Нострадамус XX века?

Поздняя осень Средневековья

Уменьшение вложений в «мирную» технику привело к тому, что в период между 1300–1450 годами почти ничего, как считает Гимпел, не было изобретено. Исключения: механические часы, чугун, насос, приводимый в движение тягой, и коленчатый рычаг. В таких сферах, как архитектура, прогресс застопорился вплоть до XIX века, до внедрения преимущественно железнодорожных технических структур.

А вот развитие военной техники быстро прогрессировало. Главным военно-техническим нововведением позднего Средневековья была артиллерия. Когда было изобретено революционное оружие XIV столетия – бомбарда, оно наделало много шума в прямом и переносном смысле. Первое официальное сообщение об этом содержится в одном флорентийском документе 1326 года. С помощью пушки Европа превратила китайское изобретение, порох, в своё нововведение. Используя его, Европа впоследствии завоевала весь мир. Но прежде ей предстояло провалиться в «мрачное Средневековье» 1350–1450-х годов.

Старение европейского общества, полагает Гимпел, проявилось и в сфере духа, знания. Запрет «219 заблуждений» имел два долгосрочных последствия. Во-первых, отделив философию от теологии, он способствовал установлению в ограниченных зонах средневекового мира такого интеллектуального климата, в котором наука развивалась независимо от «либерального гуманизма». Во-вторых, саму религию запрет подтолкнул ко всё нарастающему мистицизму.

Мистицизм был попыткой проникнуть в мировые загадки посредством не логики, а интуиции. Мистика, как известно, отрицает разум, она начинается там, где кончается мысль. XIV и XV века стали временем бурного роста мистицизма, аскезы; люди покидали становящийся всё более неуютным светский мир и вступали в монашеские ордена, причём в наиболее строгие, например картузианский. Ширилась сеть монастырей. Так, например, в Нижних Землях (Нидерланды) в XII столетии было основано 37 монастырей картузианцев, в XIII в. – 34, в XIV в. – 110 и 45 – в XV в. Многие стремились укрыться в монастырях от Чёрной смерти и войн.

С распространением мистицизма Европа начала демонстрировать интерес, переросший в бурную страсть, к суевериям и оккультным наукам: алхимии, астрологии, ведовству, что вызвало гонения. Первым астрологом, приговорённым инквизицией, был Чекко д'Асколи, сожжённый во Флоренции в 1327 году.

Старение европейского общества проявилось в сфере духа. Саму религию запрет «219 заблуждений» подтолкнул ко всё нарастающему мистицизму. Автор рисунка: В. Губер. Распятие. 1517 г.

Началась охота за колдунами и в ещё большей степени – за ведьмами, ибо колдовской дух связывался с женской похотью, как писали авторы «Молота ведьм» инквизиторы XV века И. Шпренгер и Г. Инститорис. Непонятно, почему Гимпел не подчеркнул, что сама инквизиция как явление – показатель стареющего, приближающегося к смертному одру социума.

Думаю, Гимпел усилил бы эффект своих рассуждений, если бы привёл в качестве примера изменившееся отношение к смерти. Интересные зарисовки из жизни XIV–XV столетий есть у Йохана Хёйзинги. Имеет смысл привести их, поскольку они сильно отличаются от «фантастического Средневековья» и оттеняют его. Итак, отвлечёмся на время от Гимпела и обратимся к Хёйзинге, точнее, к его работе «Осень Средневековья», а ещё точнее – к её главе «Образ смерти». «Ни одна эпоха не навязывает человеку мысль о смерти с такой настойчивостью, как XV столетие» (1), – заметил Хёйзинга. Мотив пляски смерти, вовлекающей в свой хоровод всех людей, становится доминирующим; духовный взор общества всё более задерживается на «мрачной картине копошащихся червей и жалкого праха» (2).

Что ещё более важно, на рубеже XIV–XV веков тема смерти и тщеты всего земного переходит из богословской литературы, предназначенной для сравнительно узкого круга схоластов- интеллектуалов, в массовую литературу, в «литературный ширпотреб». До конца XVI столетия, подчёркивает Хёйзинга, «типичным изображением на надгробии оказываются различные варианты обнажённых тел, охваченных тлением или иссохших и сморщенных, с вывернутыми в судорожной агонии конечностями и зияющим ртом, с развёрстыми внутренностями, где кишат черви» (3).

Средневековый ум как бы зацикливается на грубоматериальной картине смерти, а Церковь начинает активно использовать эту завороженность страхом для укрепления своих пошатнувшихся позиций, начинает пугать общество привидениями, силами зла, Сатаной. То есть: не «приходите ко мне, и вам будет хорошо», но: «без меня вам будет плохо». Сама святость в XV веке приобретает мрачно-жуткий характер.

Вера деинтеллектуализируется и утрачивает оптимистический характер. Смерть перестаёт быть таинством, связанным с духовным утешением, и становится лишь ужасной кончиной. Разумеется, из этого ощущения выросла новоевропейская ориентация на посюсторонний мир. Правда, произошло это значительно позже.

В религиозные чувства «Осени Средневековья» (Средневековье после конца «фантастики») всё больше проникают «жестокое умиление и кровавое умягчение сердца». Свидания женщинам нередко назначались на кладбищах и близ склепов, в которых грудами были навалены черепа и кости. Если в XII–XIII столетиях местом, где проводились праздники, куда стекались торговцы и актёры, ремесленники и проститутки, были мельницы и церкви, то в XV веке таким местом часто становится именно погост, а сам праздник всё больше приобретает вид Пляски смерти.

Такой образ Средневековья уже больше соответствует стереотипу материализации жизни и веры. Росту таких представлений о смерти в немалой степени способствовало резкое повышение социальной и экономической роли торговоремесленных групп, которые именуются «средневековой буржуазией». Аристократия уже утратила своё главенствующее значение в социальной структуре, и хотя повседневные формы жизненного уклада, особенно культуры, продолжали определяться в значительной степени аристократией, средневековое общество становилось массовым в прямом и переносном, экономическом и социокультурном смыслах (что, как правило, всегда означает «социальную осень»).

Конец эпохи рыцарства как синтеза европейской варварской («готской», «германской») традиции, с одной стороны, христианства – с другой и торжества аристократии, наступивший в последней четверти XIII века, вовсе не случайно совпадает с концом «фантастического Средневековья». Пришедший ему на смену «княжеско-городской» период Средневековья – это период именно массового общества, нашедшего своё выражение также в росте войн, восстаний и вообще социального насилия.

Вернувшись опять к Гимпелу, заметим, что восстания он, подобно Хёйзинге, относит к признакам социальной старости. На мой взгляд, есть несколько важных нюансов, ослабляющих позицию Гимпела, но здесь не место анализировать этот вопрос. Первые крупные восстания в Европе начались уже в XIII веке (выступления фландрских ткачей). В XIV столетии восстания, социальные конфликты достигли апогея.

В 1358 г. вспыхнула Жакерия во Франции, а между 1378 и 1382 годами Европа пережила три крупнейших за всё Средневековье восстания – чомпи во Флоренции, «белых шапок», восстание под предводительством Уота Тайлера в Англии. Что не менее важно, считает Гимпел, в ходе этих восстаний впервые в европейской истории были выдвинуты неизвестные античному миру социалистические и коммунистические идеи (Джон Болл и другие) (4). Многие из восстаний упадка Средневековья были вызваны повышением налогов или представляли собой реакции на девальвацию валюты.

Неудивительно, что в атмосфере одновременно танатофилии и танатофобии, доходившей до отчаяния, мистицизма и суеверий (кстати, отчаяние и суеверие считаются очень серьёзными грехами в христианстве), резко снизился интерес к технике.

«Одна из великих трагедий истории, – пишет Гимпел, – заключается в том, что приходящее в упадок общество, надеясь на более мирную жизнь, чем в прошлом, начинает забывать технику. Темпы развития мирной инженерной деятельности замедляются, тогда как война и связанное с ней развитие техники продолжают прогрессировать» (5). Гимпел не останавливается на примерах этого явления. Да и мы поговорим о войне и военной технике позже. Здесь, однако, отмечу, что уже в XIII веке уровень работы мастеров, изготовляющих орудия и доспехи, был очень высок.

Это, помимо прочего, подтверждается одним эпизодом из битвы при Бувинэ (27 июля 1214 года). В этой битве войска французского короля Филиппа II Августа, давнего врага короля Ричарда Львиное сердце, противостояли значительно превосходящим их по численности объединённым силам германского императора Оттона (Отто) IV, герцога Брабантского и графов Фландрского и Бульонского.

...Европа начала демонстрировать интерес, переросший в бурную страсть к суевериям и оккультным наукам... Автор рисунка: Г. Гольбейн-младший

В один из моментов шестичасового боя Филипп II чуть не погиб. Он оказался повержен не землю и на какое-то время окружён врагами, которые пытались умертвить его, пробив панцирь или найдя щель между пластинами. Однако доспехи короля были столь хороши, что пластины не удалось ни пробить, ни растянуть. Их качество заставило сгрудившихся вокруг поверженного Филиппа II воинов противника потратить на безуспешные попытки прикончить его столько времени, что верные рыцари успели пробиться на помощь своему сюзерену и отбить его. После этого французы одержали победу.

Разумеется, далеко не у всех воинов в XIII веке были такие доспехи, как у французского короля. В XIV–XV столетиях круг обладателей высококачественных доспехов значительно расширился. В XV веке на юге Германии и на севере Италии уже на полную мощь функционировала целая индустрия, производившая военное снаряжение, снабжавшая своей продукцией всю Европу.

Те, кто бывал в Оружейном музее Королевского дворца в Мадриде, могли видеть образцы этого оружия (правда, начала XVI века). Предложение определяется спросом. А спрос на оружие, военную технику в XIV–XV столетиях рос постоянно: Европа была охвачена войнами.

Гимпел, как уже говорилось, видит в войнах прежде всего признак социального старения, и во многом это так. Но не во всём так и не совсем так. Думаю, что Гимпел, во-первых, недооценил роль и значение войн «осени Средневековья» в возникновении «фантастического нового времени» (поскольку слишком заворожён «фантастическим Средневековьем»).

Во-вторых, сконцентрировавшись на «мирной» технике и мирных формах социальной организации, он, на мой взгляд, упустил из виду, что в самой военной организации, военном искусстве Западной Европы XV века произошёл важный сдвиг, отразивший и по-своему выразивший наступление новой эпохи, социальные и экономические формы которой были «обкатаны» прежде всего в военной сфере – начиная с бургундских и итальянских войн и кончая Первой мировой войной – знаменитой тринадцатилетней.

Средневековый ум как бы зацикливается на грубой материальности... Церковь начинает активно использовать заворожённость страхом смерти для укрепления своих пошатнувшихся позиций

По иронии истории роль «мотора» общества, которую, согласно Гимпелу, в XI–XIII веках играла мирная техника, в XIV–XV столетиях приняла на себя военная техника, точнее – тот комплекс социальных организаций, который обеспечивал развитие военно-технической сферы. Остаётся только сожалеть, что Гимпел прошёл мимо этого факта. Так, война, прежде всего Столетняя, необходимость мобилизации ресурсов, обеспечения рынка военной рабочей силы приводили к изменению организации общества в целом.

Парламенты, штаты и различные представительные ассамблеи невоенных групп общества, в первую очередь купцов и ремесленников, развивались прежде всего благодаря войне. Именно её потребности привели к тому, что новые мирные органы (казначейства, суды) развивались быстрее, чем особые органы внешних сношений и войны. Именно во время войн «осени Средневековья» возникли общенациональные налоги, оформились мощные гражданские традиции и права (в том числе низших сословий), упрочился средневековый конституционализм.

Развитие военной техники не только способствовало окончательной биполяризации североатлантического региона и, следовательно, межгосударственной системе Европы (развитие которой было дополнительным стимулом развития капитализма), но и изменению в распределении дохода между господствующими и угнетёнными группами.

С развитием огнестрельного оружия формируется профессиональная армия нового («массового») типа, её численность увеличивается резко (от 2-х до 20-ти раз) по сравнению со средневековым войском. Отсюда – усложнение государственной машины, развитие финансово-налоговой системы, усиление налогового гнёта и вообще позиций господствующего класса по отношению к низшим слоям общества (вплоть до «вторичного издания» крепостничества в некоторых регионах).

Если учесть, что от конкретного исхода борьбы крестьянства и земельной аристократии зависел путь, по которому будет развиваться та или иная страна в XVI–XVIII веках, то становится ясно, что внутренние и внешние конфликты XIV – начала XVI столетий сыграли огромную роль в создании современного мира. Необходимо только найти ту грань, за которой старые конфликты превращаются в конфликты новой эпохи, и у рыцаря, дьявола и смерти с картины Дюрера появляется особо хищный «новоевропейский оскал».

О чём не писал и что не объяснил Гимпел

Конечно, период 1300–1450 годов – это период экономического спада, социального упадка, огрубления, а в чём-то деградации и упрощения социума. Однако, по-видимому, непосредственный переход Запада от «фантастического Средневековья» к «фантастическому Новому времени» был невозможен.

Показательно, что в 1350–1650 годах спад, кризис охватил всю Евразию, от Франции до Китая, рухнула целая региональная система обмена с центром на Ближнем Востоке. Но только Европа осилила кризис на пути качественного преодоления прежнего строя и вместо евразийской системы обмена создала мировую систему производства – капиталистическую.

Конечно, основы европейского рынка, его код во многом сформировались за время «фантастического Средневековья». Но не только: многое упрочилось в XIV–XV веках, когда ослабевшие господствующий класс и государство «уступили» значительную часть социального пространства иным общественным группам.

Как заметил Умберто Эко, «все проблемы современной Европы сформированы в нынешнем виде всем опытом (подч. мной. – Л.Ф.) Средневековья: демократическое общество, банковская экономика, национальные монархии, самостоятельные города, техническое обновление, восстание бедных слоёв. Средние века – это наше детство, к которому надо постоянно возвращаться за анализом» (6).

Весь опыт Средневековья как фантастический, так и «реально-прозаический» показывает, что без «длинного» XIV века (1277–14530) был бы невозможен «длинный» XVI век (1453–1648). Или иначе: без «октября», «ноября» и «декабря» Средневековья (1337–1453) не наступили бы ни «январь» Нового времени (1453–1517), ни последующие «месяцы».

Есть и ещё одна причина, побуждающая меня выступить в защиту «Осени Средневековья» и отчасти (но только полемически) умерить восторги в адрес периода XI–XIII веков. «Фантастичность» «фантастического Средневековья» имела, как и «фантастические» периоды в истории, например Античности, ограниченную и не вполне адекватную базу.

И хотя база эта была прочнее, сложнее и лучше организована, чем в любом другом докапиталистическом обществе, она имела существенное ограничение, представленное природными производительными силами. Развитие искусственных производительных сил рано или поздно вступало в противоречие с основой – тем более быстро и сильно, чем более быстро развивались исторически созданные производительные силы, чем более блестящих и впечатляющих результатов они добивались.

Смерть перестаёт быть таинством, связанным с духовным утешением... Из этого ощущения выросла новоевропейская ориентация на посюсторонний мир. Автор рисунка: Г. Гольбейн-младший

Развитие техники, торговли, городов «упиралось», с одной стороны, в природный (как производственный, так часто и «географический») барьер, с другой – коллектив, самую социальную ткань общества, которую разрушали искусственные производительные силы и обмен. Как правило, результатом достижения барьера (зрелости) общества становились обострение внутренней социальной борьбы, восстания, ослабление социума. Это влекло за собой завоевание его кочевниками либо просто менее развитыми соседями, разрушающими «избыточные» искусственные производительные силы, города и «вырезавшими» население как демографический избыток.

Происходила денатурализация экономики, реколлективизация общества, угасал дух нововведений, прекращалась экспансия, наблюдался как бы откат социума назад, начало нового этапа развития, воплощавшегося другим этносом. В этом нет никакой мистики или специфически-этнических загадок, но заключена вполне рациональная логика законов развития натуральной системы производительных сил. Поэтому-то история докапиталистических обществ длительное время реально развивалась циклически.

Циклы могли быть более или менее длительными, в различных региональных системах по-разному. Но, на мой взгляд, во всей евразийской ойкумене (менее отчётливо), в Средиземноморье (более отчётливо) можно выделить восьмисотлетние циклы (между XII в. до н. э. и XII в. н. э.).

Христианство впервые положительно преодолело в духовной сфере циклизм как единственную естественную форму развития. Однако предметно-вещественная сфера в то время ещё не достигла уровня «самоподдерживающегося» поступательного роста. Блестящий период Римской империи – с развитыми городами, торговлей и так далее – сменился натурализацией экономики, экономическим спадом и упадком. За ним в эпоху переселения народов наступил почти пятисотлетний «разрыв времён» (хроноклазм). Социогенетически история началась как бы заново.

Продолжение следует

***

1 – Й. Хёйзинга. Осень Средневековья. М., Наука. – 1988. – С. 149.

2 – Там же. – С. 150.

3 –Там же. – С. 152.

4 – Здесь, как мне кажется, Гимпел, исходя из своего техноцентричного подхода к Средневековью, его уникальности, упустил очень интересную возможность рассмотреть уникальность Средневековой Европы и европейской цивилизации вообще сквозь призму и на примере этих «социалистических» и «коммунистических» идей. Идей, которые были активно развиты и реализованы позднее – в ходе «капиталистической революции» 1517–1648 годов и особенно в тех антикапиталистических революциях нового времени, которые обычно именуют буржуазными. Но это особый вопрос, заслуживающий отдельной серии статей.

5 – J. Gimpel The medieval machine: the industrial revolution of Middle Ages. Aldershot: Wildwoodhouse p. 228–229.

6 – У. Эко. «Заметки на полях «Имени Розы». Иностранная литература. М., 1988, № 10 – С. 103

• Журнал «Социум»
• 1993 год
• №28-29

Ещё в главе «Прошлое - настоящее - будущее»:

Кратократия. Взлёт и падение перестройки

Нострадамус XX века?