Революция как благо
Заранее прошу прощения у всех, кто это прочтёт: я ведь и сама понимаю, что то, о чём собираюсь здесь заговорить, в высшей степени несвоевременно. Нехорошо, даже, наверное, безнравственно объяснять людям, прилагающим невероятные усилия для того, чтобы хоть как-то жить, хоть что-то есть, что всё, с ними происшедшее за последние семьдесят лет, имеет смысл и цель. Сейчас ведь любому гораздо легче просто сказать: «Суки! Сволочи! До чего страну довели!» – неважно, к кому это будет относиться, к прежним правителям или к нынешним управляющим: легче искать виноватых в нашей беде, то есть, как всегда, как нас научили, – её (беды) причины, истоки случившегося, а не его смысл и цель. Мы ведь вообще разучились себя спрашивать о цели того, что с нами происходило и происходит.
Та цель, о которой единственно мы говорили последние семьдесят лет, была не целью того, что происходило, а целью того, что делалось нами целенаправленно. Эта цель себя дискредитировала, а заодно и здорово подмочила репутацию любой цели.Однако здесь речь пойдёт несколько о другом.
Я, уж простите великодушно, собираюсь говорить о чём-то вроде замысла Бога, или, другими словами, о метафизическом смысле русской революции и её последствий. Мы за последнее время много слышали о том, почему она была не нужна. Я хотела бы понять, почему она была необходима. Известно, Бог попущает свершиться злу, но претворяет зло во благо. Может быть, сейчас кощунственно звучат слова о правоте случившегося.
Однако я попытаюсь показать правильность происшедшего, исходя не из причин, но из целей.
Сейчас мы «возрождаем культуру» конца XIX – начала XX века, говорим о происходившем тогда «культурном ренессансе» в России, о «серебряном веке русской философии» и клянём революцию, отрешившую нас от тогдашней высокой культуры и смелой мысли. Но у тех, кто действительно читает написанное тогда поэтами и философами, иногда возникает очень странное чувство. Ведь если вглядеться попристальнее в то, что происходило в то время в культуре, в области философской мысли, то единственной подходящей характеристикой для происходившего будет: «безудерж», «безудерж» мысли, потерявшей всякие основания, беспредел теорий, оторвавшихся от всякой почвы, и, в конце концов, беспредел разрушения всяческих теорий. Дошли до того, что и основания, на которых возводилось существование человека, оказались расшатанными и оскомина была набита такая основательная, что детям грозило остаться и вовсе беззубыми. Культурный безудерж оборачивался окончательной катастрофой.
Революция призвана была прекратить «обжорство». Смысл революции был тот, что она объявила великий культурный пост, посадила нас на хлеб и воду реализма в искусстве и «ленинской теории отражения» в философии.
То, что мы всё-таки выжили, свидетельствует: хлеб не был отравлен. Именно тогда, когда стало очевидным, что возможно практически всё, она объявила, что возможно лишь очень немногое – реальное – то, что объясняется материалистической теорией, а ничего другого просто не существует. С ней бы, конечно, поспорили (а скорее всего просто посмеялись бы над её философской наивностью), но она приводила не философские аргументы.
Границы мира, ощущение которых полностью пропало на рубеже веков, вдруг неодолимо сузились и стали эмпирически ощутимы для каждого. Расшатавшиеся основания вдруг необыкновенно упрочились, действительно стали «гранитными». Пуповина, связывающая нас с XIX веком, не была перерезана, но соки по ней практически не поступали – случилось так, что мы разучились читать, то есть понимать больше «чувственно воспринимаемого».
.jpg)
Итак, после великой сложности, запутанности, твёрдой уверенности в невозможности разрешения ни одного из вопросов приходит великая простота, прямота и уверенность в абсолютной познаваемости мира, которая всего-навсего отодвигается во временную бесконечность. Все вопросы имеют решение, причём однозначное и правильное. Это было необходимое тюремное заключение, вернувшее разум в границы разума и, мало того, весь мир заключившее в границы разума. Те, кто размышлял об этих вопросах на рубеже веков, были уверены, что последнее абсолютно невозможно.
Революция спасла нас от «свободы» мысли. Я знаю, что сейчас большинство вовсе не уверено, что от этого надо спасать. Даже наоборот, многие считают, что это есть величайшее благо. Но дело в том, что свобода мысли, не скованная уже ничем, даже логикой, свобода, в которой мысль полагает своё основание исключительно в субъективности, – вещь страшная и разрушительная и для самой личности.
На рубеже веков было в очередной раз обнаружено, что если мы попытаемся найти разумные основания для нравственности, то нам это ни в коем случае не удастся. Нравственность была заподозрена. Таким образом, самые основания жизни социума оказались под угрозой. Если из философского релятивизма делались практические выводы (а они-таки делались), общение людей становилось не только затруднено, но и опасно.
.jpg)
Стоит ли проклинать революции? Не лучше ль не называть ими что ни попадя, как «новостройку» октября 17-го или «перестройку» наших дней?
Исчезало само понятие о том, что хорошо и что плохо. Избалованному уму границы церковной нравственности представлялись узковатыми, и эти границы шаля и шутя передвигали, уже не замечая (под влиянием позитивизма, с одной стороны, и субъективизма – с другой) их глубинных оснований. Мыслители обращались с учениями и идеями, как у Толстого дети с едой: лили в рот фонтаном молоко и жарили на свече малину. Диагноз совпадал с толстовским: хроническая сытость.
Нужно было научиться довольствоваться малым. Тем, кто недавно жарил малину, был предложен чёрный хлеб и ничего, кроме чёрного хлеба, – за попытку ухватить что-нибудь ещё наказывали до смерти.
К рубежу XIX–XX веков о Боге, мире и человеке было высказано столько противоречивых, оскорбительных, поверхностных, глубоких (слишком глубоких) суждений, что для того чтобы вновь увидеть сияние Божества и простую сущность человека, нужно было какое-то время вовсе не смотреть в эту сторону. Парадоксально говоря, спасти Бога и веру можно было только разрушая храмы – Бог вновь должен был быть распят и унижен, чтобы человек смог вспомнить о своём с ним родстве.
На рубеже веков добрались до таких психологических и диалектических тонкостей, что просто Бог и просто человек стали неинтересны. Для того, чтобы жизнь на земле могла продолжаться, надо было снова привлечь к ним внимание.
Есть, наверное, такой закон понижения уровня проблематичности. На каждом уровне обеспеченности бытия вас волнуют разные проблемы, они не проще и не легче, они – другие. Если вам нечего есть, вы не будете мыслью разрушать основы мироздания, чтобы посмотреть, как оно сделано.
.jpg)
Мазаччо. Изгнание из рая
Чтобы люди вновь захотели верить и философствовать, их надо было насильно оторвать от веры и философии. Нужно было, чтобы в советском «рае» запретили знание и веру и человек вновь протянул руку к запретному плоду.
И вас не поразит в самое сердце открытие, что в основании его – пустота или нечто такое, что никак не отвечает вашим представлениям о добре или справедливости. Если вам нечего есть, вы не начнёте поход против оснований человеческой нравственности – вы можете нарушить какие-то нравственные становления, но не станете философски обосновывать их нарушение.
Если вы за это и возьмётесь, то только тогда, когда уже будете сыты. Видимо, необходимо, чтобы люди иногда вспоминали об элементарном – о том, что бывает нечего есть. Тогда проблемы «высших уровней обеспеченности» отпадают сами собой, и мир вдруг предстаёт перед нами вновь целостным и прекрасным в своей неразрушенности философским анализом; и тогда даже осквернённость механической деятельностью человека не может скрыть его красоты.
XIX век заканчивался под знаком относительности, а значит, игры всеми и всяческими установлениями. Человеку надо было вспомнить, что становления могут быть абсолютны и угрожающи и для этого не нужна даже санкция Божества. Чтобы люди вновь захотели верить и философствовать, их надо было насильно оторвать от веры и философии.
Аналитическое знание было объявлено запретным плодом в раю; нужно было, чтобы в аду запретили веру и человек вновь протянул руку к запретному плоду.
.jpg)
Микеланджело. Святой Иероним
Не надо нам только ужасаться своего прошлого. Всё было «почему-то», но и «зачем-то», и нам ещё откроются «многие замыслы Бога». Нужно лишь помнить: Бог – это другое, поэтому не будем так уж уверены, что то, что нам представляется хорошим, хорошо и для Бога, а то, что нами осуждено, осуждено и Господом. И ещё: всё, что ни делает Господь, к лучшему. Нужно только каждый раз очень постараться и понять, что же в этом хорошего.
Татьяна Касаткина. Из журнала «Знамя»
Ещё в главе «Мышление - вера - нравственность»:
Революция как благо
«И с тихой песнею вхожу в сердца людей». Александр Николаевич Вертинский (1889–1957)