Русь
55 лет назад, 10 марта 1937 года, в Париже умер русский писатель Евгений Замятин.
Его родина — Лебедянь, своеобразная, только русской патриархальной глубинке присущая, жизнь этого городка отразилась во многих произведениях писателя.
Судьба Замятина типична и удивительна одновременно, как типично и парадоксально его творчество. Впечатления, которые подарила ему жизнь, разнообразны: это и провинциальное детство и студенческие сходки, заграничное плавание на пароходе "Россия" (в этот период ему довелось быть свидетелем исторического бунта на "Потемкине"), арест и ссылка за участие в революции 1905 года ("Революция была юной, огнеглазой любовницей, — писал он впоследствии, — и я был влюблен в революцию... "), работа на верфях за границей — в Глазго, Нью-Касле, — возвращение во вздыбленную Октябрьским переворотом Россию, литературная, педагогическая работа и, наконец, изгнание с родины, отторжение на долгие десятилетия этого насквозь русского писателя от читателеи-соотечественников. Насыщенность судьбы писателя событиями соизмерима с широтой его литературной палитры: верность реализму не мешает прорывам в фантастику, гротеск соседствует с бытописанием; жанровые предпочтения многообразны — от стихотворной трагедии "Аттилла" до ошеломляющего, пророческого романа-антиутопии "Мы".
Об удивительности языка писателя хорошо сказал Юрий Анненков: "Если Замятин пишет о мужиках, о деревне, он пишет мужицким языком.Если Замятин пишет о мелких городских буржуях, он пишет языком канцелярского писателя или бакалейщика. Если он пишет об иностранцах ("Островитяне", "Ловец человеков"), он пользуется свойствами и даже недостатками переводного стиля, его фонетики, его конструкции — в качестве руководящей мелодии повествования. Если Замятин пишет о полете на Луну, он пишет языком ученого астронома, инженера, или — языком математических формул".
Считается, что есть какая-то загадка, какая-то неведомая завораживающая сила, какая-то духовная избранность русской литера туры. Этого нельзя объяснить, но можно почувствовать, внимая лучшим мастерам русского слова, к которым по праву принадлежит Евгений Замятин.
Предлагаем вниманию читателей отрывок из его рассказа "Русь", написанного под впечатлением от живописи Б. Кустодиева и проникнутого нескончаемой любовью к родине. Отечеству.
Вчитаемся в строки зачина этого рассказа, написанного в 1923 году, —неожиданная гибель многовекового дремучего бора невольно проецируется ассоциативным мышлением на судьбу России. Да, старой Руси уже нет, на ее месте — пепелище. Но, может быть, зола и пепел, что остались здесь, помогут вырасти зеленому побегу той возрождающейся Руси, память о которой жива в народе. Хотелось бы верить...
.jpg)
Евгений Замятин. Художник Юрий Анненков. 1921 г.
Бор — дремучий, кондовый, с берлогами медвежьими, крепким грибным и смоляным духом, с седыми лохматыми мхами. Видал и железные шеломы княжьих дружин, и куколи скитников старой, настоящей веры, и рваные шапки Степановой вольницы, и озябшие султаны Наполеоновых французишек. И — мимо, как будто и не было; и снова — синие зимние дни, шорох снеговых ломтей сверху, по сучьям вниз, ядреный морозный треск, дятел долбит; желтые летние дни, восковые свечки в корявых зеленых руках, прозрачные медовые слезы по заскорузлым крепким стволам, кукушки считают годы.
Но вот в духоте вздулись тучи, багровой трещиной рассеклось небо, капнуло огнем — и закурился вековой бор, а к утру уж кругом гудят красные языки, шип, свист, треск, вой, полнеба в дыму, солнце в крови еле видно. И что человечки с лопатами, канавками, ведрами? Нету бора, съело огнем: пни, пепел, зола.
Может, распашут тут неоглядные нивы, выколосится небывалая какая-нибудь пшеница, и бритые арканзасцы будут прикидывать на ладони тяжелые, как золото, зерна; может, вырастет город — звонкий, бегучий, каменный, хрустальный, железный — и со всего света, через моря и горы будут, жужжа, слетаться сюда крылатые люди. Но не будет уже бора, синей зимней тишины и золотой летней, и только сказочники, с пестрым узорочьем присловий, расскажут о бывалом, о волках, о медведях, о важных зеленошубых столетних дедах, о Руси, расскажут для нас, кто десять лет — сто лет — назад еще видел все это своими глазами, и для тех, крылатых, что через сто лет придут слушать и дивиться всему этому, как сказке.
Не петровским аршином отмеренные проспекты нет: то Петербург, Россия. А тут — Русь, узкие улички, — вверх да вниз, чтобы было где зимой ребятам с гиком кататься на ледяшках, — переулки, тупики, палисадники, заборы, заборы. Замоскворечье с старинными, из дуба резными названьями: с Зацепой, Ордынкою, Балчугом, Шаболовкой, Бабьегородом; подмосковная Коломна с кремлевскими железными воротами, через какие князь Дмитрий, бла- гословясь, вышел на Куликово поле; "Владимиров" Ржев с князь-Дмитриевской и князь-Федоровской стороной, может, и по сей день еще расшибающими друг дружке носы в знаменитых кулачных боях; над зеркальною Волгою — Нижний с разливанной Макарь- евской, с пароходными гонками, с стерлядями, с трактирами: и все поволожские Ярославли, Романовы, Кинешмы. Пучежи — с городским садом, дощатыми тротуарами, с бокастыми, приземистыми, вкусными как просфоры, пятиглавыми церквами: и все черноземные Ельцы, Лебедяни — с конскими ярмарками, цыганами, лошадьми, маклаками, номерами для приезжающих, странниками, прозорливцами.
Это — Русь, и тут они водились недавно — тут, как в огороженной Беловежской пуще, они еще водятся: ”всех-давишь” — медведи-купцы, живые самовары-трактирщики, продувные ярославские офени, хитроглазые казанские "князья". И надо всеми — красавица, настоящая красавица русская, не какая-нибудь питерская вертунья-оса, а — как Волга: вальяжная, медленная, широкая, полногрудая, и как на Волге: свернешь от стрежня к берегу, в тень — и, глядь, омут...
Из книги: Замятин Е.
Избранное. М., Правда,
1989
Ещё в главе «Деревня - город - отечество»:
Торжество земледельца. «Чашу горести... до дна выпил»
Русь