«Москва... мне изменившая»
Юрий Карабчиевский. Все те, кто читал и жил в 70–80-е годы, знал его книгу о Маяковском, статьи о Мандельштаме и Магевосяне, романы и стихи – через запад и сквозь самиздат. Его «И вохровцы и зэки» (исследование о Высоцком и Галиче) задело многих...
Юрий Карабчиевский покончил с собой тогда, когда уж ему, которому было что сказать, было только жить и говорить... Талантливый, злой, качественный, вольный волк-одиночка – и очень московский. Однажды скучным июньским вечером в майских жуках и фонарных свечениях на перроне Курского вокзала (мой поклонник ненадолго исчез) Юра проникновенно и убедительно сказал: «Твою молодую славянскую кровь надо влить в нашу древнюю, усталую, иудейскую кровь...»
Вернувшийся поклонник не дал развить идею, да и вспомнилась Юрина идея так, мимоходом, потому что попались на глаза стихи в самиздатовском переплёте. «Самиздат» было лучшее издательство в мире! Памяти Юрия Карабчиевского – наша публикация.
Марина Тимонина
* * *
Жара! Куда-нибудь и с кем-нибудь!
Безбрежный город в исступлённой пене.
Туманит зренье радужная муть,
и под ногами плавают ступени.
Троллейбусы кусают удила́.
Не верится, не терпится, не спится.
И женщин раскалённые тела
едва прикрыты платьями из ситца.
1967
* * *
Покуда жил мой дед, так он, бывало,
весь день читал одну большую книгу,
с округлыми, как облако, листами,
в следах от указующих перстов.
Прочтёт главу, потом наденет боты,
пойдёт во двор – поговорить с соседкой,
посмотрит на темнеющее небо,
вернётся в дом и скажет: «Так и есть!»
Что так и есть? – А всё...
Ведь был же автор,
который не каким-то там химерам,
но въедливости старого еврея, не уступая,
противостоял!
1968
* * *
И снова и холод и дождь
сечётся и сыплется крошкою,
и чудится, будто идёшь
в ни разу не бывшее прошлое.
Всё громче звучат голоса.
Москва, из тумана возникшая,
как женщина, мне изменившая,
устало отводит глаза.
1968
* * *
В гармонию из хаоса и праха
без Высших сил не выстроить моста.
Что б ни было, Хайяму от Аллаха
являлся свет. И Данте – от Христа.
А я, чужак, пролезший к караваю,
беспечных гимнов первый ученик,
я здесь во тьме мучительно взываю
к любым богам, кто ближе в этот миг.
* * *
Я говорю: «пойду пошляюсь,
весенним дождичком упьюсь...»
И так похоже притворяюсь,
что никуда не тороплюсь.
Я ловелас. Я ловкий малый.
Весёлый, стреляный, бывалый.
Я молодой не по годам.
Я предпочтение отдам
вон той, которая одета
в пальто безоблачного цвета,
незамутнённое пальто – не обернётся ни за что...
Чего желать, какой забавы,
каких таких забот и благ?
За пару слов и пачку «Явы»
отдам своё, разжав кулак.
Пристроюсь в очередь к шашлычной,
потом к кино переметнусь,
и там и тут – равно привычный,
такой же ферт, такой же гусь.
И если рашпилем по коже
дневная мудрость полоснёт,
я так скажу:
«Сегодня – пожил.
Когда ещё Господь пошлёт?»
1973
ЕВРЕЙСКОЕ КЛАДБИЩЕ
Мне кажется, что ветры могут дунуть
и разметать, не напрягая щёк,
ограду, над которой могендувид
взлетел, как деревенский петушок.
Мне кажется, здесь всё настолько хлипко,
настолько временно и напока,
что даже солнца вечная улыбка
насмешлива, как будто, и горька.
Всё правильно: отжил своё – и в землю.
И вот, в ограду тычась бородой,
хромой служитель, съеденный экземой,
поёт и плачет над чужой бедой.
А там, вокруг, толпятся монолиты,
и старичок в засаленном пальто
читает золочёные молитвы,
которых не прочтёт уже никто.
Но старики, они неисправимы,
они упрямы, эти старики.
Весь грохот века, рвущегося мимо,
для них не сто́ит праведной строки.
Всё ждут они, когда утихнут битвы,
и Кто-то там, в далёком далеке,
услышит их нелепые молитвы
на древнем, как Планета, языке.
1963
.jpg)
Художник Г. Рамбов
Ещё в главе «Времена - народы - мир»:
Не изменяйте идеалам своей юности
«Москва... мне изменившая»