Настоящее в прошлом и в будущем
«Он непрестанно ощупывает границы нашего мира, места, куда солнечный свет достигает лишь изредка. Повсюду он предугадывает и намечает странные совпадения и удивительные аналоги, смутные, трепетные, мимолётные и дикие, исчезающие раньше, чем мы постигли их сущность». Так Метерлинк охарактеризовал метод познания и мышления немецкого писателя и мистика Новалиса в своём знаменитом эссе «Сокровище смиренных». Эти слова с не меньшим основанием могут быть отнесены на счёт их автора. Морис Метерлинк (1862–1949) – классик бельгийской литературы, создатель «театра молчания», ставивший своей целью изобразить «невыразимое». В 1911 году был увенчан Нобелевской премией. Наиболее известна в России (благодаря мхатовской постановке) его пьеса «Синяя птица». В ней сосредоточена квинтэссенция его жизненной философии и этики. Драматург подводит нас к той мысли, что из своих поисков прошлого и будущего мы всегда возвращаемся в настоящее. Диалектику этих категорий времени в его по-европейски рафинированной мистике хорошо почувствовал и выразил Василий Розанов: «Он не философски доказал, но художественно начертал мир «потенций», – того, чего нет ещё – но будет, того, чего нет уже – но было: но начертал это не как будущее и прошедшее (это все знали и умели), а как сейчас сущее, полу-осязаемое, полу-видимое...» В нашей подборке отрывки из книги 1902 года «Сокрытый Храм».
Позади нас наше прошлое простирается длинной перспективой. Оно спит вдали, как покинутый город в сумраке. Несколько возвышенностей ограничивают его и подымаются над ним. Несколько значительных поступков возвышаются там подобно большим башням, или освещённым, или наполовину развалившимся и склоняющимся мало-помалу под тяжестью забвенья. Листья облетают с деревьев, обваливаются части стены, ширятся большие пространства мглы.
Всё это кажется мёртвым и на вид лишено всяких движений, кроме тех, которыми обманчиво одушевляет его медленное разложение нашей памяти. Но за исключением этой жизни, заимствованной у самой смерти наших воспоминаний, кажется, что всё окончательно застыло, навсегда недвижимо и отделено от настоящего и будущего рекою, которую никто не может больше перейти.
В действительности же всё это живёт, и для многих из нас более страстно и глубоко, чем настоящее и будущее. В действительности этот мёртвый город – часто самый деятельный очаг существования; и соответственно настроению, с которым они туда возвращаются, одни извлекают из него все свои богатства, а другие их в нём топят.
* * *
С нашим взглядом на прошлое происходит то же самое, что с нашим взглядом на любовь, на справедливость, на судьбу, на счастье и на большинство духовных организмов, неопределённых и всё же могучих, олицетворяющих великие силы, коим мы повинуемся. Мы получаем его готовым от тех, кто нам предшествовал.
* * *
Среди этих готовых взглядов особенно определённы те, на которых основано наше представление о прошлом. Благодаря им прошлое кажется нам такою же значительной и непоколебимой силой, как и судьба. Оно – судьба, которая действует позади нас и протягивает руку той, которая впереди нас. Оно передаёт ей последнее звено наших цепей. Оно толкает нас с той же непреклонной грубостью, с какою та тянет нас к себе.
Может быть, его грубость осязательнее и страшнее. Можно сомневаться в судьбе. Это – бог, влияние которого многие не чувствуют, но никто не думает отрицать силы прошлого. Кажется невозможным не испытать раньше или позже его влияния. Даже те, которые не допускают ничего, что неосязательно, приписывают прошлому, всегда ощутимому для них, всё влияние, все мысли о тайне и о верховном вмешательстве, которые они отнимают у того, что отрицают: они провозглашают прошлое богом, почти единственным и наиболее страшным богом своего опустошённого Олимпа.
* * *
Наше прошлое зависит всецело от нашего настоящего и постоянно меняется вместе с ним. Оно немедленно принимает форму сосудов, в которые наша сегодняшняя мысль собирает его. Оно содержится в нашей памяти, и ничего нет более изменчивого, более впечатлительного и менее независимого, чем эта память. Её постоянно питают и преобразуют наше сердце и наш ум, которые становятся больше или меньше, лучше или хуже, соответственно нашим усилиям.
Не совершённые поступки и не события важны для каждого из нас, которые достаются нам от прошлого и составляют часть нас самих, а нравственное воздействие на нас в настоящую минуту прошлых происшествий, внутреннее существо, развитию которого они способствовали; и эти воздействия, создающие внутреннее верховное существо, всецело зависят от того, как мы относимся к прошлым событиям. Они меняются соответственно нравственной сущности, с которой в нас встречаются.
А на каждой ступени, на которую поднимаются наш ум и наше чувство, нравственная сущность наша меняется; и тотчас же самые неизменные факты, которые как будто запечатлены на камне или в бронзе, принимают иной облик, перемещаются и одухотворяются, дают нам более широкие и более смелые советы, увлекают за собою память и из кучи развалин, гниющих в тени, создают город, который снова населяется и над которым вновь восходит солнце.
* * *
Не будем засыпать в своём прошлом. Чем оно счастливее или славнее, тем более оно должно нам казаться подозрительным, если имеет поползновение охватить нашу жизнь, если оно не меняется непрестанно под нашим взглядом, если настоящее привыкает посещать его не как хороший работник, отправляющийся туда на работу, которую назначил ему нынешний день, а как пассивный и слишком доверчивый паломник, который только любуется прекрасными и неподвижными развалинами.
Не нужно относиться к нему с глубоким уважением, которое инстинкт навязывает нам, если из уважения мы будем бояться нарушить его прекрасный строй. Лучше обыкновенное прошлое, которое знает своё место в туманной дали, чем великолепное прошлое, которое хочет управлять тем, что ему больше не принадлежит. Лучше посредственное настоящее, но действительное, живое и действующее так, как будто оно одно только существует, чем настоящее, гордо умирающее в цепях чудесного «когда-то».
.jpg)
Автор фото: Йитка Янаткова
* * *
Существует прошлое, ещё более опасное, чем прошлое счастья и славы, – это то, которое населено призраками, слишком властными и дорогими. Многие гибнут в объятиях любимых теней. Не будем забывать тех, кого больше нет; но пусть их воображаемое присутствие будет не печалью, а утешением. Соберём и сохраним в душе, верной и счастливой сквозь слёзы, дни, которые они нам даровали.
Уходя, они оставили нам то, что было в них самого чистого; не будем же терять в том же самом мраке то, что они нам оставили, и то, что смерть отняла от нас. Если бы они сами вернулись на землю, став мудрыми, так как они видели то, что от нас ещё скрывает преходящий свет, я думаю, что они сказали бы нам: не плачьте.
* * *
Упаси нас Бог завидовать прошлому кого бы то ни было. Наше прошлое было создано нами самими для одних нас. Оно единственное, подходящее нам, единственное, могущее научить нас правде, которой никто не мог бы нам открыть, вселить в нас силу, которую никто не мог бы нам дать.
Хорошее или дурное, блестящее или тусклое, оно для нас как музей, содержащий исключительнейшие, совершеннейшие произведения, понятные только для нас; ибо ни одно совершенное, но чуждое произведение не могло бы сравниться с поступком, совершённым нами, с поцелуем, нами полученным, с красотою, нами прочувствованной, со страданием, нами перенесённым, с тревогою, которая нас объяла, с любовью, которая принесла нам улыбки и слёзы.
Наше прошлое – это мы сами, то, чем мы были, и то, чем стали...
* * *
В известном отношении совершенно непостижимо, что мы не знаем будущего. Вероятно, достаточно было бы какой-нибудь мелочи, перемещения какого-нибудь мозгового центра, иного направления круготечения Брока, прибавки тонкого пучка нервов к тем, которые составляют нашу совесть, для того, чтобы будущее раскрылось перед нами с той же самой ясностью, с той же самой величавой неизменяемой широтой, с какими выявляется прошлое, не только на горизонте нашей личной жизни, но и жизни рода, которому мы принадлежим. Этот странный недостаток – удивительное ограничение нашего ума, вследствие которого мы не знаем, что с нами случится, между тем как нам известно то, что с нами случилось.
Нет никакого основания для того, чтобы с абсолютной точки зрения, до которой нашему воображению удаётся возвыситься, хотя оно не может там жить, мы не видели того, чего ещё нет, того, чего ещё нет по отношению к нам, необходимо должно уже существовать и проявляться где-нибудь. В противном случае приходилось бы сказать, что по отношению ко времени мы являемся центром вселенной и единственными свидетелями, которых ждут события, чтобы иметь право свершиться и занять место в вечной летописи причин и следствий.
.jpg)
Автор фото: А. Добровольский
* * *
У меня нет намерения заблудиться, по примеру многих других, в самой неразрешимой из загадок. Скажем лишь то, что время – тайна, которую мы произвольно разделили на прошлое и будущее, пытаясь понять в ней что-нибудь.
Почти несомненно, что само по себе оно лишь обширное настоящее, вечное, неподвижное, в котором всё, что случилось, и всё, что случится, безостановочно случается, причём «завтра» ничем не отличается, вне преходящего ума людей, от «вчера» или от «сегодня». Можно бы подумать, что у человека всегда было такое чувство, точно простой недостаток его ума отделяет его от будущего. Он знает, что оно там, живое, действительное и совершенное, за какой-то стеною, вокруг которой он не переставал кружиться с первых же дней своего появления на земле.
Лишь проблесками, откровениями, случайными и мгновенными, проникают в его мозг будущие года, которыми он полон и властная реальность которых окружает его со всех сторон. Он удивляется, что необыкновенная случайность почти вплотную заперла от будущего мозг, который целиком погружается в него, как запечатанный сосуд погружается, не сливаясь с ним, в самую глубь моря, которое обхватывает его, дразнит и ласкает тысячами волн.
Во все времена он пытался найти расщелины в стене, добиться того, чтобы в сосуд что-нибудь просочилось, пробить простенки, отделяющие его разум, который почти ничего не знает, от его инстинкта, который всё знает, но не может пользоваться своими знаниями. Кажется, что это ему не раз удавалось. Были ясновидцы, пророки, сибиллы, пифии, в которых болезнь, случайная или искусственная перенапряжённость нервов допустили необычайные общения между сознательным и бессознательным, между жизнью индивидуума и жизнью рода, между человеком и его невидимым богом. Они оставили об этой возможности общения свидетельства такие же неоспоримые, как все свидетельства истории.
С другой стороны, так как эти странные толкователи, эти великие и таинственные неврастеники, по нервам которых струились и сплетались таким образом настоящее и будущее, были немногочисленны, то люди открыли, или думали, что открыли, эмпирические приёмы, чтобы научиться почти механически разгадывать раздражающую и вечно существующую загадку будущего. Люди льстили себя надеждою, что смогут вопрошать таким образом бессознательное знание предметов и животных. Оттуда явилось объяснение полёта птиц, внутренностей жертв, течения звёзд, огня, воды, снов и все способы гадания, которые передали нам древние авторы.
Мне показалось любопытным проследить, в каком положении находится теперь эта наука о будущем. У неё нет более ни прежнего великолепия, ни прежней отваги. Она уже не составляет части общественной и религиозной жизни народов. Настоящее и прошлое обнаруживают перед нами столько чудес, что ими достаточно утоляется наша жажда чудесного. Всецело поглощённые тем, что есть или было, мы почти отказались от расспрашивания того, что могло бы быть или будет. Но старая и почтенная наука, так глубоко коренящаяся в непогрешимом инстинкте человека, не заброшена. Ею не занимаются явно.
Она скрылась в самых тёмных углах, в среде людей самых грубых, самых легковерных, самых непросвещённых и презираемых. Она пользуется приёмами ребяческими и наивными; но тем не менее она тоже в известной мере преобразилась. Она пренебрегает большинством приёмов первоначального гаданья – она нашла другие, часто странные, иногда смешные, и сумела воспользоваться несколькими открытиями, которые вовсе не были предназначены для неё. В эти тёмные убежища я последовал за нею.
Я хотел видеть её не в книгах, но на деле, в действительной жизни и среди скромных и верных приверженцев, которые доверяют ей и ежедневно просят у неё совета или поддержки. Я пошёл туда без предупреждения, не веря, но готовый поверить без предвзятого мнения и заранее приготовленной улыбки, ибо если не следует слепо принимать никакого чуда, то ещё хуже слепо смеяться над ним; и во всяком упорном заблуждении обыкновенно скрывается превосходная истина, которая ждёт часа своего рождения.
* * *
Я повторяю: почти невероятно, чтобы мы не знали будущего. Я представляю себе, что мы стоим перед ним как перед забытым прошлым. Мы могли бы постараться вспомнить о нём. Разные факты намекают на то, что это не невозможно. Надо бы только открыть или снова найти дорогу к этой предшествующей нам памяти.
Я понимаю, что нам не дано знать заранее о волнениях стихий, о судьбе планет, земли, царств, народов и рас. Это нас не касается прямо, и мы знаем об этом в прошлом только благодаря догадкам истории. Но то, что должно развиться в небольшой сфере годов, выделяемой нашим духовным естеством и объемлющей нас во времени, как раковина или кокон обнимает в пространстве моллюск или насекомое, это и все внешние события, связанные с этим, вероятно, записаны в этой сфере.
Во всяком случае, было бы гораздо естественнее, чтобы оно было записано, чем понятно, отчего оно не записано. Тут действительность борется с иллюзией; и ничто не мешает нам верить, что здесь, как и везде, действительность в конце концов победит иллюзию. Действительность – это то, что случится с нами, так как оно уже случилось в истории, объемлющей нашу, в неподвижной сверхчеловеческой истории вселенной. Иллюзия – это непрозрачное покрывало, сотканное из быстротечных нитей, именуемых вчера – сегодня – завтра, которыми мы затягиваем действительность. Но нет необходимости, чтобы всё наше существо вечно оставалось рабом этой иллюзии.
Мы, например, говорим ей: если бы в момент, когда мы предпринимаем дело, мы могли знать, что исход его будет несчастлив, мы не начинали бы его; и вследствие этого, раз где-то во времени должно быть написано до нашего вопроса, что дело не состоится, так как мы от него откажемся, мы не могли бы предвидеть исхода того, что ещё не начиналось.
Чтобы не заблудиться на этой дороге, которая завела бы нас в место, куда ничто не призывает нас, нам достаточно будет сказать себе, что будущее, подобно всему сущему, вероятно, более связно и логично, чем логика нашего воображения, и что все наши колебания и нерешительности будут включены в его предвидения. Впрочем, мы можем быть уверены, что ход событий не изменился бы оттого, что мы заранее знали бы его.
Во-первых, будущее или часть его знали бы лишь те, которые пожелали бы обременить себя трудом его познания, так же, как прошлое или часть своего настоящего знают только те, которые достаточно разумны и храбры, чтобы вопрошать его. Мы быстро применились бы к учению этой новой науки, подобно тому, как мы применились к учению истории. Мы вскоре стали бы отличать зло, которое мы могли бы избегнуть от неизбежного. Самые мудрые уменьшили бы для себя сумму последних, а остальные пошли бы навстречу им так же, как они теперь идут навстречу многим очевидным бедствиям, которые легко предсказать.
Сумма наших разочарований была бы немного уменьшена, но не настолько, насколько мы надеемся, ибо наш разум уже умеет предвидеть часть нашего будущего, если не с материальной очевидностью, о которой мы мечтаем, то, по крайней мере, с моральной достоверностью, часто удовлетворительной, и мы замечаем, что большинство людей не извлекает пользы из этих столь доступных предвидений. Они пренебрегали бы советами будущего, как внимают, не следуя им, указаниям прошлого.
Ещё в главе «Жизнь - творец - искусство»:
Настоящее в прошлом и в будущем