О жизни, Данииле и его «Розе Мира» (наброски воспоминаний жены поэта)

В нашем журнале мы уже рассказывали читателям о русском поэте Данииле Андрееве – создателе «Розы Мира», книги о грядущем братстве человечества («Социум» №2 и № 5 за 1991 год). И не случайной была наша встреча со вдовой Даниила Андреева – Аллой Александровной, интересной, обаятельной и талантливой женщиной. Мы несколько раз побывали у неё дома, в центре Москвы, где вели запись воспоминаний гостеприимной хозяйки о том, как сложилась её судьба, а также линии судьбы поэта и его книги. Именно стараниями Аллы Александровны Андреевой вещее творение её мужа пришло к нам, сегодняшним.

Чем особенно притягательна «Роза Мира»? В наше тревожное время она способна вселить надежду... Надежду на то, что не исчезает человеческое в человеке и будет он жить в добре и согласии с другими людьми. Со всеми людьми и со всем миром.

Предлагая читателям воспоминания самого близкого Даниилу Андрееву человека, мы хотим предварить их обращённым к ней стихотворением, написанным поэтом в 1950 году во Владимирской тюрьме.

А. А.

Всё безвыходней, всё многотрудней
Длились годы железные те,
Отягчая оковами будней
Каждый шаг в роковой нищете.
Но прошла ты по тёмному горю,
Лёгкой поступью прах золотя,
Лишь с бушующим демоном споря,
Ангел Божий, невеста, дитя.
Расцвела в подвенечном уборе
Белой вишнею передо мной,
И казалось, что южное море
Заиграло сверкавшей волной.
С недоверием робким скитальца,
Как святынь, я касался тайком
Этих радостных девичьих пальцев,
Озарённых моим очагом.
Гром ударил. В какой же ты ныне
Беспросветной томишься глуши,
Луч мой, радость, подруга, богиня
Очага моей тёмной души?
Оглянись: уже полночь разлуки
За плечами и мрак поредел, –
Слышу издали милые руки
И наш общий грядущий удел!
И по-прежнему вишней цветущей
Шелестишь ты во сне для меня
О весенней, всемирной, грядущей
Полноте подошедшего дня.

Часто спрашивают: была ли я счастливой женщиной, прожив такую жизнь, как моя. Да, я была счастлива. Это счастье мне послано Богом, моя заслуга только в том, что Божий замысел я поняла. Для этого сначала надо понять, что жизнь состоит из цепи выборов, что нет никаких «общечеловеческих» ценностей, а есть ценности, связанные с чертами личности, со смыслом жизни – именно этой, своей жизни, – с образом того счастья, которое ищешь.

Как бы угадываешь Божий эскиз себя самой и претворяешь его в жизнь.

Контуры человеческого облика появляются в детстве, поэтому сначала – нечто о той поре.

Самое раннее моё воспоминание – звук рояля и мамино пение. Она обладала прекрасным голосом; стать певицей помешало моё рождение. Папа, закончивший биологический факультет Петербургского и медицинский Московского университетов, долго колебался между физиологией и композиторством (он был учеником Римского-Корсакова). Победила наука, однако музыка всегда звучала в нашем доме, и, кстати, один из моих братьев стал музыкантом.

1931 год. Москва. Ляля в свои 16 лет: «Мир, наполненный легендами, сказками, музыкой, был моим миром»

Я думаю, что наша семья, будучи неким анахронизмом в советское время, представляла собой типичную русскую интеллигентную семью предреволюционного периода. Отец работал очень много. Мама не работала: она была женой, хозяйкой дома и мамой. А дом держался строго и очень организованно, хотя и отец, и мать были очень добрыми людьми – каждый по-своему.

Никто, кроме папы, не смел нарушить заведённый мамой порядок, даже опоздать к обеду не допускалось. Конечно, мы болели, как все дети, но лежать разрешалось только при очень высокой температуре. Эта дисциплина, это требование «держаться» помогали мне всю жизнь и помогают сейчас, в 76 лет и без всякого здоровья, быть в форме.

1937 год. Даниил Андреев. Герои его первого романа «Странники ночи» жили уверенностью, что тирания неминуемо рухнет и рассвет принесёт измученному народу духовное пробуждение

Я очень много читала, и мир, двоящийся на реальный и наполненный легендами, сказками, музыкой, с ранних лет был моим миром. В реальной жизни я совсем без блеска закончила школу-семилетку, с детской глупостью гордясь репутацией «очень способной лентяйки» и всячески эту репутацию поддерживая.

Лучшую оценку имела по географии, очень любила этот предмет. С математикой и физикой не справлялась совершенно. Вместо контрольных работ по математике подавала преподавателю свои стихи об Эвересте и созвездии Ориона.

Окончив семилетку в 14 лет, я по папиному настоянию пошла на курсы «с химическим уклоном». Однако к химии я была неспособна и вскоре от «дискомфорта», как выразились бы сейчас, чуть не заболела.

К этому времени относится начало моего увлечения изобразительным искусством – увлечения, обернувшегося жизненным призванием. Родители, восприняв мой выбор не без труда, настаивали на том, чтобы я училась в Полиграфинституте.

Для этого требовался производственный стаж – таковы были условия времени. Меня устроили в скучнейшее техническое издательство, и я стала корректором, притом неплохим. Пятнадцатилетнюю девочку, конечно, не приводила в восторг вычитка материалов, относящихся к технике правления, но, слава Богу, моё время уходило не только на это. Я очень много бывала на концертах и в Большом театре, полагая это настоящей моей жизнью.

Учиться рисунку и живописи пришлось так: я познакомилась с художниками, они писали мои портреты, а я, глядя на них, сама училась. В 1935 году в Москве организовали Институт повышения квалификации художников, «для исправления вреда, нанесённого формалистическим ВХУТЕМАСОМ». Я принесла свои работы, и меня приняли в Институт.

В 1937 году в клубе Октябрьской революции, на Каланчёвке, состоялась маленькая, полузакрытая женская выставка. По её итогам премировали четырёх художниц, в том числе и меня. Мы получили по тысяче рублей, о которых должны были отчитаться спустя какое-то время.

Три женщины поступили правильно: поехали по разным красивым местам и написали хорошие этюды с натуры. С ними всё прошло благополучно. Мне же впервые в жизни пришлось столкнуться с «творческой» атмосферой страны Советов. Я представила, в сопровождении серии этюдов, портрет молоденького музыканта, моего младшего брата. На холсте размером полтора на два метра был написан тоненький мальчик, стоящий перед большим чёрным роялем. В открытой крышке рояля отражались золотые струны, на стене терракотового цвета – белая маска Бетховена.

Сказать, что я справилась со своей очень сложной задачей безукоризненно, конечно, нельзя, но работа была интересная. Обсуждавшее картину жюри стёрло меня в порошок. Особенно принципиален и непреклонен в отстаивании чистоты социалистического реализма был художник Невежин, остальные кивали головами и поддакивали. Причиной разгрома стал недопустимый в светлой советской действительности ЧЁРНЫЙ (!!!) рояль. В том, 1938, году это звучало хоть и гротескно, но ничуть не смешно.

За меня заступились: один из критиков (виновата, забыла его фамилию) и прекрасная художница Удальцова – вдова расстрелянного тогда художника Древина. Фальк, тоже присутствовавший на обсуждении, не проронил ни слова, потом подошёл ко мне и шёпотом сказал: «Не слушайте ничего, вы очень талантливы...».

Мне отрезали пути как художнику, хотя в 1939 году на первой большой выставке женщин-художниц появился мой маленький пейзаж, понравившийся Сергею Прокофьеву, чему я радовалась больше, чем любому деловому успеху. А зарабатывала я деланием скучнейших копий бесчисленных «Мишек в лесу» Шишкина.

В Союз художников меня приняли в 1942 году по работам на выставке в Парке культуры. Работ было много, принципиальной же я считала одну: портрет молодой девушки в военной форме с гитарой в руках. Женщина не перестаёт быть женщиной нигде и никогда. На войне – также.

В 1937 году я вышла замуж за художника Сергея Николаевича Ивашёва-Мусатова. Мы вместе учились в том самом Институте, хотя Сережа был на 15 лет старше меня. Очень близкий его друг Даниил Андреев был первым человеком, с которым мужу хотелось познакомить молодую жену.

1943 год. Рядовой Даниил Андреев

Даниил с детства жил в семье своих родственников Добровых, вырастивших его, в доме, расположенном в Малом Левшинском переулке. Двухэтажный домик, переживший пожар Москвы 1812 года, ничем не был приметен. Входная дверь коммунальной квартиры, когда-то целиком принадлежавшей Добровым, выходила прямо в переулок. И вот мартовским вечером из этой двери нам навстречу вышел высокий стройный молодой человек с очень лёгкой походкой. Большими хлопьями шёл снег, и в это блоковское мгновение ко мне подошла моя судьба.

Сергея Мусатова очень любили в доме Добровых, приняли и полюбили и меня. Много лет мы с Даниилом были очень близкими друзьями, но между нами непереходимой чертой лежало моё замужество. Сейчас утеряны представления о неприкосновенности жены-друга, о ненарушимости замужества, мы же относились к этому как к чему-то непререкаемому.

1954 год, з/к Андреева. Приговор – 25 лет заключения. Снимок сделан в мордовских лагерях

Забегая вперёд, скажу, что замужество моё всё же развалилось, потому что основанием ему служил не тот фундамент, который нужен: вместе заниматься живописью, слушать музыку и читать вслух «Введение в философию» Трубецкого, – этого недостаточно для брака.

В 1942 году Даниила мобилизовали, и началась его двухлетняя военная жизнь нестроевого фронтовика. Штаб в Кубинке под Москвой, переход через Ладогу, осаждённый, апокалиптический Ленинград, Шлиссельбург, Синявино, а потом – служба санитаром в военно-полевом госпитале. Из этого госпиталя он и вернулся осенью 1944 года в Москву и последнюю зиму работал художником в Музее связи.

С момента его приезда из Армии мы уже были вместе. Так и произошёл тот выбор, о котором я говорила в начале: не семья, благополучная и традиционная, а жизнь с человеком, для которого творчество составляло содержание всего сущего. Творчеству подчинялось всё, для нас обоих не могло быть иначе. Это и было моим огромным, мною выбранным счастьем.

Материально мы жили очень плохо, как, впрочем, и очень многие тогда. Новое платье, новые ботинки были событием, а такое грандиозное предприятие, как новое зимнее пальто, уже равнялось теперешнему приобретению если не машины, то, по крайней мере, мотоциклета.

В МОСХе меня постиг очередной разгром. На этот раз там проводили «проверку творческого лица» молодых художников. Явилась я по вызову с эскизами постановки «Гамлета». Должна сказать, что спектакль с моими декорациями никто не собирался ставить, я работала для себя. Результат показа вполне соответствовал скандалу с чёрным роялем.

Вся моя для-себя-постановка была решена в серо-серебряном, белом и, увы, чёрном цвете с тёмно-красными и тёмно-оливковыми пятнами костюмов. Сквозь прорези в тяжёлых глыбах Эльсинора просматривалась окружавшая замок серебряная морская даль. Негодование комиссии под председательством Соколова-Скаля не поддаётся описанию: молодой художник, решающий постановку «Гамлета» в серых и чёрных с тёмноцветными пятнами тонах, не может быть советским художником! От исключения из МОСХа спасло заступничество художника Руцая.

Нищета опять загнала в работу копииста, только на этот раз в Третьяковке. Я делала копии, по которым в Лейпциге печатали репродукции. Трудно себе представить, какой это адский труд – копировать «У дверей Тамерлана» Верещагина! И ведь не только саму дверь, украшенную узорами, а ещё и узорные сафьяновые штаны воинов!..

Даниил извлёк из тайника в земле рукопись романа «Странники ночи», над которым работал с 1937 года, он спрятал её осенью 1941, ожидая мобилизации. Он был неважным конспиратором. Чернила плохо завёрнутой рукописи расплылись – её можно было считать пропавшей. Даниил сел за машинку и начал сначала. Печатал «Странников» на старой пишущей машинке «Корона», принадлежавшей когда-то отцу Даниила – Леониду Андрееву.

Действие романа разворачивалось в очень реалистически написанной Москве 1937 года со всей спецификой этого времени. Одна из его сюжетных линий рассказывала о группе московских друзей – художнике, библиотекаре, экономисте, архитекторе, археологе, поэте со своей невестой и руководителе этой кучки мечтателей – индологе.

Уверенные в том, что тирания неминуемо рухнет и ночь, в которой они странствуют, сменится рассветом, а рассвет принесёт измученному народу духовное пробуждение, эти люди пытаются найти какие-то опорные точки для будущего мировоззрения.

Вторая линия романа была мистической: полное неприятие одним из героев, астрономом, зла на земле приводило его к идее создания совершенного мира и к безумной и кощунственной мысли о собственной смерти и воскресении.

Стихи звучали параллельно роману: «Песнь о Монсальвате», «Песнь о Нибелунгах», «Древняя память», «Лесная кровь», «Зелёною поймой»...

Когда Даниил приходил к друзьям, он всегда приносил с собой стихи, а позже – очередную главу из романа. «Моё творчество – это лучшее, что во мне есть, а я хочу делиться с друзьями лучшим».

После войны наметился выход из нашей материальной неустроенности. Вместе с давним другом, географом Сергеем Николаевичем Матвеевым, Даниил написал небольшую книжку о русских путешественниках в горной Средней Азии. Книжка получилась хорошая, и ему заказали вторую – о русских путешественниках в Африке. Работая в Ленинской библиотеке над материалами к этой книжке, он нашёл сведения о том, что в Африке есть река Гумилёва – бесконечно дорогого и близкого всем нам великого русского поэта Николая Степановича Гумилёва!

Меня часто спрашивают, предполагали ли мы возможность ареста. Все предполагали возможность и почти неизбежность этого. Ощущение страшного кольца, замкнувшего нашу жизнь, существовало всегда, оно только чуть ослабло во время войны.

Два лета, которые нам удалось провести вместе, были подарком судьбы. Первое лето 1945-го года мы прожили в деревне между Троице-Сергиевым и Дмитровом. Вызывая удивление местных жителей, целыми днями ходили многими вёрстами по окрестностям и не могли нагуляться и надышаться полями и перелесками. Лес был полон чудесной малины, это лакомство после голодных военных лет тоже было радостью.

В августе и в нашу тихую деревню пришло известие об атомной бомбе, сброшенной на Хиросиму. Даниила это потрясло. По-моему, он был одним из первых людей, понявших, что над миром простёрлась небывалая прежде опасность гибели культуры.

Второе наше лето прошло в Задонске. С нами были мои родители и средний брат с женой. С паперти белоснежного собора открывалась степь без конца и края, всё тонуло в синем знойном мареве. Часами мы бродили по степи, счастливо и бесцельно, не страдая от жары, а ночью шли купаться на Дон. Звёзды отражались в тихой воде, мы входили в воду, как в звёздное пространство.

И всё же арест, как всякое несчастье, пришёл неожиданно. Даниилу предложили прочесть в Харькове лекцию по ненапечатанной ещё книге о русских путешественниках в Африке. Мы, как ни странно, ничего не заподозрили. 21 августа 1947 года, рано утром, за ним заехала лаковая машина и увезла на аэродром. По дороге машину остановили якобы для проверки документов, и Даниила арестовали.

А я получила из Харькова фальшивую телеграмму о его благополучном прибытии...

Теперь о своём аресте... Почти каждую ночь, когда я спала, а Даниил сидел до утра, работая над романом, я, как бы сквозь сон, слышала звонок в дверь и замирала от ужаса – пришли! Звонок оказывался галлюцинацией, но когда он раздался реально – вечером 23 апреля, – я шла открывать дверь, зная: пришли. Обыск продолжался 14 часов, и под утро меня увезли на Лубянку. Не в «воронке», а в элегантной легковой машине цвета кофе с молоком – как странно иногда запоминаются совершенно ненужные детали!

Конечно, за нами следили, подслушивали, плели вокруг нас сеть, в которую нельзя было не попасться. Я знаю троих, давших показания на нас: двое – наши друзья, третий – близкий приятель А. В. Ковалевского, мужа двоюродной сестры Даниила, Шуры Добровой.

Я никогда не называю имён тех, кто нас выдал, потому что русская трагедия тех лет, тех десятилетий не распутается и не станет более понятной от называния имён и фактов. Никаких сравнений между якобы малодушием русских в условиях советского (а не сталинского) террора с героизмом партизан или участников Сопротивления не должно быть: нельзя сопоставить поведение людей в относительно краткие периоды военных условий с поведением в условиях длительной и полной безысходности.

Когда утром меня уводили, в переднюю вышла только одна соседка, хотя, конечно, никто в квартире не спал. Это была Анна Сергеевна Ломакина. Её муж сидел, она сама сидела; они имели маленького сына и недавно родившуюся дочь. Сейчас очень трудно понять людям, сколько смелости потребовалось этой женщине, чтобы выйти попрощаться и дать мне, как говорится, на дорогу хлеба и сахара.

О следствии я говорить не буду. Это очень большая и важная тема, и говорить о ней коротко, в контексте общих воспоминаний – нельзя.

Я была сломлена с самого начала. И не только я. Хорошо отрегулированная, сложная и десятилетиями испытанная машина перемалывала безотказно огромное число людей, и, вероятно, для изучения особенностей психологических глубин человека были бы нужны воспоминания очень многих бывших подследственных. Только тогда стало бы возможным в достаточном размере понять эту, повторяю, величайшую русскую трагедию.

С моей стороны было: неумение лгать, неуместное доверие к следователям, невнимательность и незнание приёмов допрашивающих, желание, наконец (где!!!) высказать в лицо всё, что думаю о Советской власти, непонимание того, что каждое слово моё отзовётся не только на мне, но и на всех близких.

Ну, а «та» сторона знала своё ремесло. В те времена каждый следователь был обязан «расследовать» два крупных процесса в год. И «расследовал» – те дела, которые сам же создавал.

Существовала и особая подоплёка всего, что там делалось. Подоплёка глубинного сопротивления властвующей тьме. Неуловимое и тем именно значительное.

Так было всюду – в неволе и на «воле». Страх был взаимным: люди боялись внешне всемогущей власти; власть боялась внешне беспомощного, но совершенно непобедимого духовного противодействия.

Ещё об одном обстоятельстве, относящемся к моему «делу», хотела бы я рассказать. После 13 месяцев следствия на Лубянке прокурор Антонов остался недоволен его результатами. Обвинение ограничивалось статьями 58–10 и 58–11 (антисоветская групповая агитация), а он хотел дать ход делу в сторону статьи 58–8: террор, подготовка покушения на Сталина.

Нас перевели в Лефортово, и всё началось сначала, причём началось с пытки бессонницей. Ко мне это применялось на протяжении трёх недель и было, по-видимому, хорошо медицински выверено: давали спать час в сутки и ночь в неделю.

Очевидно, такой режим держал человека в состоянии полу-, а не полного сумасшествия, как со мной и было. У меня хотели выведать, где «мы хранили оружие», но не дознались, потому что оружия никогда не было. Я просила, чтобы мне дали подписать чистую бумагу и потом написали бы на ней всё, что угодно, поскольку я уже больше ничего ни вспомнить, ни выдумать не могу. Только бы пустили спать. Я до сих пор не понимаю, почему следователь этого не сделал.

Однажды он отпустил меня спать несколько раньше, чем обычно. Я шла по железным переходам Лефортовской тюрьмы почти счастливая – иду спать! И вдруг чётко представила себе, что если сейчас передо мной будут лежать изуродованные трупы двух самых любимых в мире людей – Даниила и папы, я переступлю через них – скорее спать, спать.

И тут же возникла отчётливая мысль: запомни это мгновение, ниже пасть нельзя, это дно. Запомни на всю жизнь. Это мой Ангел-хранитель коснулся тех человеческих струн, что ещё звучали в моей душе. И с тех пор я осторожно подхожу к обвинению тех, кто в таких же условиях был совсем сломлен.

Следствие закончилось. Нас по одному вызвали в кабинеты следователей и прочли приговоры: 25 лет тюрьмы Даниилу, 25 лет лагерей мне, по 25, по 10 лет лагерей родным и друзьям – за полтора года следствия число проходящих по «делу Андреева» расширилось больше чем на 20 человек. 25 лет в то время были высшей мерой: на короткое время, по-моему, года полтора, в Советском Союзе этим сроком был заменён расстрел. Только поэтому мы и остались в живых.

Судя по специальному акту, все произведения Даниила Андреева, дневники, письма, письма Леонида Андреева Добровым и даже его собрание сочинений (дореволюционное издание), которое продавалось в каждом букинистическом магазине, были сожжены. Книжка о путешественниках по Африке не вышла.

Я отбыла свой срок в Мордовских лагерях. Лагерная тема тоже очень серьёзна и сложна. Когда-нибудь дойдёт дело и до этого рассказа.

Только в 1950 году я узнала, что Даниил жив, и лишь в 1954 году получила от него первое письмо из Владимирской тюрьмы.

От четвертьвековой отсидки мы были избавлены: в 1956 году по всем лагерям и тюрьмам работали комиссии по пересмотру дел политзаключенных. На волю вышли миллионы. Освободили и меня, а Даниилу сократили 15 лет срока, оставив 10. Потом реабилитировали – сначала всех однодельцев и позже, последним, его.

Поэт Даниил Андреев уникален. Я повторяю – поэт. Ни в коем случае не философ, не пророк (о богословии было бы кощунственно и говорить). Поэт в том смысле слова – древнем, забытом и измельчённом сейчас, – которое было когда-то цельным и обобщающим многие стороны человеческого дарования.

Поэт – это совершенно особое восприятие мира не в виде идей или совершающихся перед глазами событий, но в образах. Философское мышление расчленяет жизнь, пытаясь постичь её в истоках и элементах. Поэтическое, образное восприятие мира вбирает этот мир в себя целиком и передаёт своё видение сущего нам, пользуясь даром владения словом, рифмой, ритмом.

Такие люди редки, но всегда были и всегда будут. Естественно, они обладают способностью видеть и ощущать не только этот, материальный, непосредственный мир, но и воспринимать его в неразрывной связи с «мирами иными». Таким был поэт Даниил Андреев.

1959 год. Алла Александровна Андреева. С момента освобождения прошло всего три года...

О посещавших его с пятнадцати лет состояниях, которые вполне оправданно можно назвать видениями, и о том, как они превратились в целую систему мировосприятия в тюремной камере, Даниил пишет в своей книге «Роза Мира».

Как ни странно это прозвучит, но тюрьма сыграла роль, сравнимую со строжайшим монашеским затвором. Аналогия, которая может возмутить: монастыри ставились на светлейших, полных благодати местах; строгое житие монахов всегда было основано на знании того, что человеку необходимо, вплоть до окружающей природы, чистой воды и простой, здоровой пищи.

Тюрьма же, с её сконцентрированным отчаянием, с её вонью, затхлостью камер, тоской, конечно, дьявольская карикатура на монашеский затвор. Однако сила духа Даниила Андреева смогла эти условия использовать для максимальной сосредоточенности, для особого общения с теми светлыми силами, которые его вели и охраняли всю жизнь.

Даниил не знал никаких приёмов, методов приведения себя в состояния, открывавшие ему иную реальность. Единственным видом медитации, доступным ему, была православная молитва. Он и был всю жизнь православным христианином.

24 февраля 1959 года. За несколько недель до кончины Даниила Леонидовича Андреева

Сейчас, при утере уровня, нормального для образованного человека, любой интерес к чему-либо, будь то индуизм, грегорианская музыка или фаюмские портреты (если этот интерес не связан непосредственно с профессией), воспринимается как нарушение ортодоксальности. Не только дореволюционные, но и довоенные годы были не такими.

Конечно, годы страшные. Но, может быть, именно в силу напряжённости зла они были более чистыми, чем шабаш, бушующий сейчас в нашей стране, то есть на том же самом месте. Бесы изменили свой облик, только и всего.

В тюрьме Даниил писал всё время – сначала тайком на случайных клочках, позже – на выдаваемой бумаге (писать разрешили). Так и были созданы черновики «Розы Мира», «Русских богов», «Железной мистерии». Восстановлены многие стихи, написанные до ареста. К ним добавились письма Даниила ко мне из тюрьмы в лагерь, которые я стала регулярно получать с 1955 года. Конечно, роман «Странники ночи» невосстановим.

Внешние события дальше развивались так. В 1954 году Даниил перенёс очень тяжёлый инфаркт миокарда. В 1957 году вышел на волю, отбыв 10 лет тюремного заключения. 30 марта 1959 года умер от последствий инфаркта. Похоронен в Москве, на Новодевичьем кладбище, рядом с матерью и бабушкой, на месте, когда-то купленном Леонидом Андреевым для себя. За 23 месяца бездомной жизни на воле успел обработать то, что было создано в тюрьме.

Я освободилась в августе 1956 года и успела побывать во Владимирской тюрьме на свиданиях трижды, каждый раз тайком вывозя оттуда тетрадочки со стихами. Хлопоча об очередном пересмотре дела Даниила, я узнала, что неминуем перевод мужа из Владимирской тюрьмы в Москву, на Лубянку. Попади тюремные черновики в те руки, это значило бы – второй срок и опять уничтожение всего. Даниил всё оставил во Владимире.

Когда стало известно, что его привезли в Москву, я поехала во Владимир, и начальник режима Давид Иванович Крот (может быт, Кротт) отдал мне мешок Даниила, в котором вместе с книгами, тапочками, рубашками, моими письмами лежали черновики всего, им написанного. Так было спасено дело всей жизни Даниила Андреева.

Я научилась читать в три года, и книги значили очень много в моей жизни. Верила я им безгранично. На своём детском уровне много думала – трудно выразить «взрослыми» словами детские мысли о мироздании, о том, «как всё устроено и зачем». Я была уверена, что на свете есть книга, где всё это написано и искала по московским библиотекам эту КНИГУ. Конечно, не нашла, а потом выросла и забыла детские мечты.

Получив во Владимире мешок с вещами мужа и сев в московский автобус, я тут же принялась читать тетради с черновиками. Это были записи для «Розы Мира». Я читала ТУ книгу, для которой была нужна также и моя жизнь. Ту КНИГУ, которую предчувствовала и ждала мечтательная десятилетняя девочка.

То, что «Роза Мира» пришла к людям сейчас, правильно. И прекрасно то, что она увидела свет в России. Это русская книга. Общечеловеческая по своей сути, но русская по рождению.

Мне кажется, что многие не понимают, в какой трагической точке своей истории находится сейчас наша родина, – это сравнимо лишь с 1917 годом. Для нас сейчас речь идёт о гибели или спасении России, и я надеюсь, что книга, за которую заплачено всей жизнью её автора, сыграет отрезвляющую и объединяющую роль для общества.

Сейчас делаются попытки организации корпораций, ассоциаций, связанных с «Розой Мира». Предпринимаются некие усилия для включения этой книги в ряд оккультной литературы. И то и другое неправильно и плохо. Всечеловеческое братство может быть взращено только долгой и терпеливой работой. Идти к нему можно лишь строгим, чистым и благословенным путём.

Этот путь для России – православие. Надо быть честным и искренним в своей стране, в своей церкви, и тогда мы придём туда, куда приведёт нас Господь.

Всякие же попытки создания скороспелых, несвоевременных обществ «Розы Мира» приведут только к дискредитации её идей и к созданию ещё одной секты.

Пространство этой книги – русская культура. Она встраивается в тот ряд, где высятся имена Фёдора Достоевского, Владимира Соловьёва, Евгения Трубецкого да, вероятно, всех, кто в России не поддался бесовщине.

Беседу с А. Андреевой записали: А. Золотарёв и В. Фёдоров

• Журнал «Социум»
• 1991 год
• №12

Ещё в главе «Мышление - вера - нравственность»:

«Ныне суд миру сему… ныне!» (из беседы отца Александра Меня накануне его мученической кончины)

О жизни, Данииле и его «Розе Мира» (наброски воспоминаний жены поэта)