку в конечном счёте неважно, ради чего они игнорируются: во имя революции и тоталитаризма или во имя рынка и экономической эффективности.

Из журнала «Век XX и мир»

«Надувной» вариант решения территориальных споров «там»... Может, и для нас сгодится?! Рисунок: С. Xасабов

Журнал «Социум» 1991 год №9(9)

Ещё в главе «Гражданин - государство - мир»:

Куда катить нашу арбу?
СССР на пороге третьего мира