С ненавистью и любовью
О тайнах коллекционирования и властях, художниках и бульдозерных погромах... О старом, вроде бы ушедшем, и новом, уже наболевшем.
Скажите, много ли в последние годы вы видели творческих людей, стремящихся на жительство в свободную Россию, особенно среди наших «заблудших» на Запад соотечественников? По пальцам пересчитать можно.
К ним можно прибавить тех, которые как будто и здесь с нами дают интервью, приезжают на вернисажи и премьеры, делятся в прессе своим «взглядом издалека» на наши хлопоты и т. п., в общем, участвуют в отечественной культурной и светской жизни, но по сути, конечно, там – там ставший привычным налаженный быт, работа, дети-иностранцы.
А остальные отсюда – туда. Александр ГЛЕЗЕР плывёт против течения: оттуда – сюда. Он утверждает себя наперекор стихии пассивного выживания. Он созидатель, строитель. Мечта всей его жизни – создать в Москве, именно здесь, Музей современного искусства.
Ради неё он готов идти на жертвы, нести расходы, а главное – хотел бы передать в дар музею свою неповторимую коллекцию. Александр Глезер – человек решительный и отступать от задуманного не умеет. Да и отступать ему некуда: ведь он знает, что предначертанное ему Дело только ему по плечу.
– Александр, откуда у вас столь пламенная страсть к просвещённому собиранию произведений искусства?
– Вообще-то я рос довольно властепослушным человеком, несмотря на то, что вся наша семья была репрессирована: дядя расстрелян, тётя сидела в лагере, мои родители и я сосланы в Северный Казахстан из Баку. От меня долго скрывали истинный смысл событий. Говорили, что тётя куда-то уехала, дядя погиб, а мы эвакуировались. Шла война, и это походило на правду. Когда уже позже я спрашивал, почему от меня утаивали правду, отвечали: боялись твоего длинного языка.
Доклад Хрущёва на XX съезде был для меня шоком. Меня поразило, что люди, ещё недавно славословящие Сталина, теперь вовсю пустились его порочить. Я тогда учился в нефтяном институте и в знак протеста против двуличия вождей вывесил над своей кроватью в общежитии портрет «провинившегося». Здесь же, у себя в комнате, мне пришлось наблюдать идеологическую схватку на интернациональном уровне: подрались албанец и венгр. Венгр вопил: «Убери эту гадость!» А албанец пытался эту «гадость / гордость!» защитить кулаками.
Постепенно меня стали посещать сомнения, и я решил добраться до истины. В Тбилиси, где жили мои дедушка и бабушка, в спецхране библиотеки Закавказского военного округа я обнаружил стенограммы съездов партии в «первозданном» виде, без купюр, как они издавались в 20-е годы. Я «проглотил» их взахлёб, как роман Дюма. Со Сталиным стало всё ясно. С Лениным и всем остальным удалось разобраться гораздо позднее. Лет этак через десять.
Я, работая тогда инженером в одном московском «почтовом ящике», организовал клуб любителей литературы и искусства, устраивал вечера с участием Ильи Эренбурга, Назыма Хикмета, Бориса Слуцкого, а в вестибюле проводил выставки Владимира Яковлева, Эрнста Неизвестного... Кстати, это происходило вскоре после достопамятного хрущёвского наезда в Манеж. На просветительской стезе я и столкнулся с нашими властями.
Как сейчас помню, вечер памяти Модильяни... Правда, сначала они его запретили: дело было накануне 1 Мая. Но, так как пригласительные билеты были уже напечатаны, я всё же решил искусить судьбу.
Как ни в чём не бывало (отказ поступил в моё отсутствие) я направился к заведующей отделом пропаганды райкома с личным приглашением, с ходу парируя её сомнения относительно нравственно-политического облика художника: «Что вы?! Он умер от голода в условиях буржуазного общества». Она в ответ: «Я не знала, тогда проводите».
Побывав на вечере и прослушав рассказ Эренбурга о Модильяни, она поняла, что её провели. И в следующий раз, когда я решил устроить дискуссию по книге того же Эренбурга «Люди, годы, жизнь» (которая оказалась не просто анти-, а АНТИ- ... всего самого, САМОГО...), то клуб посчитали необходимым прикрыть. К этому времени я понял главное: литература и искусство – та самая лакмусовая бумажка, которая «диагностирует» процессы, происходящие в стране.
Впервые услышав об Оскаре Рабине и лианозовцах, официально непризнанных художниках и поэтах, в 1962 году, я решил с ними познакомиться, но стеснялся. Мне просто не было известно, что в барак, где живут Рабин и его жена Валентина Кропивницкая, в Лианозово по воскресеньям свободно могут приехать все желающие. Впрочем, коллекционированием я серьёзно заболел несколько раньше.
Работая инженерами за весьма умеренную плату, мы, энтузиасты новейших направлений в живописи, скидывались на троих и покупали, скажем, альбом Брака, вырывали и делили между собой листы репродукций. К тому времени, как мне довелось познакомиться с Оскаром Рабиным (чьи картины произвели на меня очень сильное впечатление), я уже уволился из «п/я» и занялся литературным трудом.
Первым делом я предложил художнику организовать выставку его картин в том самом клубе, где ещё недавно мы проводили памятные многим вечера. Его директор, Лев Лидский, встречая меня, обязательно спрашивал, когда же мы устроим «что-нибудь интересное, а то всё хор да кино...» Конечно, он немножко побаивался, но ему было скучно в роли куратора «галочных» мероприятий. (Благодаря, кстати, таким вот людям что-то и происходило в нашей культурной жизни.)
Рабин в ответ на предложение принялся меня стращать, резонно предполагая, чем всё это может закончиться. (Позднее он признался: «Сначала подумал, что ты засланный».) От персональной выставки Рабин всё-таки отказался, сославшись на то, что «все художники соскучились по выставкам»; решили сделать групповую: 12 участников.
За два часа работы на ней побывало до двух тысяч человек. Затем появились люди из горкома партии в сопровождении майора КГБ, которые и заявили, что эта выставка – дело рук ЦРУ. Мне пришлось не согласиться: я-то уж точно знал, что это дело моих рук. «Тогда вы орудие ЦРУ», – не унимались они. Вернисаж прикрыли. Что ж, раз они закрывают выставки, я наперекор всему решил устроить у себя дома музей живописи, наивно полагая, что в мой дом не войдут и не запретят. Так начиналась моя коллекция. В то время я уже неплохо зарабатывал переводами с грузинского.
Коллекционирование доставляло мне радость. Искусство художников-нонконформистов Плавинского, Немухина, Мастерковой пришлось мне по сердцу. Ничего подобного у нас ранее я не видел. А когда познакомился с ними поближе, захотел им помочь: находились в бедственном положении, так как не могли ни выставляться, ни продавать своих работ. Кроме всего прочего, для меня поддержка гонимых талантов была борьбой за свободу. Кто-то подписывал письма и обращения, кто-то протестовал иначе. А я замахнулся на музей, открытый для всех желающих – советских ли, иностранных...
Моя квартира в те годы представляла странное для обывателя зрелище: картины не помещались, под экспозицию пришлось оборудовать стенки на колёсиках. На дворе стоял 1968-й. Через несколько месяцев ко мне, естественно, постучали. Сотрудники известного ведомства кивали на какую-то швейцарскую газету: «Там вас называют новым Третьяковым». Начались долгие и дурацкие беседы.
Сначала увещевали меня не принимать американских дипломатов. «А французов можно?» – «Конечно, ведь они наши друзья». – «А если они пришли вместе с американцами?»... Потом пошли угрозы – что разозлило меня ещё больше. Я по натуре терпеть не могу, когда мне грозят: сразу же лезу на рожон.
.jpg)
«Русский музей в изгнании». Монжерон, 1976. Автор фото: Ж. Копьде
Скандал вокруг «Выставки 12-ти» имел достаточно широкий общественный резонанс. На правлении Союза художников охранители идеологической невинности обвиняли академика Шмаринова за его слишком либеральную политику, сделавшую возможным подобное «самоуправство». А вот просто анекдотический случай, характеризующий то время.
На два часа был задержан вылет в Италию Николая Подгорного, одного из тогдашних руководителей СССР. У трапа самолёта итальянский журналист спросил: «Знаете, какой вопрос первым вам зададут в Риме? – «Почему в вашей стране опять закрывают выставки?» – Недоумённое молчание. Справились у Фурцевой – она «не в курсе». Пока с помощью самых компетентных в этом вопросе органов не разобрались, не взлетели.
Тогда же под шумок занимавшейся известности мне удалось провести выставку в Тбилиси под эгидой СХ Грузии. Скандал докатился «до самых до окраин». Пренебрегая возможными неприятностями, грузины расположили экспозицию в Центральном выставочном зале на проспекте Руставели. Столпотворение.
Грузинские художники: «А мы думали, что в России нет настоящего Искусства». Ощущение первого успеха. Наконец на четвёртый день, как и ожидалось, возникает некая фигура в военной форме. Доброволец, сексот-подвижник. «У, – говорит фигура, – грузины сами модернисты, да ещё и русских сюда притянули! Пора с этим кончать, иду и телеграфирую в Москву». Выставка без официальной шумихи «скончалась». Без оргвыводов. И на том спасибо.
Но чаша моего терпения переполнилась. Иллюзий уже не осталось. Разве им можно было что-нибудь доказать?! Когда вам в лицо с остервенением бросают: «Только пикните, мы вас вместе с вашими художниками от слова «худо» мигом арестуем». Так на каком языке прикажете с ними говорить?
– Как вы думаете, почему эти люди так не любили поэтов, художников, вообще, людей образованных?
– У нас был своего рода религиозный режим. А в религии нет права на сомнение: не веришь – враг. Выражением марксизма-ленинизма в искусстве был соц. реализм. Тот, кто отказывался от его догматов, автоматически становился вне закона. Какими бы властители ни были тупыми, ограниченными, инстинкт самосохранения у них был развит феноменально. Они справедливо боялись цепной реакции, которая не заставит себя ждать, если разрешить художникам кое-какие вольности.
Своего потребуют прозаики, «взбрыкнут» поэты, попросят поблажки музыканты, захотят послаблений философы... Вспомните, как только «объявили свободу» – так режим закачался и рухнул. И другой резон: какие-то «вшивые бунтари-художники», переходящие с запрещённой выставки на подпольную. Да от них скандалов с заграницей не оберёшься! Наши миролюбцы-мироеды с годами всё больше впадали в старческое осторожничанье.
Вот, скажем, диссидента посадить проще простого. Можно и на Западе сказать, что те против власти, – дело святое. («А если у вас? Смекайте».) А вот в случае с художниками, как ответить, почему их нужно бульдозерами давить?
...Когда меня выгнали из страны, люди, приходившие на выставки, организованные мною за границей, никак не могли взять в толк, почему эти картины запрещались. Как можно запретить натюрморты Краснопевцева, цветы Яковлева... А ведь доходило до смешного. В 1969 году в библиотеке на Преображенке я устроил выставку цветов Владимира Яковлева. Вскоре её благополучно прикрыли. Иду в райком разбираться. «Эти цветы пессимистические, нам же нужны – оптимистические». Нюх-то какой!
Примерно в то же время вошло в моду делать выставки из частных собраний. На одну из них я принёс натюрморт Краснопевцева. Сначала полотно повесили, но, придя позже на вернисаж, я его не обнаружил. Пошёл выяснять, в чём дело? У художника был изображён кувшин и растение, пробивающее его сбоку, в его обычной манере. И я услышал: «Почему это растение не выходит прямо из горлышка?» – «Фантазия художника». – «Вот уж нет! Просто он хочет показать, что, хоть мы их прямо не пускаем, они пусть сбоку, но пролезут...»
Или такой вот разговор: художник Андронов, будущий академик живописи, рекомендовал Льва Кропивницкого в Союз художников. Его приглашают в райком. На стол кладётся чёрно-белая фотография с красивой рельефной работы соискателя «Два быка». Вопрос: «Кто это?» – «Быки». – «Подумайте хорошенько». – «Быки». – «Но вы же коммунист, подумайте как следует. Художник пожимает плечами. Ему объясняют: «Он изобразил наших руководителей». Так! Они во всём искали крамо́лу.
– Как вы оказались на Западе? Вами двигала логика борьбы или какие-то другие мотивы?
– Я считал и считаю: собранные мною картины составляют славу русского искусства. Я только то и делаю, что хожу по инстанциям и доказываю их ценность – им наплевать. Широко открываю двери домашнего музея – по мне выстреливают фельетоном, лишают средств к существованию. Что остаётся делать? Они сами подталкивают на путь конфронтации.
О том, как уничтожают ростки нового русского искусства, я и написал в открытом письме в «Вечернюю Москву». Как и следовало ожидать, оно появилось лишь в «Нью-Йорк таймс». И поскольку я выступил в защиту современного искусства, для партноменклатуры я стал врагом. Раз они борются со мною – я борюсь с ними. Лубянка не баловала разнообразием: шила по одному покрою – «антисоветская агитация».
Я человек очень горячий, родился на Кавказе. Не переношу несправедливости, интриг. И ещё есть у меня одно качество – не боюсь смерти. Хотя в детстве боялся тёмных комнат, леших. Но так то лешие, а здесь-то... Бабушка пыталась вразумить меня: опомнись, ты же прёшь на КГБ! Мою смелость питала ненависть. Я был доведён до такого состояния, что написал вот эти строки:
О, ненависть, религия моя,
Я верность сохраню тебе до гроба.
О, ненависть, пускай погибнем оба –
Страна, людей растлившая, и я.
В Париже, беря у меня интервью для Радио «Свобода», русский писатель Сергей Юрьенен спросил: «А сейчас ты чего-нибудь боишься?» – «Боюсь. У меня в жизни как бы два крыла – любовь и ненависть. Боюсь потерять одно из них».
Я люблю русскую литературу и искусство. Ненавижу тех, кто гребёт только под себя и пальцем о палец не ударит, чтобы сделать что-нибудь для России – властолюбцев, коррупционеров, людей безучастных и безразличных...
.jpg)
Выставка в Измайлово
На все предложения покинуть страну я отвечал отказом. Видя, как развиваются события, мои друзья Оскар Рабин и Владимир Немухин стали советовать мне уехать, чтобы организовывать там выставки, музей и тем помочь остающимся здесь художникам: «Иначе тебя посадят, коллекция погибнет». Или... или...
В 1976 году мне удалось открыть в Монжероне под Парижем «Русский музей в изгнании», а в 1980 году аналогичный музей в Джерси-сити, в двух километрах от Нью-Йорка. За годы эмиграции мною организована 161 выставка, каждая из которых сопровождалась публикацией статей, каталогов, радиопередачами. О достоинствах нашего неофициального искусства узнали во многих уголках света, и советские власти были вынуждены считаться с общественным мнением: получивших известность мастеров уже нельзя было репрессировать.
Но вот накатили новые времена. В искренность политики Горбачёва мало кто поверил. В ней видели лишь очередной камуфляж кремлёвских мечтателей. Я тоже сперва не верил. Когда же осенью 1988 года поверил, то создал Международную ассоциацию интеллигенции в поддержку перестройки и гласности. Вся эта затея, естественно, была встречена в штыки эмигрантским истеблишментом и почти всей прессой.
Причина проста: чем дальше шла демократизация в Советах, тем яснее становилось, что американцы уменьшат дотации на помощь бывшим борцам с тоталитаризмом. Это прозаическое обстоятельство диктовало отношение к переменам. Уже после первой поездки в Москву в январе 1989 года встал вопрос: как быть дальше?
На Западе я вроде бы сделал всё, что мог: открыл два музея, основал в 1976 году издательство, которое выпускало книги прозы, поэзии, публицистики и воспоминания (в их числе, например, мемуары секретаря Сталина Бориса Бажанова, сборник документов, посвящённый нацистско-советским взаимоотношениям, вышедший ещё в 1983-м, за который мне не раз угрожали смертью...).
Итак, я счёл свою миссию в краях далёких законченной. Передо мной открывались новые горизонты. Я понял, что в СССР я смогу осуществить то, что не смог в шестидесятые годы и чем вынужден был заниматься на Западе. Мне казалось, что именно теперь я смогу претворить в реальность свою главную мечту – Музей современного русского искусства в Москве. Очень хотелось, чтобы Россия узнала своих художников.
– Вы однажды пытались это сделать. Ваше имя стойко ассоциируется с легендарной «бульдозерной» выставкой, одним из вдохновителей которой вы были. Не отбивают ли такие события охоту что-нибудь делать в нашей стране?
– Напротив. Бульдозерная выставка – пример того, как можно и нужно отстаивать своё творчество, свои убеждения. Вспоминая те дни, понимаешь, что это была победа, несмотря на материальный урон. «Бульдозерная», как и последовавшая за ней Измайловская выставка, знаменательны тем, что впервые в нашей истории узколобые власти пусть ненадолго капитулировали перед мужеством художников, дав им право выставляться, а позже пожалев о минутной слабости.
Пусть редко, пусть на отшибе в специальных «картинных гетто» под присмотром «товарищей», но из подполья вырывалось живое искусство. На выставки Зверева, Калинина, Кабакова, Немухина, Янкилевского, будь то в павильоне «Животноводство» ВДНХ или в подвале на Малой Грузинской, стояли тысячные очереди.
– С тех пор прошло немало лет. Вам не кажется, что сегодня вы близки к осуществлению своей давнишней мечты – созданию Музея? Так, в феврале 1995 года во Владивостоке состоялось открытие Центра современной русской культуры. В Нижнем Новгороде губернатор Немцов предложил вам здание Манежа для устройства такого же центра (дело за немногим, нужно найти деньги на его восстановление). В этом же году в Риге открывается Музей современной русской графики и скульптуры, решается вопрос о создании при городском музее Новосибирска музея современного искусства. Почему же в этом славном списке отсутствует столица?
– Знаете, я согласен с Солженицыным: возрождение России идёт из провинции. Но я убеждён, что в провинции дело пошло бы качественнее и быстрее, если бы Москва задавала верный тон.
Все мои попытки получить помещение для музея в столице пока окончились ничем. А ведь я собираюсь передать свою коллекцию государству, городу, правда, с одним, надеюсь, весьма извинительным условием: не вообще в какие-то там мало кому ведомые закрома-запасники, а именно в единственный и неповторимый по своему значению Музей современного русского искусства в Москве.
Неужели же здесь не найдётся ни одного хотя бы и полуразрушенного здания для него?! К слову сказать, начиная с 1956 года за рубежами нашего отечества оказалось около трёхсот тысяч работ художников, наших современников. После же 1988 года, когда были сняты последние запреты на вывоз, лучшее без затруднений прямиком пошло на Запад. Мы были так пренебрежительно равнодушны к нашим талантам, что теперь можем только повздыхать и пожать плечами: «Увы, всё лучшее там».
Работ знаменитых на весь мир шестидесятников почти нет в России. Поэтому вслед за устройством Музея в Москве возникает ещё одна не менее важная задача – вернуть домой хотя бы часть художественного богатства, «уплывшего» за границу. Многие художники, проживающие ныне «там», если такой музей будет создан, готовы бесплатно передать в него свои работы.
– Насколько мне известно, ваша неразделённая городскими властями «любовь» длится уже не один год. Что же дальше?
– Я неистребимый оптимист. Я убеждён, что славу России составляет в первую очередь культура. Попробуйте вспомнить, кто был «царём» на Руси в эпоху Андрея Рублёва. Без того, чтобы заглянуть в учебник, пожалуй, не обойтись. А вот имя Ивана Грозного, давшего деньги на строительство храма Василия Блаженного, сразу вспоминается при виде сказочной красоты собора. А Кунсткамера – детище Петра Великого? В истории прежде всего остаются не пыль да копоть от «трудовых порывов», не брань политических схваток, а спасённая красота.
Мне известно, что журнал «Социум» ложится на стол многим высокопоставленным людям, чьё слово значимо при решении государственных вопросов, предпринимателям, от чьих усилий зависит наше будущее, общественным деятелям, от которых мы ждём мира и благополучия в нашем доме, деятелям искусства, чьими талантами и отзывчивым сердцем мы привыкли восхищаться.
Я обращаюсь к ним: «Не уставайте творить добро, не пренебрегайте своими сегодняшними возможностями и обязанностями! Власть преходяща, а благодарная память потомков вечна».
Записал Сергей Горбунов
Ещё в главе «Жизнь - творец - искусство»:
С ненавистью и любовью