О добре на завалинке (медитация в российском вкусе)

Специально для «Социума»:

Везде преобладает у нас стремление сеять добро силою. Везде пренебрежение к мысли, движущейся без особого на то приказания.

Граф П. Валуев

К добру стремится недобрый. Добрый живёт не для того, чтобы было добро, а для того, чтобы не было зла. Потому-то в мире добрых людей нет добра. Нет в нём оправданий для добра. Добро, если оно есть, то есть как чудо.

Своё добро, чужое и ничейное

Никто не знает, что такое добро. И я не знаю. Но затылочное сознание не может ошибаться. Оно знает, что вот если я украл – это добро. Это удача. Непойманный не вор. Если у меня украли – это зло. Нарушение порядка. Непорядочность.

Добро делится на своё и чужое. Приложил руку – твоё. Не приложил – чужое. Всё, что между своим и чужим, то ничьё. Оно, чьё это ничьё? Богово. Если богово, то и моё. Вот этим-то ничейное добро и заманчиво. Есть много причин для того, чтобы на ничейное добро накладывали руки. Вот земля, она чья? Ничья. А ничейным не грех кому-то и попользоваться.

Было богово, стало моё. Только сам-то я кто? Так, субъект какой-то, нечто подлежащее под добром. Но не само добро.

Да, а откуда же зло и красота злого? Из отпадения своего от чужого. В ничейности добра русское сознание не видит зла. Беда не в том, что есть добро. Добро-то ещё есть, да вот добрых людей не стало. Поблагодарить некого. Чьё добро?

А ничейное!

Добро поддельное, натуральное и досужее

Не делай добра... Эти слова обращены к добродетельному человеку. Почему? Потому что добродетельный человек – живая машина.

Он несёт добро, как курица яйца. Есть потребители добра – продукта, а есть производители этого продукта. Производят добро добродетельные люди, но сами его не потребляют. Они его обменивают на зло. На входе зло, на выходе добро. Добродетельный человек – социальная машина по производству добра из зла.

В русском сознании добро не сопряжено с делом. Добро не дело. Добро между делом. Когда оно дело, оно поддельно. Делаем добро, получаем зло. Какое зло? Принудительное добро.

Не делай добра, не получишь зла. Делай дело, но не между делом. А уж будет добро или не будет, это как повезёт. Добро не дерево, на котором растут яблоки. Из добра добро не растёт, и от добра добра не ищут. Уже добро. Только грустно оттого, что в добре добра не увидать. Мы ведь в деле, а оно, добро, между делом.

О возможности поддельного добра первым заговорил Владимир Соловьёв. Если доброе дело, то его легко подделать. Никто не отличит поддельного от дельного. Для того, чтобы быть добрым, не нужно знать, что такое добро. Добро не дело ума и тем более не дело воли.

Положим, вы уже добры, и нет заботы быть добрыми. Только воздержитесь от дела неприсущего, а присущее уже есть и без дела. Что есть существо, то есть живая сущность сущего? Обломов воздержался. Штольц не воздержался. Обломов живой. Штольц деловой.

Добро не обязанность. Оно не нормативно. Его нельзя превратить в этикет добра. Если превращаем, то получаем этикетку, на которой написано: «Здесь – добро». Этикетка есть, а добра может и не быть. Прохождением последовательности внешних признаков добра само добро не уловить. Оно ускользает от определений ритуала.

Потому-то добро – не дело. Кто неподдельно добр? Бездельник.

В быту бытует натуральное добро, а не досужее. Вот Дванов из «Чевенгура» Андрея Платонова. Он добр и не знает о том, что добр. И это добро натуральное. А вот Живаго. Он добр и знает о том, что добр. И это добро досужее, то есть для того, чтобы оно было, нужен досуг, пауза в линии бытия.

Для того чтобы было натуральное добро, недостаточно досуга. Ему нужна вся бесконечность мировых связей. Ему мало паузы.

Досужее добро рефлексивно. Натуральное бытует незаметно. В своей бессловесности оно превышает возможности одного человека.

Нечеловеческое всё-таки это дело натуральное добро. Ибо оно от лукавого. Рефлексивное добро «бытийствует» в громе событий. Это дело многих одиноких в своей бездомности. Например, дело Живаго.

Худое добро

Нет оснований для того, чтобы в мире было добро. Оснований нет, а добро бывает. Если бы основания были, то были бы и добрые люди. Но нет добрых людей, потому что быть добрым неестественно. Естественно быть злым. Люди злы, а добро бывает. И это добро худое. Оно пребывает до того, как появляются добрые люди. Худое добро побивает добрых людей.

Нет худа без добра. От худа человек становится тощим и злым. Его «днище» даёт течь. Что протекает? Быт, то есть то, что возобновляется снова и снова как основа.

С прохудившимся дном-основанием люди делают друг другу пакости и умножают зло. Без добрых людей всякое добро худое. И существует оно не само по себе, не сопряжением сердец, а напряжением воли худых людей. Худое добро сопряжено с волей, а не с умным сердцем первобытия.

Это добро существует стремлением к добру. Иначе говоря, существует тогда, когда мы очень хотим, чтобы оно было. Хочу его – и оно есть. По моему хотению, по щучьему велению оно является передо мной, как лист перед травой. Не желаю его – и нет его.

Добро добрых людей существует не стремлением человека к добру, а благодатью Бога, или, что то же самое – естественным первобытием.

Полнота добра

Если есть худое, то должно быть и полное добро. Чем худое отличается от полного? Ведь полнота не знает степеней и градаций. Её нельзя делить. Добро либо есть, либо его нет. Если оно есть, то полностью, то есть сразу и целиком. Нельзя быть добрым наполовину, но нельзя быть добрым и на девять десятых.

Почему же нельзя? Бытие мешает. И дело здесь не в добре или зле, а в бытии.

Полнота добра – от полноты бытия. Вообще-то для того, чтобы было бытие, добра не нужно. Бытие изначально наполнено событиями бытия. Совесть, стыд или добро не события. Они вне располневшего бытия. А если внутри, то существуют не по законам бытия, а быта. Стыдиться – значит бывать в быте первобытия.

Как вести себя, если я один из семьи, где семья – это семь таких, как я? По совести. В бессовестности бытия девять десятых добра вытекает через «дыру» одной десятой зла. Что собирает доли добра в сожалеющей тишине быта? Дом. В доме добро добреет бытом, необходимостью совести, то есть вместе вести себя к порядку бытия.

Из семьи-дома вырастает весь мир публичного и непубличного. Если быт – это совесть, то «чуть добра» имеет в нём право на существование. Полное добро – для бытия. Чуть добра – для быта. Повседневность быта – пристанище для добрых людей.

Здесь нет полноты добра. Зато есть добрые люди. А добрый человек добр, если даже он не прав.

Добро как украшение права

Добро и зло по одну сторону, а право и бесправие по другую. И вместе им трудно сойтись. Бес мешает. На одной стороне по добру, по здорову, на другой – по праву правого. У добра нет права, у права нет добра, но и зло – это не бесправие.

Если действует право, то соотношение между людьми строится вне зависимости от их качеств. Добрые ли люди сообщаются, злые ли или добрые со злыми, это не имеет никакого значения. Лишь бы право соблюдалось. Вот судья, а вот моё дело, и пусть он судит. Но я хочу, чтобы моё дело рассматривалось вне зависимости от того, добр судья или зол, любит он деньги или нет.

Судья – правовой автомат, человек без свойств. Но пока кое-какие свойства у него остаются, существует опасность бесправия в правовом обществе. Человек без свойств – идеал правого общества, то есть общества, в котором злые люди делают добро. Потому что иным образом его сделать нельзя.

Здесь не добро основание для права, а право – основание для добра. Но если право – это крючок, на который люди без качеств подвешивают добро, то зачем оно. Ведь нужно право, а не добро. Добро ценится как украшение к праву.

Если действует мораль, то сообщение между людьми строится в зависимости от их качеств. Другой – это просто другой, вовлекаемый в дела своими свойствами и качествами. Вот цель.

Нужно действовать. А оснований для действий нет. На чём будет основываться действие? На добре (или зле). Не человек для права, а право для человека. Вот закон и вот человек. И человек выше закона как в своём добре, так и в своем зле. Но выше человека абсолютное.

Абсолютное добро

Относительность губит быт, а вместе с бытом и архетипы быта. Относительность хороша для политики, где всё условно, то есть – на содержании у слова. Быт стоит до слова. В его дословности рождается внутреннее слово, слово-жест. Его нельзя произнести вслух, оно не выговаривается. Внутреннее слово держится всей материей быта.

Иначе говоря, ты ещё чего-то не понял, а смысл понимания уже материализован в вяжущей связи повседневности. И тебе не надо ждать своего созревания. Уже что-то понято внутренним словом, и это слово абсолютно. Оно ни на кого не ссылается и ничего не означает. Напротив, действуй и через это слово всё действительное получит свой смысл и своё значение.

Вот стыд. Что такое стыд? Об этом ничего сказать нельзя. Любой сказ будет искажением. Стыд – из абсолютности внутреннего слова. В мире условностей стыд не существует. Добро «выпекается» на огне стыда, раскаляющего в человеке человеческое докрасна. Стыжусь – следовательно, существую добрым человеком.

Абсолютное добро в абсолютном немотствовании внутреннего слова. Немота там, где ничего нельзя доказать. Например, в двоемирии Платона. Двусмысленность раздвоения опьяняет. От доказанного в одном мире всегда можно ускользнуть во второй.

А это уже не дело логики, а дело экстаза. Вот есть абсолютное добро и есть добро относительное. Но ничего нельзя доказать относительно абсолютного. Почему нельзя? Потому что двоится. Двоилось Платону. И в этой раздвоенности можно было быть добрым. Пьяным, но добрым. Русское сознание снисходительно к пьяному, то есть доброму. Оно его жалеет.

Аристотель отрезвил Платона. Он совместил двоящееся в одной точке. Нет двух миров, есть один мир. И в нём можно построить доказательства добра. Эти доказательства запеленали мир в слова-привидения. Доказать добро можно, но разоблачить его нельзя. Слова-привидения сплетаются в единственную реальность.

Для того чтобы их разоблачить, нужен второй мир. Либо у нас два мира, мы пьяные и разоблачаем, либо у нас один мир, мы трезвые и доказываем.

Добро, если оно случается, то в горизонте абсолютного, то есть как нечто не зависящее от существования того добра, что было вчера, и не вытекает из того, что будет завтра. Это какое добро? Абсолютное.

Антихристово добро и христово зло

Вот платье. Оно от Кардена. А это добро. Оно – от антихриста. А там – зло. Оно – от Христа. Антихристово добро бывает только в мире, за церковной оградой. Оно мирское и потому доброе. Христово зло случается внутри церковной ограды. Оно вне мира и только потому злое. Быть в мире –значит быть на людях и соблюдать правила приличия.

В мире на тебя смотрят и есть что-то, что ты делаешь под присмотром. Например, сморкаешься в платок.

Само собой это делается «через руку». Но так нельзя. Почему? Потому что нечеловеческое это дело. Антихрист в миру. И это человечно. Это «платок». Христос ведёт вне мира. И это нечеловечно, то есть сморкаться посредством пальцев, «через руку». Добро, которое вне церкви, антихристово. Зло, которое внутри церкви, Христово. Что внутри? Святость. Христово зло совершается в форме святости.

Это понял Владимир Соловьёв и отрёкся от идеала христианской культуры. «Три разговора» – его завещание. Симптомы вот этого отречения рассыпаны по всему полю русского сознания. Соловьёв рассыпал. Георгий Федотов собирал.

В «Антихристовом добре» Федотов классифицировал все виды добра и зла. Вот мирское добро. Чем оно плохо? Тем, что добро-то есть, да любви-то в нём нет. Это добро без любви. Христианство без любви есть не что иное, как «языческая религия мистерии». Если я кладу рубль в протянутую руку, то не потому, что люблю. А потому, что деньги завелись и рубля не жалко.

Люди перестали любить друг друга. А без этой любви христианский мистицизм вырождается в магию, аскетизм – в жестокость, а добро – в сытость.

Внецерковное добро и оцерковлённое зло – вот два соблазна, которыми соблазнилась современная цивилизация. Не только добро, но и святость стала той формой, в которую научились упаковывать обман.

Забывшим Христа Федотов напоминал слова примирения: «...Проходя и осматривая ваши святыни, я нашёл и жертвенник, на котором написано: «неведомому Богу». Сего-то, которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам». И много таких проповедников неведомого Бога (и ведомого) скопилось ныне на Руси. Но выбор, кажется, сделан. Новое язычество – наш выбор.

Колебание между православием и новым язычеством составляет содержание современной русской духовной жизни.

Радикальное зло

«Радикальное зло» – понятие Канта. Это понятие переосмыслено Ясперсом, но, кажется, философская мантия Канта не стала от этого чище. Как было на ней пятно радикального зла, так оно и осталось. Первыми это пятно заметили Гёте с Шиллером. Они же и ткнули в него пальцем. И с тех пор все знают, что чистый разум грязноват.

Что такое радикальное зло? Вот – ты. Тебе хочется счастья. И это хорошо. Но есть ещё и родина. И этой родине тоже хочется быть счастливой. И это тоже хорошо. Проблема начинается с определения того, что чему предшествует. Кант уверен, что прежде нужно думать о родине, ну а потом о себе. Но если ты согласишься думать о родине при условии, что уже подумал о себе, то это радикальное зло.

Кант обращается с нами, как с детьми. Сделал уроки – иди погуляй. Как это понять? А вот как: исполнение нравственного закона есть условие наполнения сосуда с личным счастьем. Радикальное зло, как осколок, сидит в глубинах европейского духа и иногда даёт о себе знать. Но само по себе радикальное зло уже не опасно.

Европа к нему привыкла. Да и ведёт себя тихо. Более опасно радикальное добро, то есть исполнение общего как условия частного счастья. Это добро застряло в недрах русской души и избавиться от него, кажется, нет никакой возможности.

Зло вообще неинтересный предмет. Точнее сказать, любопытно не само радикальное зло, а то, что оно показывает в свете нового язычества.

Что там у нас в душе, Канту невдомёк. Да ему это и безразлично. Лишь бы форму соблюдали. Соблюдаешь – морален, не соблюдаешь – вне морали. Эта форма – категорический императив, то есть повеление: поступай так, чтобы комар носа не подточил.

Или, что то же самое, веди себя так, чтобы принцип твоего поведения стал принципом поведения для всех. Вот эта всеобщая одинаковость и есть форма. Если же я веду себя со всеми одинаково, то я равнодушен. Равенство души себе самой есть бездушие. Пока я бездушен, я морален. Душа аморальна.

Я выделяю этот оттенок мысли Канта потому, что он был для него самого в тени. Его высветило новое язычество, а полностью выговорила русская душа. Какой бы мир мы создали, если бы это было в наших силах? Когда Кант формулировал этот вопрос, он знал, что создать мир не в наших силах. Знал, и знание обмануло его.

Мир создан, и мы в нём, этом мире – советские, а не европейские. У европейцев – осколок радикального зла, у нас в душе разорвался снаряд радикального добра. Мир создан, а мы равнодушны, то есть этот мир создан равнодушными.

Категорический императив хорош понарошку. Игра в притворство, в «как если бы» да ещё и со всей русской серьёзностью заканчивается патом, иначе – бесконечным тупиком. Почему?

Вот есть мир и есть я. И мне говорят, что ещё не решено, каким будет мир. И что решать придётся мне. И я, как Иванушка-дурачок, думаю, что вот вступлю-ка я в этот мир и этим своим поступком всё в нём (и во мне) определится.

Отныне он будет таким, каким он будет, но не без моего в нём участия. И что же? Я в него вступаю, а он не определяется. Он меня даже не заметил. Я к Канту. А тот мне – от ворот поворот. Мол, сам дурак. Тебе же предлагали вид сделать, форму соблюсти, а ты всерьёз стал делать то, к чему серьёзно и относиться-то нельзя.

Неподлинностью кантовского «как если бы» создаётся новая реальность, в терминах которой категорические императивы выглядят забавно. Например, у тебя есть дом и кухня. Ты, как кантианец, должен поступить так, чтобы твоя кухня стала коммунальной. Иначе Кант объявит тебя радикально злым.

Если ты сильный, то сделай силу максимой любого поведения, всеобщим законом природы. И слабых скоро не будет.

Злых поступков нет. Как бы ты не поступал. Вот есть законы и есть склонности. Нам и ум-то нужен для того, чтобы следовать законам. Кто умный? Тот, кто не идёт на поводу у склонности. Но человек ходит двумя ногами сразу. Кант же нам предлагает скакать на одной ноге. Или сделать вид, что мы одноногие.

Как природное существо я следую за страстью, как разумное – за законом. Без интеллегибельного я вне морали. Без природы я ангел. Но я человек, и нельзя мне быть и добрым, и злым одновременно. Почему нельзя?

Кант так сказал. Но Кант любил ситуации, в которых личное и общественное не совпадают. Вот в таких-то ситуациях и разыгрывалась кантовская мораль. Она рождала ни добрых, ни злых. Каких? Нулевых. Постулат Канта был заменён постулатом пата. Мы не марионетки из кукольного театра, которые правильно жестикулируют, но не живут. Мы живём и своей жизнью соединяем в одной точке счастье и моральное поведение.

Ну а что же радикальное зло? На самом деле это идея, которой мы служим. Это голый долг советского человека. Счастье у него появляется всегда потом, нелегально, в маске. Чтобы знать, что такое зло, нужно проникнуть в мысли Бога. Но если бы нам стал понятен язык Бога, наша свобода была бы парализована.

Бог скрывает человека от себя, чтобы открыть ему свободу. Европеец это понял. Он живёт по принципу радикального зла. Сегодня он тучный. Русский этого не понял. Он живёт по принципу радикального добра. Он осунулся.

Автор рисунка: Л. Фирсов

Автор рисунка: И. Стуенко

Бессубъектная мораль

Если мораль бессубъектна, то это совсем не значит, что у нее нет субъекта. Бес – её субъект. Бессубъектного же беса ещё никто не видел ни спереди, ни сзади. Мораль может быть ещё существует, но как рыба на берегу. Мораль есть, да «воды» для неё нет. В мире бездна вещей, предметов.

И они существуют вне зависимости от того, соблюдаю я нравы общества или нет. Они вне морали. И это цивилизация, которая и представляет собой безразличные вещи.

Вне нравственности была когда-то одна природа. В ней волки ели зайцев. И это, конечно же, естественно. Противоестественным был бы волк, отказывающийся от зайчатины. Естественные вещи желательны. Избегать нужно вещей противоестественных.

Русское сознание относилось с особой чувствительностью к онтологии ума, которая делала возможным сосуществование разнородных явлений. Этой умной онтологией была мораль.

Автор рисунка: С. Тюнин

Не на право нужно полагаться, а на мораль. Вне морали волк и заяц совместно существовать не могут. Природа не позволяет. Волки едят зайцев по праву, а не едят – по морали (что было бы противоестественно).

Среди людей мало сохранилось желательного и много стало противоестественного. Естественное сузилось. Противоестественное расширилось... Почему? Потому что мораль – дело ненадёжное. Я либо съем, либо не съем... И нельзя из этой ловушки выскочить. И никаких упований на право и гуманизм, а только чёт или нечет. Пронесёт или не пронесёт.

Проносит по морали, не проносит – по праву.

Нравственно безразличные вещи умножились. Мысль – вне морали. Экономика опять-таки определилась вне морали. Политика – та и вовсе самоопределилась вне морали. И человек изловчился быть существом помимо (мимо) морали. Мораль стала бессубъектной в своей оголённости. Зайцы съедены. Волки размножились. А волки живут по праву.

Фёдор Гиренок

Может, я и не прав, но, по-моему, где волки – там обязательно лес, а где лес – там сказка. И сразу вспоминается:

Мы в лесу напишем нынче сказку –
Там, где пахнет сыростью груздей, –
Про людей, любивших смех и пляску,
Никого не мучивших людей...

Вот так, друзья мои. А кто написал стихи, вы, конечно же, сами догадались – разумеется, Саша Чёрный!

• Журнал «Социум»
• 1994 год
• №3(34)

Ещё в главе «Жизнь — творец — искусство»:

О добре на завалинке (медитация в российском вкусе)

Обезьянничанье? Оригинальничанье? Нет! Самобытность

Мне весело было подъезжать...

Сильный талант художника Всеволода Люсинова из Смоленска

Алла Хохлова: Выбираю жанр