Русские гласные. Безвременник свободы
Воображаемый диалог с читателем
– Что за название придумал автор? – спросит, пожалуй, иной читатель. Надо ли изобретать словесные ребусы, для того чтобы констатировать очевидное: все его герои – современники деспотизма и мученики свободы.
– И всё-таки, не кажется ли Вам, дорогой читатель, – ответил бы я своему критику, – что общепризнанная власть времени над людьми не всегда абсолютна? Бывают ведь удивительные примеры, когда человек как бы расходится с эпохой, его породившей...
– Ну, эта мысль вовсе не нова. Разве вся история русской интеллигенции не была в известном смысле асинхронна истории страны?
– Конечно, конечно, но всё-таки бывают удивительные примеры, когда Хронос, как бы в насмешку, выпускает на простор времени одинокого человека или даже целое поколение, а потом мстит бежавшим из плена лет истощением прежде срока их духовных и физических сил. Впрочем, судите сами. Вот вам судьба – Виктор Александрович Гольцев. Судьба человека и его поколения...
В переписке университетских товарищей 70-х годов, сохранившейся в его архиве, прослеживается любопытнейший спор о выборе путей и форм реализации свободолюбивых общественных идеалов: поднимаются нравственно-политические вопросы, издавна волновавшие русскую интеллигенцию, сталкиваются альтернативные позиции, возникают неизбежные реминисценции.
– Нужно ли, чтобы «адепт идеи» непременно голодал и страдал?
– Что труднее: сломать себя или же высказаться откровенно?
– Не потому ли передовые идеи так медленно проникают в нашу жизнь, что их сторонники слишком часто одеваются в сердитые красные мантии?..
– Кто выше: скромный Милютин, эмансипатор и тайный советник, или популярный художник Чернышевский?
– Что привлекательного в кафедре, если нельзя свободно высказаться даже на магистерском диспуте?
– Как обойти препятствия, заграждающие свободный путь к самостоятельному умственному труду в духе Белинского или Добролюбова?
В поиске ответов на эти и другие вопросы новое российское гражданство обращалось к незабываемым образам прошлого и к живым приметам либерального подвижничества и долголетия – таким, как, например, старые тверские либерала братья Бакунины.
Для первоначальных земцев, по словам Ф. И. Родичева, их дело было готовальней культуры и свободы, долгом, подвигом самоотвержения, апостольством. Их присутствие в русском обществе согревало сердца соотечественников и поддерживало огонь либеральной надежды.
Высшей мерой успеха либеральных нововведений и живым свидетельством их вхождения в ткань российского общества суждено было стать новому поколению российского гражданства – востребованным конституционалистам 80-х: Ивану Петрункевичу, Сергею Муромцеву, Максиму Ковалевскому, Виктору Гольцеву и многим другим.
Вступление в возраст расцвета творческих сил нового поколения российских либералов совпало с наступлением острейшего политического кризиса на рубеже 70–80-х годов XIX века.
Преобразовательные замыслы группировки либеральных бюрократов после убийства 1 марта 1881 года Александра II во многом остались лишь замыслами. Конституционное движение постиг реакционный разгром. Возможности для выражения открытого общественного протеста были сведены к минимуму.
Дилемма, которую политическая реальность 80-х годов ставила перед либералами, заключалась в следующем: либо уйти от политики в сферу профессиональной самореализации, либо заниматься политикой тайком от правительства, постоянно рискуя навлечь на себя его гнев и репрессии. Но между двумя этими вариантами оставалось место и для третьей линии поведения: не таясь играть политическую роль, когда нет условий для политической жизни; вопреки всему быть политическим деятелем.
Что я более всего ненавижу? – Деспотизм!
Для исполнения подобной роли требовался особо одарённый актёр. Им-то и оказался избранный нами герой. Среди своих сверстников и единомышленников Виктор Гольцев отличался исключительной преданностью либеральной идее. История как будто бы с намерением испытать прочность гольцевских убеждений вывела его на сцену политической жизни в канун крушения либеральных надежд, рождённых политикой М. Т. Лорис-Меликова, и заставила уйти со сцены в год созыва и разгона 1-й Государственной Думы.
Гольцев родился 11 августа 1850 года, а умер 18 ноября 1906 года. Большую часть из отмеренных ему 56 лет он провёл в Москве. Эпоха 60-х годов оказала большое влияние на формирование его взглядов, но сам он не успел принять в её свершениях деятельного участия. 1861 год всё же вошёл в биографию Гольцева: именно тогда он впервые переступил порог тульской гимназии.
«С ранней молодости я поставил себе определённые политические задачи и, насколько сам могу судить, я неуклонно шёл к намеченным целям», – писал Виктор Александрович в мемуарных заметках. Истоки гольцевской одержимости восходят к годам его детства. Он был глубоко религиозным ребёнком. В гимназии писал стихи на библейские темы. Однажды во время посещения церкви двенадцатилетнему мальчику явился Спаситель и беседовал с ним.
Об этом потрясшем его видении юный Гольцев доверительно сообщал своим товарищам. Гимназисты из уст в уста передавали волнующий слух. К концу гимназического курса от некогда горячей и искренней религиозности остался только чистый деизм. А годы между гимназией и университетом прошли для Гольцева в мучительной борьбе между верой и безверием. Настойчивый поиск доказательств в защиту бессмертия души не увенчался успехом.
Догматы христианства подверглись разрушительному сомнению. Тому способствовала вся атмосфера 60–70-х годов. Но религиозность как потребность веры и жажда деятельного служения определённому идеалу сохранилась в душе Виктора Александровича на всю жизнь.
Новым увлечением Гольцева, уже студента Московского университета, стало участие в тайном обществе, которое имело целью пересоздание мира в самом близком будущем. В результате он сумел основательно познакомиться с некоторыми политическими трактатами и произведениями крупнейших социалистов. Среди русских мыслителей Гольцев особенно высоко ценил Белинского и Герцена, подчёркивая, что их идеи послужили основой его собственного миросозерцания.
Поклонение социальной идее вслед за полученным в детстве христианским воспитанием не раз в судьбах русской интеллигенции завершалось обращением к революционному действию.
Но судьба Гольцева сложилась иначе. Христианство и социализм стали этапами духовного созревания русского либерала. Его идеалом было культурное государство. Сохраняя лучшие особенности государства правового, оно должно было взять на себя ещё и выполнение задач социального благосостояния.
На рубеже 70–80-х годов XIX века Гольцев выдвинулся уже в первые ряды общественных деятелей России. Отвечая позднее на анкету журнала «Русская мысль», он, по существу, набросал основные штрихи политического автопортрета: «Чем бы я быть желал: политическим деятелем; где бы я желал жить: в России, но только свободной; мои любимые писатели-прозаики: Тургенев и Гончаров, Писемский и Толстой, Белинский и Герцен; любимые мои герои действительности: Вашингтон, Гарибальди, Гамбетта; что я всего более ненавижу: деспотизм; исторические характеры, которые я наиболее презираю: всех эфиальтов и ренегатов; военный подвиг, который приводит меня в восторг: такого нет; реформа, наиболее мною чтимая в истории: освобождение крестьян в России; желаемая мною реформа: падение самодержавия в России; мой девиз: труд и политическая свобода».
Повсюду откровенно проповедуя свои свободолюбивые взгляды, Гольцев очень скоро оказался лишённым возможности занимать не только профессорскую кафедру, но и какую-либо выборную должность в земстве или городском самоуправлении.
«Жизнь, – как писал впоследствии один мемуарист, – насильно втиснула его в рамки работы, для него органически необходимой». Гольцев стал постоянным автором многих русских периодических изданий и редактором журнала «Русская мысль» – крупнейшего из толстых либеральных журналов 80-х годов (до 10 тысяч подписчиков). Но всё написанное Гольцевым не было так талантливо, как был талантлив его дух.
Пробудитель общественного чувства и протестующей мысли
В ту эпоху, когда, по словам П. Н. Милюкова, младшего товарища Гольцева, даже простой литературный обед уже составлял общественный факт, а смелая застольная речь уже целое событие, Гольцев, как писал П. Д. Боборыкин, служил «одним из самых выдающихся пробудителей общественного чувства и протестующей мысли. Не было ни одного начинания в сфере литературы, прессы, земского движения, просветительной инициативы, не устраивалось никакого сборища, обеда, вечера, публичного чтения, поминок или чествования с освободительным характером, где бы он не принимал живого участия, где бы он не был председателем, устроителем, оратором или руководителем».
Гольцев, как он сам о себе не раз говорил, был немножко маньяком, маньяком конституционализма. Превращая даже умеренный и рассудительный конституционализм в далёкий от жизни идеал, российская действительность наделяла его тем самым чертами исповедания веры с элементами фанатизма и экзальтации. Искреннее и глубокое увлечение идеей конституции в стране, где даже в либеральных кругах преобладали пока ещё надежды на самодержавную власть, доставляло Гольцеву немало хлопот и мучений.
«Бог не выдаст, свинья не съест!» – говаривал Виктор Александрович. Само слово «конституция» нередко употребляется им в переписке с друзьями в горько-ироническом смысле: то он обещает вводить своё самолюбие в конституцию, то, опровергая скептиков, утверждавших, что Гольцев не доживёт до конституции, даёт знать о даровании ему по высочайшему повелению конституции в виде интернирования в Москве под гласный надзор полиции.
И всё же годы безвременья заметно притупили острые углы в характере Гольцева, научив его приёмам тактического лавирования и отступления.
В пору неосуществившихся надежд и несбывшихся мечтаний Гольцев шёл на установление прямых связей с выдававшим себя за конституционалиста флигель-адъютантом Александра III П. А. Шуваловым, руководителем «Святой Дружины» – тайной организации, созданной специально для охраны особы царя и противодействия революционному терроризму.
Гольцев разговаривал и с К. П. Победоносцевым, излагая ему свои конституционные взгляды, а позднее вёл уже «арьергардные бои»: через знакомого ещё по университету второго редуктора «Московских ведомостей» С. А. Петровского запрашивал мнение самого М. Н. Каткова, пытаясь, в частности, заручиться его поддержкой в борьбе за сохранение женских медицинских курсов.
Так из убеждённого конституционалиста и несостоявшегося парламентского бойца российская действительность делала ходатая по частным вопросам, вынужденного заискивать перед всесильным идеологом российского самодержавия.
Своеобразный политический опыт Гольцева имел, конечно, мало общего с универсальным политическим опытом западной демократии, на который ориентировалось более молодое поколение русских либералов, тех, что вступили в общественную жизнь с конца 80-х годов.
В канун XX века Гольцев и ведомый им журнал «Русская мысль» уделяли немало внимания полемике с новым тогда увлечением российской интеллигенции – марксизмом. К этой полемике Гольцева примешивалось ещё и чувство личной уязвлённости человека, посвятившего свою жизнь развитию либеральной, просветительской традиции при отсутствии сколько-нибудь широкого общественного движения.
Пользуясь сравнением самого Гольцева, можно сказать, что он, не имея «хорошего плуга», много лет пропахал на «плохой сохе» и теперь, когда на политической сцене России явились новые силы, пробудившие столько надежд у льстецов пролетариата, это вызывает у него чувство досады.
Видимо, спеша на какое-то общественное собрание или лекцию, он записал на клочке бумаги возникшую у него по этому поводу мысль: «Всё пролетариат. А кто пробудил его сознание? Сила (численность) хороша при руководстве разума и совести».
А. П. Чехов, И. И. Иванюков, В. А. Гольцев, М. Н. Ремезов, М. А. Саблин, В. М. Лавров, И. Н. Потапенко
* * *
Гольцев принадлежал к той части русского общества. которая обладала и тем, и другим, и третьим – удивительным трудолюбием.
Личная драма Гольцева отразила драму всей русской либеральной интеллигенции, готовой уже в начале 80-х годов прошлого века вступить на путь открытой политической деятельности, но лишённой затем ещё почти на четверть столетия возможности политически реализовать себя, и, наконец, просто опоздавшей в исторической гонке реформаторов и революционеров.
Сергей Секиринский
Ещё в главе «Гражданин — государство — мир»:
Русские гласные. Безвременник свободы