Помню и люблю

Воспоминания потомственной москвички Аллы Константиновны Хохловой о жизни в довоенной Москве, о своей семье, об отце Константине Сергеевиче Хохлове, погибшем в 1941 году...

Накануне Дня Победы по телевидению показывали хронику военных лет. Осень 41 года. На экране – московские ополченцы. Им выдают тёплую одежду, оружие. Неожиданно мы с сестрой увидели отца. Он держал винтовку, которую внимательно рассматривал. Потом показали крупным планом его похудевшее, осунувшееся лицо.

Это длилось всего лишь мгновение. Мы, потрясённые, не могли вымолвить ни слова. Когда я пришла в себя, поняла, что неспроста Судьба подарила мне этот миг встречи с отцом. Я почувствовала сердцем, что должна рассказать о нём, о его судьбе и его Москве, которую он любил и отдал за это свою жизнь, как тысячи и тысячи москвичей.

Наш дом в Трёхпрудном переулке

Бабушка моя, Елена Петровна Хохлова, жила с семьёй в Москве ещё в конце XIX века, где-то в Сокольниках. Там же 8 октября (по ст. стилю) 1904 года родился мой отец, самый младший, четвёртый ребёнок в семье. Константином его назвали в честь деда и крестили в Троицкой церкви.

На руки счастливым родителям было выдано свидетельство с гербом и печатями, что Таинство крещения совершали приходской священник Александр Левитский с дьяконом Александром Розановым и псаломщиком Леонидом Лавровским. Этот храм XVIII–XIX веков – великолепное творение зодчего А. Г. Григорьева, чудом избежавший судьбы многих церквей, – и поныне стоит и действует в Дроболитейном переулке.

Мой любимый Петрушка, подаренный отцом, много лет просидел на нашем диване

Перед самой революцией семья бабушки переехала в один из домов Трёхпрудного переулка. Принадлежали эти дома миллионеру Володскому. С детства я хорошо помню наш дом: большой, светлый, с острыми башенками наверху. Тогда ещё были в нём роскошные мраморные подъезды с зеркалами, красные бархатные ковры устилали лестницы на всех шести этажах, лепные украшения, люстры, похожие на ландыши, а у входа в лифт – важный швейцар в ливрее.

С двух сторон подъезд к дому закрывали чугунные резные ворота. Всё это, как и многое другое в этом уголке старой Москвы, увы, не сохранилось.

К нашему Трёхпрудному переулку примыкал другой – Мамоновский. На углу – двухэтажный домик актёров Садовских. Потом его снесли, а от садика осталось лишь несколько деревьев. Годы спустя переулок стал носить имя Садовских. Здесь же, в красивом сером доме, отделанном розовой брусчаткой, в те же годы жил Игорь Моисеев. Рядом моя школа – длинное унылое здание с большим двором. В самом начале войны там был госпиталь. В него во время авианалёта попала бомба, разрушила полдома, погибли раненые и несколько моих учителей. В конце войны мы, дети, бегали смотреть, как пленные немцы восстанавливают разрушенное.

Сразу за школой была китайская прачечная, двое маленьких юрких китайцев с чёрными косичками подавали из подвального окна свежевыстиранное бельё. Рядом – Палашовский рынок. За прилавками стояли в ряд накрахмаленные румяные молочницы, предлагая на пробу молоко в бидонных крышках.

По московским дворам летом раздавался крик старьёвщика: «Старьё берём! Старьё берём!». Дети тут же сбегались к этому серо-бежевому старичку с огромным мешком. А расторопные хозяйки несли ему со всех сторон пришедшие в негодность вещи.

Москва моего детства: зелёные скверы и бульвары, очень чистые переулки и улицы, важные дворники в белых фартуках, с металлическими бляхами.

Отец часто гулял со мной на Патриарших прудах. Тогда ещё не было в сквере ни ограды, ни памятника Ивану Крылову. Везде густо росла сирень. Мы спускались к воде и кормили уток.

Иаков Космин Улупов, мой дедушка, в форме унтер-офицера Преображенского полка (сидит слева). Фото 1888 года

Однажды я спросила отца, почему наш переулок называется Трёхпрудным, хотя пруд здесь только один? Не знаю, так ли это было на самом деле, только рассказ отца я запомнила хорошо. Жил в XVIII веке в Москве известный поэт Михаил Херасков, построивший здесь дом с большим парком и тремя прудами. В московский пожар 1812 года дом уцелел, но часть парка погибла.

Потом дом этот купил граф Разумовский, но, разорившись, продал его Английскому клубу (сейчас в нём музей Революции). Парк же постепенно весь вырубили. Володской, новый владелец этой земли, полностью засыпал два пруда. На их месте построил «наш» дом, уцелевший и поныне. Может быть, поэтому он всегда слегка подрагивает, если рядом с ним проезжает тяжёлый грузовик. А название переулка так и утвердилось – Трёхпрудный...

Константин Сергеевич Хохлов (Костя) в первые годы учёбы в институте. Фото 1923 года

Родители

Несчастливо сложилась жизнь бабушкиной семьи в этом прекрасном доме.

В расцвете сил и таланта умер её муж, Сергей Константинович Хохлов, известный московский адвокат. А вскоре – ещё беда. На радость москвичам вместо конки пустили трамвай, а в семье – горе: спрыгнув на ходу, под трамвайными колёсами погибает старший сын Володя. Семья остаётся без средств на жизнь. Чтобы как-то прокормить детей, бабушка вынуждена сдавать комнаты жильцам.

Идёт 1922 год, цены поистине астрономические. Вот что писал брат моей мамы: «...у меня на трамвай уходит в месяц 17 млн рублей, а на рынке цены такие: 1 фунт мяса – 1 млн 400 тыс., сахар – 1 млн за фунт, яйца – 1 млн за десяток, 150 г белого хлеба у Филиппова – 430 тыс. рублей».

Жилось, что и говорить, трудно. Отец после окончания школы пошёл работать корректором в типографию. Потом, продолжая работать, поступил в Московский энергетический институт. У него были прекрасные математические способности, учился он легко и с какой-то страстью к знаниям. А ещё он очень любил книги – часами бродил по книжным развалам, собирая книги по философии, мировой истории, астрономии, точной механике, – и торжественно приносил домой очередную находку.

Я хорошо помню отца. Высокий, стройный, красивый, с копной шелковистых тёмных волос, озорными весёлыми глазами. Он был на редкость обаятелен, его жизнелюбие и оптимизм заражали многих. Я думаю, что есть люди, в которых от рождения вкладывается нечто светлое. Отец был именно таким, он сильно выделялся из всей семьи своим лёгким характером. Все его звали Костя, и мало кто называл его по имени-отчеству.

Работал он творчески, всё схватывал на лету. Приведу один пример из письма мамы к отцу, когда он служил в Красной Армии: «Недавно вся твоя корректорская in corpore получила выговор. К первой половине статьи одного автора подверстали вторую половину статьи другого... Газета вышла полным тиражом. Представляешь ярость авторов и конфуз редакции! Сейчас же вспомнили тебя: «Ах, если бы здесь был Костя, при Косте такого не случилось бы никогда...»

Не бросал отец и учёбу в институте. Во время студенческой практики в 1927 году на заводах Ленинграда и Ижевска он сделал два усовершенствования в области паровых котлов. Ему пророчили большое будущее. Со временем «мальчик» из типографии стал литературным редактором и заведующим отделом «Техника» в газете «За индустриализацию».

Мой дедушка с материнской стороны Иаков Космин Улупов был запасным унтер-офицером Преображенского полка. В молодости он был грозой женщин и немало гордился тем, что за свою стать удостоился чести нести дежурство в покоях императрицы.

Вид Москвы с крыши нашего дома в Трёхпрудном переулке. Справа – Мамоновский переулок (теперь переулок Садовских). Автор фото: Константин Хохлов, 1929 год

В старости он остался таким же стройным, мужественным и крепким. Мама вспоминала, что, будучи в преклонных годах, он на пари откусил зубец от серебряной вилки. Дедушка родом из крестьян деревни Болдино, Покровского уезда, Владимирской губернии, где 22 июня 1901 г. (по ст. стилю) родилась и моя мама. При крещении её назвали Ольгой. Она вспоминала, что у них вся деревня – сплошные Улуповы.

Фамилию свою получили только в 1861-м, когда была перепись населения. Самым уважаемым человеком в деревне был её дед Луппа, авторитетом которого решались все спорные вопросы. Его и записали родоначальником новой фамилии. Когда Оле исполнилось два года, у неё умерла мать Анастасия Николаевна, а в скором времени от чахотки – старшая сестра Клавдия. Брат Иван Яковлевич не захотел жить с отцом, который женился вновь, и увёз сестру Ольгу в Кременчуг.

Моя мама закончила с золотой медалью Кременчугскую гимназию. Затем несколько лет проучилась в Киевском институте народного хозяйства. После того как институт был закрыт «по причине нехватки топлива», мама в 1922 году переехала к старшему брату, незадолго до этого переселившемуся в Москву.

Москва ей не понравилась. По её словам, что-то неуловимо жестокое носилось в воздухе и скорее чувствовалось, чем понималось. В её дневнике есть такие строчки: «В наше ужасное время я вижу изуродованных людей с изуродованными страстями и неукротимым испорченным воображением».

Окончив корректорские курсы, мама поступила на работу в Гослитиздат. Она была невысокого роста, удивительно женственная – о таких, как она, говорят: милая. Обладала живым умом, тонкой, впечатлительной и ранимой душой. У неё был прекрасный голос. Молодая, но уже известная артистка Алла Константиновна Тарасова, увидев игру мамы в любительском спектакле в Кременчуге, приглашала её в Моску, в театральное училище.

Мечта стать актрисой не осуществилась, но свою дочь, пишущую эти строчки, она назвала Аллой в память об этой встрече.

О работе в Гослитиздате мама писала: «Эти годы я вспоминаю с наиболее тёплым чувством. Работалось как-то необычайно легко, радостно. И книг издавали много, и делали их хорошо. А всё потому, что ответственным редактором нашего отдела был незабываемый, неповторимый Дмитрий Андреевич Фурманов, человек большого сердца».

Мои родители – отец Константин Сергеевич и мама Ольга Яковлевна. Фото 1931 года

Мама рассказывала мне, что все называли Фурманова дружески и ласково: Митяй и что не любить его было просто невозможно. Их взаимное чувство ни для кого не было тайной. Он подарил маме свою книгу «Мятеж» с надписью: «Лёлечке, милому другу этой книги, а может быть и моему?..

16 октября 1925 г. Заходил в редакцию молодой Михаил Шолохов и как-то сказал: «Смотри, Митяй, как эта дивчина тебе подходит». Мама смущалась и отворачивалась, а Фурманов смеялся, обнимая её за плечи... Мама долго горевала, когда Фурманов умер. Через два года она встретилась с отцом. Холодный январский день 1929 года решил их судьбу.

Девиз их жизни

В дневнике у мамы были записаны такие строчки: «Без пищи умственной – уму грозит беда голодной смерти». Не знаю, чьи это слова, но они были девизом жизни моих родителей. Жили они небогато, от зарплаты до зарплаты, во многом нуждались, но дом наш часто был полон гостей. На столе – традиционное угощение: колотый сахар и чай с баранками.

Вечера эти проходили в постоянных спорах о литературе, искусстве, политике, а когда дело доходило до рискованных острых шуток, «тебе это слушать нельзя, это для взрослых ушей», – говорил отец, нежно выпроваживая маму из комнаты.

Постоянным гостем моих родителей был писатель Георгий Никифоров, высоколобый, с густыми усами. Свои книги он дарил маме, неизменно надписывая: «С большой любовью и глубоким уважением». До сих пор хранятся в нашей домашней библиотеке книги писателя Ивана Евдокимова, важного на вид господина, с полным лицом, в пенсне с золотой дужкой. А гравёр Иван Павлов, тогда уже немолодой, подарил маме полный каталог своих гравюр из кабинета Румянцевского музея с надписью: «Ворчунье Олечке от старого гравёра на память».

Вход в Елисеевский магазин. У аквариума с золотыми рыбками подолгу стояли дети и взрослые. Автор фото: С. Марков, 1935 год

Иногда заходил к нам Иван Бухарин, «дедушка Ваня», как я его называла. Они с отцом часами играли в шахматы, потом мама кормила их обедом. Я, усаживаясь на коленях дедушки Вани, острожно дёргала его за тонкую седую бороду. У него были удивительно добрые, глубоко посаженные глаза, густые брови, очень худое и бледное лицо с острыми скулами. А потом ходить к нам он перестал. Я ещё долго спрашивала, когда же придёт дедушка Ваня, но родители молчали... Только много лет спустя я узнала правду: он умер от горя из-за трагической судьбы своего сына Николая.

Мама с отцом редко ходили в театр – билеты были дороги, зато, взявшись за руки, на весь вечер убегали на каток в Парк Культуры. Помню, как счастлив был отец, когда на работе ему подарили радиоприёмник – большой, тяжёлый «Цирк. Отец хорошо рисовал, много читал, в основном по ночам, любил классическую музыку. Имея абсолютный слух, сам выучился играть первую часть «Лунной сонаты» Бетховена.

Когда мы с мамой или отцом ходили в Елисеевский магазин, я надолго застревала при входе у огромного аквариума с золотыми рыбками. Иногда мы бывали в детском театре. Хорошо помню спектакль «Сказки Андерсена». А на спектакле «Цирк» произошёл такой случай: мы с отцом сидели в первом ряду партера, а по сцене, вырвавшись из клетки Льва, метался несчастный Скамейкин, плакал и просил денег.

Я встала и громко, на весь зрительный зал, сказала: «Папа, дай ему, пожалуйста, денег». Отец быстро усадил меня на место и стал шёпотом объяснять, что это актёр и он так играет, но публика уже смеялась и аплодировала. Но больше всего я запомнила, как мы с отцом ходили в Третьяковскую галерею. Отец всегда объяснял мне содержание картин.

Я переживала за братца Иванушку у васнецовской «Алёнушки», а мимо врубелевского «Пана» проходить боялась. В киоске отец покупал мне открытки – репродукции картин художников. Их постепенно набралось много – целая коллекция. Я до сих пор берегу старенький серый альбом с открытками.

Когда в 1941 году немцы стали бомбить Москву, мама со мной и сестрой по сигналу тревоги бежала в бомбоубежище или в метро на площадь Маяковского: на руках у мамы – сестра, а я прижимаю своё единственное сокровище – альбом, закрываю его подушкой.

Снимок сделан в фотоателье на Тверской. Меня посадили на шкуру волка, дали в руки обезьянку и велели улыбаться. Фото 1935 года

Помню, это было ещё до войны. Ночью во дворе раздался отчаянный женский крик: «Помогите! Спасите!» Я проснулась, заплакала и увидела, как отец, схватив молоток – первое, что попалось под руку, в одном белье помчался на помощь, вниз с пятого этажа, перескакивая через ступеньки. Женщину отец спас. Бандит, убегая, ранил его ножом в руку. Мама была чуть жива от ужаса, но отца упрекать не стала – бесполезно. Он отличался врождённым бесстрашием и непримиримостью к насилию.

Во время службы в Красной Армии отец сфотографировался на память. 1934 год

«Жить стало лучше, жить стало веселее»

Постоянная нужда, сверхурочная работа без отпусков в течение целого ряда лет подорвали здоровье моих родителей. Только один-единственный раз за все эти годы маме удалось отдохнуть в Крыму, там она впервые в жизни увидела море.

Вот строчки из её дневника: «Сижу одна на камне, зачарованная морем. А море – его не расскажешь, не сравнишь, не впитаешь в себя, не обоймёшь ни взглядом, ни мыслью. Даже желание является порой уйти в него совсем и не возвращаться больше к жизни и заставить его – равнодушное – принять к себе, замкнуть в себя, оморить...»

Я хорошо понимаю настроение мамы. Квартира, в которой они жили, постепенно, в силу обстоятельств, превратилась в коммунальную с множеством вечно конфликтующих жильцов. «Пора вырываться из этой тины дрязг и ругани, – писал отец маме из Ленинграда, – и начать совместно строить свою жизнь, свободную от всяких посягательств на наше спокойствие».

«Если завтра война, если завтра в поход, мы сегодня к походу готовы». Фото красноармейца К. Хохлова, 1934 год

В 1933 году отца призвали служить в Красную Армию. Его 3-й артиллерийский полк находился в Детском селе под Ленинградом. Я бережно храню их переписку тех лет. Вот некоторые строчки из писем отца: «Я пополнил свои знания очень мало. Особый упор делается на политзанятия. Они здесь заслоняют всё остальное...

Переплёт отношений рядового и командного состава так сложен, что в письме не уложишься. Не могу согласиться с той обезличкой, отсутствием единоначалия, начиная с младших командиров и до «шпал» и «ромбов». Каждый тобой командует, один приказывает, другой отменяет, третий изменяет и т. д.

Вообще иногда так запутываешься, что ни черта не разберёшь. Распорядок дня составлен нелепо. Утром криком «Подъём!» будятся все, хотя бы и были мёртвыми. С 5.30 до 7.00 – уборка помещения, мытьё, туалет полка (как в расписании значится), колка дров, чистка снега и другие работы. В 7.00 – часовая маршировка по парку в темноте.

Ольга Яковлевна Хохлова – моя мама. 1934 год. Автор фото: Константин Хохлов

Открытка из юбилейной серии фотографий, выпущенной специально к пуску первой линии Московского метрополитена в 1935 году

В 9.00 – завтрак, на который уходит минут сорок. На завтрак – обычно рыбная похлёбка, крупа ячневая, редко горох или иное. Хлеба полагается по норме 400 грамм, кусок сахара в 35 г на весь день. Вот и всё. В 10 занятия до 4.30 в классе, в поле с пушкой, стрелковое дело в парке.

В 5 часов обед – мясной суп из макарон, крупы, картофеля, 400 грамм хлеба. Второе – каша гречневая или ячневая. После обеда в 5.25 – время мёртвого часа, подъём в 6.30, до 10 часов красноармейцы свободны.

Кто куда: Ленуголок, газеты, клуб. Иногда пользуюсь местным буфетом, но не выхожу из 50 копеек, конфеты, стакана три чая да пряник – подразниться. И здесь меня почему-то называют не фамилией, как всех, а именем. Мне ещё приходится преподавать общеобразовательные предметы: арифметика, русский язык, география. Группа самая безграмотная и самая трудная. Хорошо только, что всего восемь человек... Вообще же говоря, много нового, интересного. И если бы времени было в достатке, можно было бы написать книгу».

Отец написал несколько рассказов, которые были опубликованы. Один из них – «Олимпиада» с иллюстрациями Н. Когоута был напечатан в 48-м номере журнала литературы и политики «Красноармеец» ещё в 1922 году.

Отец с моей младшей сестрой Инночкой на даче в Звенигороде. Фото 1939 года

«В выходной сматываемся из казарм. В нашей с тобой жизни надо обязательно побывать в Ленинграде и осмотреть все музеи... В соседней комнате стонет скрипка – репетиция. Небольшое тусклое обрамление для моих переживаний. Многое писать не дозволено... Беспокоюсь о твоём здоровье. Целую нежно и с большой любовью».

В те годы в Москве начали строить метро, и всем москвичам пришлось участвовать в его строительстве. Сейчас нам хорошо известно, какого труда в самых тяжёлых условиях потребовала эта грандиозная «эпопея». Вот строчки из дневника мамы от 17 февраля 1934 года: «Вчера после работы была на строительстве метрополитена, копали землю, просеивали песок через грохот. Проработали с четырёх до девяти вечера, без перерыва. Остановишься дух перевести – голова мокрая от пота, мгновенно замерзает, начинаешь работать – снова пар, как от ломовой лошади.

Отец и я на даче в Звенигороде с хозяйской собачкой Пальмой. Фото 1939 года

В ответ на мои слова, что я, страдающая пороком сердца, имею право отказаться от физической работы, наши «энтузиасты» в редакции заявили мне: «все мы больные, у всех порок сердца, а на строительстве метро всем надо работать без исключения». На следующий день – высокая температура. Врач сказал, что сердце у меня никуда не годится»...

Вот ещё отрывок из письма отцу: «Потерянных сил не восстановишь. Я должна работать 12 часов в сутки, чтобы прокормить себя и ребёнка. Постарела лет на десять. Новый год не встречала, нет платья, нет денег, осталась без пальто к весне. Ужасно обидно так влачить своё существование мимо жизни. ...Мне страшно смотреть на себя в зеркало – ни кровинки в лице. Ем плохо, на завтрак – два куска сухого хлеба. Картошки давно нет, конфет давно не покупаем, сахар приходит к концу. Немного спасает пшено, изредка покупаю 100 грамм сливочного масла, а сегодня разорилась даже на булку...»

Несмотря на свой высокий профессионализм, родители мои получали мизерную плату. Приходилось трудиться сверхурочно, брать работу на дом, работать по ночам.

Отец, как мог, помогал. Мама пишет ему в армию: «Получила твою посылку и хочу тебя поругать. Ну зачем это нужно было оставаться без копейки денег и последние истратить на игрушку ребёнку, а главное, на одеколон. Ведь я и так знаю, как ты любишь меня, и не надо никаких доказательств: шесть лет нашей жизни с тобой слишком показательны. Слишком много значим мы друг для друга, и в наши дни кое-кому это может показаться смешным».

Отец, вернувшийся из армии, получил полное освобождение от воинской обязанности из-за резко ухудшившегося зрения. В 1937 году в семье родилась ещё одна девочка – моя сестра Инна. Отец был счастлив, но с мечтой о научной карьере пришлось расстаться. Он остался работать в газете «За индустриализацию» (вскоре переименованную в «Чёрную металлургию»).

Отношения родителей с годами не менялись. Они всегда были счастливы вдвоём. Мама говорила, что домой неслась как на крыльях. Видела на вешалке пальто отца – значит дома, значит всё чудесно. Откуда только они брали силы, чтобы при всех тех лишениях и тревогах сохранять неизменно нежность и любовь друг к другу, и к нам, их детям.

Последняя фотография отца. 1940 год

Моя сестра Инна Константиновна, с сыном Димой. Фото 1966 года

«Ах, война, что ты сделала, подлая!»

Помню странную пустоту внутри при слове «война» в том памятном июне 41-го, как будто что-то вдруг разом оборвалось. Отца на фронт не брали, не взяли его и в ополчение – в райвоенкомате нашего Советского района ему было в этом отказано. Тогда отец пошёл в военкомат другого района. Как ему удалось уговорить врачей, а может, их просто и не было – не знаю, только записался он в народное ополчение... Прощаясь с нами, он взял меня и сестру на руки, поцеловал. Мама плакала и всё повторяла: «У тебя двое детей»... Отец ушёл из дома на фронт 5 июля 1941 года.

Первая его открытка из армии датирована 18 июля. Он писал, что находится в части, стоящей недалеко от Дорогобужа, и здесь встретил своих знакомых по работе. Вторая его открытка была адресована мне. Вместо обратного адреса надпись крупными буквами: «Товарищи, уничтожайте фашистскую сволочь!»

Отец с малых лет запрещал нам, детям, произносить бранные слова. Я была потрясена и запомнила эту фразу навсегда. Плачу каждый раз, когда думаю о нём. Мне кажется, что я, тогда ещё подросток, вдруг как-то сердцем поняла всю глубину его отчаяния, его боль за всех нас, предчувствие скорого конца...

Это я в редакции во время небольшого перерыва в работе

Из следующей короткой весточки мы узнали, что отец в пулемётной роте. «С его-то глазами, что же он может увидеть», – плакала мама. А потом пришла его последняя открытка от 26 сентября 1941 года: «...О себе писать нечего, жив, здоров, чувствую себя N (так в его тексте. – А. X.). Целую с большой нежностью. Жду с нетерпением от вас письма. Ваш Коха». Это были его последние строчки...

Но мы ждали отца. Долго. Мама ждала его, надеясь втайне, всю жизнь. «Зная Костю, – говорила она, – можно предположить, что он или погиб, или в партизанах». Только в 1943 году пришло извещение, что отец пропал без вести.

Боясь нарушить хрупкий душевный покой мамы, мы с сестрой старались никогда не упоминать об отце. Только после её ухода из жизни в 1988 году мы начали поиски. На наш первый запрос ответ пришёл сразу: «Сведений не имеем». Мы послали новый. Через восемь месяцев мы, наконец, узнали о его судьбе.

Из Центрального архива Министерства обороны нам сообщили, что рядовой Хохлов Константин Сергеевич, 37 лет, попал в плен и умер 3 декабря 1941 года в Цейтхайне, недалеко от Дрездена, в лагере для военнопленных. Похоронен он в общей могиле без указания имён и фамилий. Всего в этом лагере погибло и там же погребено 250 тысяч человек...

Я надеюсь, что отец простит нас с сестрой за то, что мы не можем поехать поклониться его праху и праху всех тех, кто лежит в этой земле. К несчастью, из-за трудностей нашей сегодняшней жизни это практически невозможно. Но мы, его дети, его внуки и уже правнуки, свято храним память о нём. Папа, я помню и люблю тебя!

Фото к статье из семейного архива А. Хохловой

• Журнал «Социум»
• 1995 год
• №50

Ещё в главе «Семья - дом - отечество»:

Дом, в котором не живут

Коммуналка

Помню и люблю