Мужество быть и мужество знать (предположения по поводу типов исторического понимания)

Ю. Аррак. Игры вокруг дерева. Офорт. 1976 г.

Und ich sage euch,
Es wird einmal ein Winter kommen,
Wo der ganze Schnee im Norden
Blut sein wird...

H. Heine

Гражданин второсортной эпохи, гордо признаю я товаром второго сорта свои лучшие мысли, и дням грядущим я дарю их как опыт борьбы с удушьем.

И. Бродский

Юрий Пивоваров

«Время есть не что иное, как форма внутреннего чувства, то есть созерцания нас самих и нашего внутреннего состояния», – так пишет Кант в «Критике чистого разума» (1). И если опираться на это вот понимание времени, то оно представляется мне сегодня каким-то невероятно уплотнённым, когда события не просто с фантастической скоростью сменяют друг друга, а наслаиваются, наскакивают, перепрыгивают, смешиваются в нечто совершенно неожиданное и невыносимое.

«Созерцания... наше внутреннее состояние», я почти физически ощущаю, что ритм времени всё больше и больше уподобляется тому ритму сердечной деятельности, какой, наверное, бывает непосредственно перед разрывом. Ещё мгновение – и историческое время разорвётся. И, как в октябре семнадцатого, кончится история. Может быть...

Но как бы там ни было, что бы ни произошло, в какую бы новую катастрофу ни свалилась Россия, никто нас не освобождает от необходимости исторического самопознания. Это ведь тоже категорический императив. И главное его измерение – нравственное. Я убеждён, что если мы не сумеем прочесть свою историю новыми глазами, никогда не удастся нам стать народом с человеческим лицом. Конечно, это лишь одно из условий, однако – непременное.

У Ричарда Пайпса в его книге «Россия при старом режиме» (сколь блестящей, столь и концептуально спорной) есть такая фраза: «Если бы большевистские вожди читали больше книг по истории и меньше политических трактатов...» (2). Не знаю, что было бы с большевиками, если бы они смогли последовать совету (ретроспективному, впрочем) американского исследователя. Но современная интеллектуальная ситуация заставляет меня вспомнить «рецепт» Ричарда Пайпса. У нас сегодня в центре внимания почти исключительно «полемические трактаты». А собственной истории мы по-прежнему знать не хотим.

Разумеется, я не утверждаю, что совсем уж ничего не делается. Как и раньше, судя по публикациям, исправно работают профессиональные историки, книжные магазины забиты литературой на исторические темы – несомненное достижение перестройки, «толстые» журналы охотно печатают статьи, посвящённые русскому прошлому, а обыватели явно питают слабость ко всему историческому, особенно отечественному.

И всё же, всё же в деле нашего исторического самосознания не происходит того, что Сергей Лёзов в статье «Освобождение или выживание?» назвал «действием... ведущим в какое-то другое смысловое пространство» (3). В этой работе автор говорит о «людях, сумевших победить страх (силу выживания) и освободивших себя» (2), о людях, освоивших главное предназначение человека – «мужество быть» (Анатолий Марченко, Василь Стус).

Для меня «мужество быть» в конечном счёте неразрывно связано с «мужеством знать». Понятно, что оба этих «мужества» крайне редко соединяются в одной личности. Но я имею в виду иное. «...Путь и достижение таких людей, как Василь Стус и Анатолий Марченко, не просто одна из возможностей – это достижение (общезначимое и общеобязательное, как рождение) порогового уровня, только начиная с которого и можно говорить о собственно «человеческом» (3). Вот suh specie «порогового уровня» и видится мне корреляция между «мужеством быть» и «мужеством знать». Это действительно «как рождение», а что до того или помимо того – и не существует вовсе.

Не существует в качестве «действия... ведущего в какое-то другое смысловое пространство». В области истории, историософии, исторического самопознания подобное действие означает попытку решения той задачи, которую ещё в 1921 году сформулировал Р. Виппер: «Произошло всё как раз наоборот предвидению теории, мы притягивали историю для объяснения того, как выросло Русское государство и чем оно держится. Теперь факт падения России, наукой весьма плохо предусмотренный, заставляет историков проверить свои суждения. Он властно требует объяснения, надо найти его предвестия, его глубокие причины, надо неизбежно изменить толкования исторической науки» (6).

«Предвестия», «глубокие причины», «изменить толкования исторической науки»... Да, но как обнаружить эти предвестия и глубокие причины и главное – как изменить толкования науки? Как в области исторического знания вырваться в «другое смысловое пространство»? Что должно изменить в самом типе нашего, русского, исторического понимания? Готовых рецептов у меня нет, есть лишь некоторые предположения.

Подчёркиваю: предположения. Ведь трансформация господствующего историософского дискурса неизбежно сопряжена с сущностной перестройкой всего здания русской мысли. Не с реставрацией и ремонтом, а попыткой возвести что-то принципиально иное и новое (для отечественной культуры).

Так вот, предположения. Первое: говорят, в России непредсказуемо не только будущее, но и прошедшее. Подразумевается, что при большевиках-коммунистах историю у нас писали-переписывали постоянно. Наше прошлое колебалось вместе с колебанием курса РКП(б) – ВКП(б) КПСС. Но если говорить всерьёз, то история действительно непредсказуема. Это её онтологический статус.

Попытаюсь объяснить, что я имею в виду. Один из крупнейших философов истории XX столетия Робин Джордж Коллингвуд как-то заметил: «История – это действия людей, совершённые в прошлом. И не более того». Это хорошо передаёт немецкий язык, в котором «история» звучит как die Historic и die Geschichte. История Geschichte (родственные глаголы geschehen – случаться, происходить) равна коллингвудовскому определению. История (Hislorie) равна философскому осмыслению, интерпретации того, что было деяниями людей в прошлом.

Другими словами, историк (историософ) пишет (именно так!) историю. Во-первых, с каких-то определённых мировоззренческих позиций, во- вторых, зная, что будет потом. А история, когда она совершается, не имеет позиций и, если так можно сказать, ещё не знает. Здесь коллизия, непримиримое противоречие. Где же выход? Он, видимо, состоит в признании того, что история – это только die Geschichte.

В отечественной же культуре под историей по преимуществу подразумевают die Historic. Деяниям людей приписывают некие смыслы, законы и прочее; самих людей выстраивают в колонны и заставляют маршировать по ступенькам формаций и т.п. И в общем всё известно заранее. Это, разумеется, не специфически русское свойство. Но у нас как-то так издавна повелось, что если уж кто познал «смысл» истории, то за несогласие с собой и прибить может. Со времён «Москвы Третьего Рима» до «Москвы Третьего Интернационала».

И потому я утверждаю: истории (die Historic) нет, она исчезла. Подобно материи, утерянной в ходе научной революции начала XX века. Помните, как В. Ленин взвился, защищая материю и материализм. У него была гениальная интуиция. И она продиктовала ему срочно бросить все партийные дела и дать бой на философском фронте. Ильич чуял, что это вопрос не менее важный, чем вопрос об Уставе партии на XI Съезде (да, да, не надо усмешек: ленинский Устав партии есть не меньшее открытие в политической мысли, чем «Государь» Макиавелли или «Левиафан» Гоббса). Ведь возобладай махизм среди большевиков – и всё, пиши пропало. От «партии нового типа» остались бы рожки да ножки.

Принципиально новое понимание мира – вот что родилось в результате открытий физиков. Материя в старом смысле действительно исчезла. И вдруг вслед за пропажей материи куда-то скрылась история. Война 1914–1918 годов, коммунизм, фашизм, нацизм, Вторая мировая, Освенцим, Гулаг. Истории в том смысле, в каком die Geschichte было принято интерпретировать либералами и консерваторами, марксистами и позитивистами, славянофилами и западниками (я говорю о России), больше нет. На Западе, кстати, это было понято. Тот же Коллингвуд и ряд других мыслителей зафиксировали исчезновение истории в своих книгах. Иначе сложилось у нас...

Классическое, идущее от Канта, различение Sein и Sollen, бытия и долженствования, русская мысль, русское историческое сознание не уловило. Получилось какое-то химерическое Sollen-Sein, где долженствование (трактуемое различно, но только не по-кантовски) наплыло на бытие, пропитало его, осилило. И коммунизм, утвердившийся в пределах бывшей Российской империи, был не апофеозом отечественного Sein, не полной реализацией некоего умозрительного Sollen (через полную аннигиляцию этого самого Sein), но Sollen-Sein (в одно несуществующее слово). Здесь бытие стало долженствованием, и наоборот.

Здесь die Historic пожрала die Geschichte и, в свою очередь, оказалась съеденной «деяниями людей». Здесь победил материализм, но материя исчезла по ироничному и горькому наблюдению Андрея Белого. Однако не та материя и не так исчезла, как это понимали учёные-физики. Таково моё первое предположение по поводу типа исторического понимания. С ним тесно связаны или даже вытекают из него другие предположения.

Второе. Наше отношение к истории должно перестать быть субстанциальным. Я вновь обращаюсь к Коллингвуду, к его идее о субстанциальности античного философско-исторического видения и несубстанциальности христианского. Он говорит, что греко-римская историософия создавалась на базе метафизической системы, главной категорией которой была категория субстанции.

Москва. 1930 год. Снятие колокола со Страстного монастыря. Безъязыкая и оглохшая страна...

Скажем, у Платона субстанции суть объективные формы, у Аристотеля – дух. В христианстве же происходит преодоление субстанциальности. Метафизическая доктрина субстанции «снимается» доктриной творения. Суть её в том, что вечен только Бог, всё остальное сотворено Им. Человеческая душа не существовала всегда (ab aeterno), в этом смысле её бессмертие отрицается. Каждая душа – новое творение Бога. Единственной субстанцией признаётся Бог, его субстанциальная природа непознаваема.

Впоследствии Фома Аквинский отвергает концепцию Божественной субстанции, для него Бог – чистая деятельность, actus purus. Но затем в рамках формационного и цивилизационного подходов происходит возрождение субстанциальности, восстановление её в правах. У Карла Маркса субстанциальная основа истории – материальное общественное производство, у Анри Сен-Симона и Иммануила Канта – общечеловеческий разум, у Георга Вильгельма Фридриха Гегеля – мировой дух и так далее.

Под гулкие удары (о землю) умирающих колоколов рождался край марксизма – безголовизма

Этос цивилизационной историософии не менее субстанциален. Здесь Николай Яковлевич Данилевский и Освальд Шпенглер близки Марксу и Уолту Уитмену Ростоу. Только «материя» субстанций иная и у каждой культуры (цивилизации, культурно-исторического типа) своя, неповторимая. Например, согласно Освальду Шпенглеру, в основе любой культуры лишь ей одной присущие органическая структура, пластический «жест», инстинктивный такт, ритм, «повадка». В совокупности они и составляют субстанцию этой культуры. А уже субстанция придаёт человеку данной культуры (человеческая природа понимается как материал культуры) собственную форму. Каждая культура обладает собственной идеей, собственными страстями, жизнью, волей, манерой восприятия предметов и умирает собственной смертью.

Что касается отечественных версий исторического понимания, то все они (мне известные) – поверх крупных различий – субстанциальны. Понятно, это притягивает, завораживает, даёт прочные опоры, иллюзию подлинного знания, уверенность в наличии у истории объективного смысла, законов и тому подобного. Но субстанциальные подходы к истории, к сожалению (для их сторонников), сегодня уже не «работают». Они неадекватны духу эпохи, её, так сказать, энтелехии. (Вообще-то эти слова – дух, энтелехия – лучше ставить в кавычки; в действиях людей нет, собственно, никакой энтелехии, никакого духа.) Ибо субстанциальность историософии и есть основа традиционной die Historic, а как раз она-то и исчезла (подобно материи, то есть подобно тому пониманию материи, которое господствовало до начала нашего века). Ей размозжили голову тем же «железным ободком, которым проломили череп Тициану Табидзе» (7).

На какой же основе вырабатывать новое понимание истории? Чему научило нас это столетие? Я думаю, только одному: после всех «литературных» ужасов, коими так полон был XIX век, мы в действительности оказались на последних рубежах. На последних рубежах веры, мужества, нравственности, экологии. Именно это столетие и эти рубежи стали «местом и временем», на которых разворачивается, как сказал бы Лев Шестов, «великая и последняя борьба» за смысл того, что значит быть человеком» (С. Лёзов) (8). Это место и время личностного сопротивления злу.

С этих рубежей и надо начинать строить новую философию истории. Такую, которая ни в каком смысле не будет субстанциальной, поскольку субстанциальность в конечном счёте означает, что последняя ответственность остаётся за некоей (исторической, надысторической) необходимостью. Такую, для которой личность никогда не будет, скажем, индивидуальным проявлением народности или подчинённой частью какого-то иерархически организованного целого. Напротив, такую философию истории, в которой само общество признаётся частью личности, её социальной стороной (об этом писал ещё Н. А. Бердяев). То есть философия истории (равная типу исторического понимания) или станет по преимуществу персоналистской, или не нужна никакая.

Третье. Если мы согласимся, что в XX веке история – Historie исчезла (повторяю: как неадекватная «месту и времени» трактовка «деяний людей в прошлом»), что в своих правах должно быть восстановлено различие между Sein и Sollen, что die Historie не может уже оставаться субстанциальной, то следует, видимо, принять ещё одно предположение. История (Geschichte) – процесс принципиально открытый. Это действо, не имеющее расписания и «повестки дня».

В контексте этого третьего предположения важно помнить о следующем. Да, пользуясь формулой Р. Виппера, «надо неизбежно изменить толкования исторической науки». Да, «факт падения России, наукой весьма плохо предусмотренный, заставляет историков проверить свои суждения». Да, не стоит «притягивать» (подч. мною. – Ю. П.) историю для объяснения того, как выросло Русское государство и чем оно держится. Однако и это – главное сегодня для нас!

Ни в коем случае нельзя осмысливать отечественную историю, исходя из «факта падения России», из факта Русской революции. Иначе мы обязательно, хотим того или нет, станем подгонять «деяния людей в прошлом» (и далёком тоже) под эту самую Революцию.

То, что с нами случилось, повелительно диктует необходимость фальсифицировать привычные представления об истории, в корне пересмотреть их. Причём обязательно sub specie Русской революции и вышедшей из неё коммунистической жизни. Но – представления, но – тип понимания истории, а не «деяния людей в прошлом». Их надо лучше, глубже изучать, однако, памятуя о том, что они уже были, состоялись. На наших последних рубежах мы не вправе приписывать тем людям, тем поколениям наше знание, наш опыт.

Однако всё это понять и принять, надеюсь, достаточно просто. Совсем другое дело эсхатологический и прогрессистский типы осмысления истории. Как быть с ними? Ведь если история – процесс принципиально открытый, то неизбежен отказ от всякого рода эсхатологизма и прогрессизма. Но легко сказать «отказ», ведь на двух этих идеях – сначала господство эсхатологической, затем её сменяет прогрессистская – построено во многом здание европейской цивилизации. И замечу попутно: наша с вами отечественная культура, сколь бы ни отрицали её органическую принадлежность к Старому Свету и настаивали на неевропейском, внеевропейском, даже антиевропейском (Данилевский, Леонтьев, евразийцы) характере России, тоже пропитана ими насквозь.

Здесь необходимо мужество. Ибо этот отказ, эта утрата лишают историю последнего смысла. Когда-то Макс Вебер очень точно определил значение идеи прогресса: «Мысль о прогрессе может оказаться необходимой только в том случае, если возникнет потребность секуляризированному осуществлению судьбы человечества придать посюсторонний и всё же объективный смысл». Я бы, пожалуй, ещё добавил, что концепция прогресса придаёт истории упорядоченность и то внутреннее напряжение, без которого невозможны были «великие стройки» Запада. Но веберовская трактовка прогресса замечательна не только сама по себе.

Она как бы отталкивается, отправляется от какой-то иной идеи, прогрессистской, явно предшествовавшей. Конечно, подразумевается эсхатологическая, придающая потусторонний (и, безусловно, объективный) смысл судьбе человечества и обслуживающая потребность в религиозном, сакральном её осуществлении. Здесь, помимо прочего, устанавливается содержательная и логическая связь между идеями эсхатологизма и прогрессизма и открывается возможность рассматривать прогресс как обмирщённый вариант эсхатологии. И не затушёвывается их сущностное различие.

Так вот, я предлагаю отказаться от этих привычных и необходимых ориентиров. Разумеется, могут возразить: «идолы» эсхатологизма и прогрессизма давно повержены. Но здесь я не соглашусь. Их макушки торчат из-за большинства крупных историософских концепций. И сбросить этих идолов не так-то просто.

Особенно нам, взращённым в коммунизме. Большевизм соединил, сплёл эсхатологию с прогрессом. Основная черта коммунистической философии истории – эсхатологизм-прогрессизм (или эсхатологический прогрессизм). Одно переходит в другое. Одно есть другое. Эсхатология парадоксальным образом лишена потустороннего измерения, а прогресс вырывается из границ посюсторонности. «Сказка» становится «былью», а «быль» превращается в «сказку». И всё в кавычках. Лихорадочный, истерический прогрессизм, футуризм-авангардизм большевиков, вопреки их ожиданиям, погнал Россию не вперёд. И не отбросил назад, как это казалось многим их современникам-противникам. Он погнал Россию из истории. Вон.

История у нас полностью закрылась, была отменена. Русское философско-поэтическое сознание ещё в прошлом веке нашло наименование для этого состояния «китайщина» (вспомним Владимира Соловьёва, его опасения и предчувствия). А через столетие другой наш гений (так говорят о хорошо известном) вполне буднично роняет: «Эта местность мне знакома как окраина Китая» (Иосиф Бродский). Впрочем, это не о великой китайской культуре, а о «китайщине», о нашем коммунистическом nihil – ничто.

По пути в великое «ничто» мы преодолели и другие конститутивные для жизни различия: между мужчиной и женщиной, верой и неверием, публичным и частным правом, городом и деревней, прошлым и настоящим, настоящим и будущим. Воцарилось прошлое-будущее или будущее-прошлое. Это и стало нашим НАСТОЯЩИМ.

Автор рисунка: А. Меринов

Три человека, три пронзительнейших души России отразили процесс зарождения, становления и расцвета этого коммунистического рейха: Максим Горький, Владимир Маяковский и Андрей Платонов. Нижегородский окающий, люмпенско-босяцкий Заратустра начал с воспевания индивидуумов, гер-р-роически вырывающих из собственной груди сердца, а пришёл к гимну толпе, то есть не людям, а месиву тел, превративших в кровавое месиво тело неисправимого (гадкого, разумеется) индивидуалиста (9).

Маяковский, заявивший о себе «бунтом музам обречённого данника», требовавший песнопений человечества в свою честь, в честь «Демона в американском пиджаке и блеске жёлтых ботинок» (10), утверждавший, что гвоздь в его сапоге «кошмарней, чем фантазии у Гёте», кончил счастливым сознанием «общих даже слёз из глаз» и не менее счастливым превращением в «частицу этой силы». Потом пришёл Платонов, и его «неподкупный голос» стал «эхом русского народа», сорвавшегося, сверзившегося из истории в коммунистическое «ничто». Как русское Просвещение заговорило языком Карамзина, так русский коммунизм обрёл себя в звуках речи персонажей бывшего воронежского рабочего (11).

Теперь настал час возвращения в историю, возвращения из «ничто», из пропасти небытия. И привычное, инстинктивное тяготение к старым «идолам» прогрессизма и эсхатологизма вновь дало о себе знать. Разделившись, традиционно, на две команды, посткоммунистические российские интеллектуалы, грязно бранясь и пиная друг друга, поползли из «ничто» по каменистым уступам вверх – к воздуху и свету. Поползли, чтобы вновь собраться вокруг дряхлых и древних своих идолищ. Но и эти, в конечном счёте, бесплодные, хотя и вполне понятные и объяснимые, усилия вызвали у издыхающей (однако и по сей день ещё не издохнувшей!) коммунистической гадины прилив злобной энергии. И она пошла танками.

Случилось чудо – впервые в своей истории русские люди, победив страх, освободили себя (12).

Действие, ведущее в какое-то другое смысловое пространство, было совершено. Главное предназначение человека – «мужество быть» – вновь обретено моим народом. Я утверждаю это, несмотря на потоки сусальной театральщины и отчаянно-нигилистической злобы, льющихся с разных сторон на это СОБЫТИЕ. И если 14 декабря 1825 года на Сенатской и Дворцовой площадях «облетел цвет целого поколения» (Юрий Самарин), то 19-21 августа 1991 года на ступеньках Белого дома целое поколение, которому вроде бы суждено было прозябание в «ничто», стало цветом новой русской истории. Новая русская история началась – «действия людей» остановили танки. Новая русская история началась с последних рубежей. Других не было, нет и не будет.

Отныне, что бы ни произошло, какой бы «взбесившийся и неотёсанный плебей» (Томас Манн о Гитлере), мрачный генерал или национал-патриот из комсомольско-коммунистического питомника ни прорвались бы в кремлёвские кабинеты, я верю – им больше не удастся вырвать нас из истории...

Ну, а как же всё-таки быть с эсхатологией и прогрессом? Неужели с корабля современности да в набегающую волну? Нет, эти великие и по-прежнему животворные (хотя совершенно различным образом) идеи следует, наверное... приватизировать. Из области философии истории изъять и отдать тем, кто их возьмёт. Иначе говоря, нуждающимся в них. Пусть «смысл» истории рождается из «действий людей», пусть история освободится от «предписанности»: эсхатологической ли, прогрессистской – всё равно.

***

1 – Кант И. Соч. в 6-ти тт. – М.: Мысль, 1964 – Т. З. – С.138.

2 – Пайпс Р. Россия при старом режиме. – Кембридж (Мае.), 1980 – Пер. с англ. Козловского В. – С. 427.

3 – «Искусство кино», М., 1991 – № 1. – С. 73.

4 – Там же.

5 – «Искусство кино», М., 1991. – № 1 – С. 73.

6 – Виппер Р. Ю. Кризис исторической науки, зань, 1921 – С. 30.

7 – Мандельштам Н. Я. Вторая книга: Воспоминания. – М., 1990 – С. 301.

8 – «Искусство кино», М., 1991 – № 5. – С. 99.

9 – Другому Климу Самгину повезло – его не убили. Через десять лет он звался Васисуалий Лоханкин.

10 – Прямо-таки Воланд какой-то! Правда, тот был в серых ботинках.

11 – И, конечно, конечно, в языке петербургского штабс-капитана, отравленного газами Первой мировой.

12 – Доселе это удавалось лишь в освободительных войнах против иноземного захватчика.

• Журнал «Социум»
• 1992 год
• №10(22)

Ещё в главе «Наука - политика - практика»:

Мужество быть и мужество знать (предположения по поводу типов исторического понимания)

Окончилась борьба с драконом за право думать, настало время воспользоваться этим правом (или Нечто о... консерватизме)

Обречённая демократия?