Преображенье «Столицы сонного царства»

«Воспоминания мои о прежней Москве делятся на два периода: первый до 1860 года, а второй с 1865 по 1870 год прошлого столетия. С 1860 по 1865 год я отсутствовал в Москве, а кроме того, деление это на два периода представляется удобным и потому, что воспоминания мои о пятидесятых годах более отрывочны и поверхностны, чем за второй период, так как они относятся к моим детским годам, и, наконец, это время, то есть пятидесятые года, резко отличается от второй половины шестидесятых годов...»

Это – из предисловия к мемуарам Николая Васильевича Давыдова (1848–1920), «приглашённого» на наши страницы в качестве бытописателя Москвы, хотя и в не меньшей степени известного в своё время в роли учёного служителя Фемиды. Написанные им воспоминания вышли отдельной книжкой в начале XX века.

Поэтапная разбивка его повествования нам представляется оптимальной, ведь она позволяет сопоставительно оценить происшедшие за 5-10 послереформенных лет изменения в жизни города, изменения пресерьёзные – внешние и внутренние. Этот сопоставительный приём делает давыдовское бытописание особенно живым, выпуклым. Он «характеристически», как порой говорили в те времена, отражает и людей, и нравы прошедшей эпохи, и всё то, за чем как нельзя лучше встают реальные исторические события, происходившие со страной.

Так, со страниц описания московской пореформенной жизни подаются весьма примечательные подробности тогдашних нововведений и «поправок к жизни, как, например, отмена публичных наказаний плетьми (постановление от 17 апреля 1863 года) или демократизация системы народного образования, появление первых высших учебных заведений для женщин и так далее.

Заметим, что воспоминания Н. В. Давыдова очень хорошо отражают личность самого мемуариста.

В I главе – это жадно впитывающий впечатления московской жизни, детали местного бытия подросток. Во II – пытливый юноша-дворянин, после разлуки с «белокаменной» вновь вернувшийся в близкий ему город, поступивший в Университет, окунувшийся в стихию перемен, заметных практически во всём.

«Шестидесятник» прошлого века Н. В. Давыдов был человеком замечательной энергии: он преподавал в Московском университете, Коммерческом институте, а также в Народном университете Шанявского, а помимо того, был товарищем председателя Юридического общества, председателем Толстовского общества, Театрально-литературного комитета императорских театров. И это далеко ещё не все профессиональные и общественные ипостаси нашего талантливого соотечественника. Его сочувствие социальным переменам, соучастие в них, осведомлённость по различным сторонам и особенностям московского быта не могли не отразиться в оставленных им мемуарах.

I.

Особая печать лежала в ту пору на всей Москве: не только на зданиях, не походивших на петербургские, на улицах и движении по ним, но на московской толпе и на московском обществе во всей его совокупности и разновидности. /.../ Нынешнего жителя Москвы, пожалуй, не отличишь от петербуржца: все приняли более или менее однообразный, космополитический вид. Не то было в пятидесятых годах, когда Москва являлась центром ещё сильного в то время славянофильства, сугубого патриотизма и очагом считавшегося чисто русскими направления мысли, а главным образом чувства, якобы самобытного и много в себе содержащего, отвергавшего почти всё, что переносилось к нам из «гнилого Запада». /.../

В тогдашней Москве ещё сказывались черты прежнего обихода – от неё действительно веяло стариной. Если в Москве не было вовсе влиятельного, правящего чиновничества, настоящей бюрократии и военщины, то зато было ещё достаточно русского «барства» и связанного с ним крепостничества и много патриархальности, то мягкой, а то жёсткой убеждённой сословности, при которой, несмотря на московское добродушие и радушие, весьма строго соблюдалось правило: «Всяк сверчок знай свой шесток». /.../

Общественное мнение существовало и тогда, но это, в сущности, было мнение весьма ограниченного кружка, формально авторитетного, покоящееся на высказанном начальством, однако оно принималось и почиталось за истинное. Общественное мнение складывалось и вопросы, волновавшие Москву, решались безапелляционно в Английском клубе. Конечно, и в то время существовали кружки и отдельные лица, не принимавшие на веру положений, провозглашённых старшими и чиновными, но они составляли исключение и считались даже опасными. /.../

Масса населения, мало, а частью даже вовсе неграмотная, не считавшая сама себя полноправной частью общества, жила, обладая очень ограниченным горизонтом и сосредоточив весь свой жизненный интерес на мелочах хозяйства, торговли, ремесла, канцелярской службы, а в качестве духовной пищи довольствуясь местными сплетнями да фантастической болтовнёй на политические и иные темы. Всё население покорно и безропотно подчинялось постановлениям, обычаям и распоряжениям, не всегда оправдывавшимся их содержанием, но преступить которые казалось чуть ли не смертным грехом и, во всяком случае, поступком чрезвычайной смелости. Никто не дерзал курить на улицах, чиновники не смели отпустить бороду и усы, студенты не решались, хотя оно было очень заманчиво, носить длинные волосы, блины можно было есть исключительно на масленице и в положенные для этого дни, посты строго соблюдались во всех классах населения и так далее. /.../

Переносясь мысленно к детским годам моим, я отчётливо вижу былую Москву. /.../ В то время небольшие деревянные, часто даже неоштукатуренные дома и домики, большей частью с мезонинами, встречались на каждом шагу, и не только в глухих переулках, но и на улицах.

В переулках с домами чередовались заборы, не всегда прямо державшиеся; освещение было примитивное – гарным маслом, /.../ в Москве по ночам было решительно темно, площади же с вечера окутывались непроницаемым мраком. /.../ Полиции на улицах было немного, но зато представители её, как высшие, так и низшие, были классически хороши, типичны и интересны. Это было время хожалых и будочников, настоящих будочников, то есть людей, действительно живших в будках. /.../

Вид самих будочников был поразительный: одеты они были в серые, солдатского сукна казакины, /.../ при поясе у них имелся тесак, а в руках будочник, если он был при исполнении обязанностей службы, держал алебарду, совершенно такую, какими снабжают изображающих в театральных представлениях средневековое войско статистов.

Орудие это, на первый взгляд и особенно издали казавшееся страшным, а в действительности очень тяжёлое и неудобное для какого-либо употребления, стесняло, конечно, хожалых, /.../ и они часто пребывали без алебарды, оставив её или у своей будки, или прислонив к забору... Будочники были безусловно грязны, грубы, мрачны и несведущи; да к ним никто и не думал обращаться за справками, совершенно сознавая, что они лишь живые «пугала» для злых и для добрых... /.../

Начальство хожалых было тоже очень своеобразно: /.../ внешним уличным порядком они мало занимались. Зато внутренний порядок был всецело в руках полиции, пред которой обыватель – ремесленник, мещанин, торговец и купец, конечно, не из крупных, да и мелких, чиновник – беспрекословно преклонялся. Крепостное право ещё не было отменено, и сословия, «не избавленные от телесного наказания», ощущали это непосредственно на себе и в Москве.

Запьянствовавшие или иным способом провинившиеся кучера, повара и лакеи из крепостных отсылались их господами при записке в полицию, и там их секли. То же, попутно и за отсутствием протеста, практиковалось и с вольными людьми из мещан и фабричных, нередко по инициативе самой полиции и с одобрения публики, а иной раз и секомых, предпочитавших такую расправу судебной волоките и лишению свободы за маловажные проступки, до мелких краж включительно. /.../

Та часть населения, которая обычно поставляет нарушителей права собственности, в ту дальнюю пору была не столь, как ныне, материально обездолена и гораздо менее требовательна, а главное, процент такого населения в Москве был несравненно меньший, чем теперь; город ещё не притягивал к себе с такой силой и лёгкостью и не калечил, развращая физически и морально, сельских жителей, «безработные» ещё не нарождались. Поэтому количество имущественных преступлений» было не так уж велико, и они сводились, главным образом, к карманным и другим кражам и грабежам. /.../

Из театров действовали тогда Большой и Малый, и был ещё казённый цирк, помещавшийся против Большого театра, где теперь магазин Мюр и Мери-лиз (ныне ЦУМ – Ред.)... /.../

Лубочные картинки, заменявшие до некоторой степени теперешние иллюстративные газеты, чутко реагировали на интересующие простую публику события и разделялись на юмористические и героические, прославлявшие ум, ловкость и храбрость русских по сравнению с другими народами; в юмористических же выставлялись слабость, хвастливость и ничтожество наших европейских и азиатских соперников и врагов. /.../

Москва того времени и именно то общество, о котором я сейчас говорю, носили характер помещичьего уклада: у очень многих были в Москве свои дома, прислуга была своя крепостная, свои доморощенные лошади, своя провизия – не вся, конечно, доставлявшаяся не только из подмосковных имений, но и издалека, из Тамбовской, Полтавской и ещё более отдалённых губерний.

На лето помещики разъезжались по своим поместьям, а зимой оттуда высылались к ним в Москву обозы с мукой, крупой, маслом, разнообразной битой живностью, зеленью и всевозможными деревенскими сушеньями, соленьями, заготовками и лакомствами – яблоками, вареньем, смоквами, сиропами, наливками, настойками и т. п. /.../

В ту пору женских гимназий не было, и девушки в сравнительно зажиточных семьях обязательно воспитывались дома; /.../ домашнее воспитание шло под руководством гувернанток, большей частью француженок и англичанок. /.../ Мальчики тоже в большинстве /.../ воспитывались и обучались вплоть до университета дома... /.../

Хотя /.../ общественное настроение москвичей было в те годы более чем консервативное, но существовали и тогда сравнительно либеральные дома, где, помимо французской, особенно распространённой литературы, читали и восхищались потихоньку Герценом, а открыто Тургеневым и Григоровичем, следили с горячим интересом за ходом дела раскрепощения крестьян...

Таких домов и кружков к концу пятидесятых годов становилось всё больше, а университетская молодёжь, наэлектризованная Грановским (историком, виртуозом публичных лекций – прим. ред.), в значительном большинстве была настроена либерально и рвалась к осуществлению на деле тех прогрессивных и гуманных положений, с которыми она знакомилась частью по лекциям более просвещённых профессоров, частью по книгам, всего же более в товарищеских кружках, которых в то время образовалось очень много.

Молодёжь уже делала первые шаги к вступлению в общественную жизнь, участвуя в преподавании в народившихся тогда «воскресных школах»; были и демонстративные выступления либерального направления...

/.../ Эта же молодёжь дала первых деятелей вскоре наступившей «освободительной эпохи» по крестьянской реформе, земству и судебным учреждениям.

II.

Весной 1865 года, выдержав в Тамбовской гимназии в качестве экстерна вступительный в университете экзамен, я уже в начале августа направился в Москву... /.../

...Москва по истечении пяти лет, которые я провёл вне её, показалась мне неузнаваемой, так изменился общий её вид, принявший почти что европейское обличие. Уже одно, что подъезжать к Москве пришлось по железной дороге (кажется, с Коломны, а быть может, уже с Рязани), производило сильное впечатление.

Да и сама Москва преобразовалась и обновилась в значительной степени. В ней, казалось, произошёл за эти пять лет крутой перелом; во всём чувствовалось что-то новое, улицы те же, да и строений новых возникло не так уж много, а прежней Москвы не стало. Как в человеческом лице при неизменившихся чертах, даже без признаков постарения, появляется иногда новое выражение, совершенно меняющее характер физиономии, – выражение, зависящее от происшедшей внутренней духовной перемены, так в данном случае что-то неуловимое изменило общий вид Москвы, отняв у неё свойственные ей прежде характерные черты неподвижного захолустья, столицы сонного царства.

Прежние алебардисты-будочники исчезли... Освещение – новенькими керосиновыми лампами – казалось после масляного великолепным; на улицах стало, несомненно, оживлённее, и сама толпа несколько расцветилась и подобралась; /.../ магазины, в особенности на Тверской и Кузнецком мосту, приняли более элегантный вид, витрины их стали пышнее и заманчивее; /.../ везде свободно курили, а студенты, уже без формы, в статском, разгуливали по бульварам с такими длинными волосами, что любой диакон мог им позавидовать, рядом с косматыми студентами появились – это было уже совершенною новостью – стриженые девицы в синих очках и коротких платьях тёмного цвета.

Внешняя перемена зависела, в сущности, от внутренней, более значительной и радикальной, наложившей свою печать на Москву. Дух «николаевской эпохи» отжил.

Освобождение крестьян, готовившееся к введению; земское и городское самоуправление; уже опубликованные судебные уставы; новый университетский устав; некоторое раскрепощение печати – всё это настолько всколыхнуло старое московское общество, столько ввело в него новых элементов, не допускавшихся прежде и не имевших права голоса, что старый патриархальный, связанный с крепостным правом общественный катехизис, и внешние формы жизни оказались не соответствующими наступившей действительности, и старое общество с его непререкаемым мнением старших и незыблемыми правилами стушевалось, будучи не в состоянии справиться с новым течением, направить и даже понять его. /.../

Если подзатыльники и пощёчины по отношению к служительскому персоналу /.../ вывелись не сразу, то уже об отсылке для наказания в полицию нечего было и думать.

Мужские гимназии реформировались; /.../ вводились и быстро прививались, значительно влияя на демократизацию московского общества, женские гимназии. /.../

Торговая и промышленная Москва наводнилась массой новинок, предметами первой необходимости и роскоши, сначала заграничного, а затем и русского производства, вытеснившими из обихода почти всё своё доморощенное и домодельное.

Демаркационная линия была перейдена: дореформенная старая Москва отжила, стала достоянием прошлого. /.../

...В описываемое время культ гастрономии стоял /.../ высоко, и трактир занимал не последнее место в московской жизни; за едой и выпивкой, а то и за чаепитием, вершились часто крупные дела и сделки, главным образом по коммерческой части. /.../

Клубов было пять: Английский, сильно павший, но сохранивший характер светского дворянско-бюрократического чопорного собрания; начавший прогрессировать Купеческий, где ежегодно давались охотно посещаемые публикой маскарады; Дворянский – место собрания «среднего» московского общества и чиновничества; Немецкий, или «шустер-клуб », как его называли в насмешку... /.../

Серьёзное, настоящее театральное дело было полностью сосредоточено в императорских театрах, которые /.../ были не только единственными представителями драмы, оперы и балета и вообще живого искусства и художественной стороны жизни Москвы, но были (я говорю в данном случае про Малый театр) для молодёжи школой и ареной общественности, единственной ещё в то время почвой, на которой легально могли выражаться целой группой людей не личные, а общественные симпатии. /.../

Оглядываясь теперь на давнопрошедшее время поступления моего в Московский университет, я, во-первых, припоминаю горделивое и глубоко радостное чувство, вызванное во мне этим событием, чувство благоговения к «святилищу науки», к центру и главе русского просвещения как в прошлом, так и в настоящем, к храму, в котором ещё недавно священнодействовал Грановский и в данное время «читатели» Соловьёв, Крылов, Чичерин...

Это чувство пиитета именно к Московскому университету было присуще не мне одному, а большинству юношей, вступавших в него, особенно же провинциалам. Нам казалось, что один лишь Московский университет в состоянии удовлетворить все волновавшие нас и требовавшие разрешения запросы научного и общественного характера, которые мы несли в университет. /.../

...Тогдашнее студенчество делилось на множество кружков, /.../ в кружках /.../ уже тогда говорилось о необходимости сближения с народом, о том, что надо «идти в народ» с целью помощи ему духовной и материальной, развития его, пробуждения в нём сознания человеческих и гражданских прав и, конечно, читалась недозволенная цензурой литература.

Но не все студенческие кружки увлекались вопросами политического или народнического характера; во многих из них преобладали интересы научно-литературные, философские и, наконец, интересы текущего дня, а именно: обсуждались и комментировались только что введённые и ожидавшиеся ещё реформы, дебатировались вызываемые ими отвлечённые (правовые) и практические вопросы...

Из книги: Н. В. Давыдов
Из прошлого. 4.1. Изд. 2-е. М., 1914

• Журнал «Социум»
• 1991 год
• №10-11

Ещё в главе «Деревня - город - отечество»:

Пореформенная деревня: свидетельства непраздного очевидца

Свой своему вовсе не брат. Комический дуэт

Преображенье «Столицы сонного царства»