Между «великим грехом» и «удоволством». Интимная жизнь женщины в Старой Руси
Бытовые подробности интимной жизни женщин допетровского времени с известной приблизительностью восстанавливаются по епитимийным сборникам и нескольким памятникам частной переписки. Сопоставительный же анализ назидательных текстов XIII–XIV вв. с более поздними позволяет ощутить и постепенное смещение акцентов: от категорического осуждения любых проявлений чувственных желаний к вынужденному их признанию.
От боязни, что любовь к ближнему может заслонить для женщины главную цель жизни (заботу о спасении души), общественная мысль со временем приходит к постепенному признанию самоценности супружеской любви.
Вся учительная литература XII–XVII вв., ориентируя своих читателей и слушателей на поиск доброй жены, имела в виду прежде всего жену работящую. Сравнивая добрую жену со злой, православные авторы сопоставляли не только их отношение к труду, но и времяпрепровождение после работы. На первое место здесь выдвигались неброскость одной и кокетство, стремление привлечь к себе внимание мужчин – другой.
Сопоставляя отношение злой и доброй жены к категориям христианской нравственности, рассматривая его сквозь призму отношения женщин этих типов к своей сексуальности, к тому, какую роль в частной жизни каждой из них играет «похоть богомерзкая», православные проповедники пытались поставить под контроль интимную жизнь женщин.
«Страдолюбивая» и покорная, «богобоязливая» и «тихая» добрая жена противопоставлялась той, которая отличалась не только праздностью и отсутствием смирения, но и стремлением «всё укорять», «священника не чтить»...
Злая жена представлена (как и в аналогичной западноевропейской литературе) ярким олицетворением нравственных пороков, «прелюбодейницей» и «блудницей», для которой «любы телесныя», то есть физиологическая основа брачного союза представлялась более существенной, нежели духовная.
Проповедь воздержания от «похоти» и «сластолюбия телесного», обращённая к женщинам и занимающая порой самое значительное место в дидактической литературе, замысливалась её авторами в качестве нравственной узды. Рождённая в монашеской среде как отталкивание от эротики некоторых библейских текстов, она была направлена на подавление естественных чувств.
При общей бедности духовных запросов, непродолжительности досуга, неубедительности нравственных ориентиров, предлагаемых церковнослужителями в качестве жизненного «стержня», именно физические удовольствия превращались для многих женщин в значимую ценность (хотя «любы телесныя» в этом смысле мало отличались от желания досыта наесться).
Словами «любы», «любовь» в древнерусском языке обозначали обычно привязанность, благосклонность, мир, согласие, но только не чувственную страсть, именуемую «похоть». Так, откровенные проявления супружеской любви среди индусов неприятно поразили тверского купца Афанасия Никитина, в XV веке побывавшего в далёкой южной стране и с известной грубостью засвидетельствовавшего, что «жёнки в индейской земле все бляди». Особенно отвратительным показался ему обычай индусок «сбривать собе все волосы», в том числе «хде стыд».
.jpg)
Русский лубок
Ой, залётка, не лести,
Тебе меня не провести...
Я хотя и молодая,
Знаю, как себя вести
Не приходится и думать о том, что сексуальная этика руссов и московитов – в том её варианте, который навязывался церковнослужителями – могла учитывать интересы женщины в интимных отношениях, её удовлетворённость ими. «Похоть богомерзкая» уже сама по себе считалась «удоволством».
Православные теологи настаивали на том, что женщины изначально более сексуальны, нежели мужчины (и потому даже библейского Змия-искусителя изображали подчас в виде Змеи, женщины с длинными вьющимися волосами [ 1 ], большой грудью и змеиным хвостом вместо ног). Полагая, что в браке именно «жены мужей оболщают, яко болванов», проповедники регламентировали интимное поведение женщин с большей строгостью.
Формально интимная жизнь женщины в браке, если она подчинялась церковным нормам, должна была быть не слишком интенсивной: на протяжении четырёх многодневных постов, а также по средам, пятницам, субботам, воскресеньям и церковным праздникам «плотноугодие творить» было запрещено. При строгом соблюдении христианских запретов на интимные отношения у супругов в Московии должно было остаться не более 5-6 дней в месяц.
Требование такого воздержания показалось одному из путешественников-иностранцев XVII в. трудновыполнимым... И действительно, частые и детальные описания нарушения этого предписания (названные в епитимийных сборниках «вечным грехом») создают впечатление о далеко не христианском отношении прихожанок к данному запрету.
Пренебрегая их «соромяжливостью» (стыдливостью), исповедники требовали точной информации о прегрешениях и в то же время, противореча сами себе, полагали, что «легко поведовати» может только морально неустойчивая злая жена.
К началу Нового времени отношение к «соромяжливости» женщин ужесточилось. С внедрением церковных представлений о целомудрии стали считаться предосудительными любые обнажения и разговоры на сексуальную тему. В исповедных сборниках XVI–XVII вв. не только не прибавилось казусов и новых бестактных вопросов, но и имеющиеся были сокращены и унифицированы.
Сократилась вариабельность наказаний за то, что «чрес естьство сотворено быша» (оральный, анальный, групповой секс, мастурбацию). Реже стали встречаться запрещения супругам «имети приближенье» по субботам, мягче стало наказанье за невоздержанность по средам и пятницам. Регламентация интимной жизни стала менее мелочной и всё же не менее строгой.
Именно в XVI–XVII вв. появляется требование раздельного спанья мужа и жены – в разных постелях, а не в одной, «яко по свиньски, во хлеву», хотя выполняться это могло, конечно, только в домах знати, простой народ, по словам Олеария, спал «на печи, рядом мужчины, женщины, дети, слуги и служанки, под печами – немало кур и свиней». И всё же церковные наставления требовали, чтобы в комнате, где совершается «грешное дело», непременно завешивалась икона, а участники «действа» снимали нательные кресты.
В то же время стремление избежать богопротивного дела дома заставляло «нецих», «велми нетерпеливых», совершать его в церкви, в том числе и самими священнослужителями. Сексуальный грех в храме считался – как ни удивительно! – преступлением менее предосудительным, чем, например, «упьянчивый» священник. Скажем, в «Повести о Тимофее Владимирском» юная прелестница совершила в церкви «блудный грех» с исповедующим её священником: «не могши терпети разгорения плоти своея» священник «пал на девицу» прямо в храме, но покаялся и был прощён митрополитом. (За такое преступление во Франции совершившие его подверглись бы отлучению или позорному изгнанию.)
Другое отличие православной сексуальной морали от католической – отсутствие в назидательных текстах XII–XVII вв. запрещений «любы телесной, телесам угодной» во время беременности женщины.
Правда, достаточно строгим оставалось введённое ещё во времена первых переводных учительных сборников запрещение вступать с женой в интимный контакт в дни её «нечистоты» (менструальной и шесть недель после родов).
Несмотря на положительное влияние этой рекомендации на здоровье женщин, «подтекст» её был отнюдь не гигиенический. Женщина считалась «ответственной» за временную неспособность к деторождению, любое же кровотечение могло означать самопроизвольный или, хуже, специально инициированный аборт (отсюда – требование немедленно покинуть храм, если месячные начались у неё в церкви).
Неслучайно применение контрацепции («зелий») наказывалось строже абортов: аборт, по мнению православных идеологов, был единичным «душегубством», контрацепция – убийством многих душ.
Наказания и штрафы за контрацепцию и аборты возрастали, когда речь шла о внесупружеских интимных связях. Подобные «приключения» нередко разнообразили частную жизнь, хотя «прелюбодейство» (адюльтер) каралось строже «блуда» (сексуальных отношений незамужних, вдов и т. п.). Тем самым как бы подтверждалась патриархально-иерархическая основа семейных отношений: жена-изменница, нарушая традицию подчинения, выставляла мужа на посмешище.
О том, что авторы нравоучений о злых жёнах-прелюбодейницах и блудницах списывали их портреты с натуры, говорит немалое число летописных и иных рассказов. С формированием стиля городской жизни – появлением кабаков, где «некие кощунницы» ублажали «тех, кто хочет ничто бросить деньги» танцами и не только ими, «торгов», где, как отмечали в XV в. Жильбер де Лануа, а в XVII в. Адам Олеарий, женщины «одновременно с торговлею предлагали покупателям кое-что иное за кусок или два серебра» («Ты везде в Москве увидишь... женщин, крашеных, как кукол, блядей, водку и чеснок»), появился особый слой «жёнок», которые не слишком тяготились моральными нормами.
(Кощунственные, с точки зрения церковнослужителей, оскорбления Господа, типа изображения сексуальных символов на церковной утвари – архиепископ Геннадий упомянул в 1427 г. принесённый одной из его прихожанок крест, на котором «сором вырезан женский да мужской», – встречались в их повседневной пастырской практике, вероятно, довольно часто.)
.jpg)
Русский лубок
Сыпь, сыпь камушки –
Не боюсь я мамушки!
Боюсь мужа-дурака:
Наколотит мне бока!
Было бы наивным полагать, что замужние женщины – в отличие от этих «кощунниц» – не нарушали православного запрета «тешица своей любви». Их частную жизнь заполняли чувства, весьма похожие на современные, и редко кто из них мог «жити в браце плоти не угождая, соблюдая тело непричастным греху». Они любили и страдали. «Что за зло ты против меня имеешь, что ко мне не приходил? Если бы тебе было любо, ты бы вырвался и пришел. Никогда тебя не оставлю. Отпиши же мне...»
«Како ся разгоре сердце мое, и тело мое, и душа моя до тебе и до тела до твоего и до виду до твоего, тако ся разгори сердце твое, и тело твое, и душа твоя до мене, и до тела до моего и виду до моего» – всё это образцы любовных записок новгородок (первая – конца XI в., вторая – XIV в.).
Авторами их, написанных столь эмоционально, искренно и нежно, были – отметим это особо! – не представительницы высокообразованной элиты, а обычные горожанки. По-женски беззащитная и в то же время литературно безукоризненная последняя фраза письма XI века буквально потрясает: «Буде я тебя по своему неразумию задела, и ты почнешь насмехатися – судия тебе Бог и моя худость».
Письма женщин более позднего времени, XVII в. – по крайней мере, ныне известные – лишены того нервного накала и даже с языковой точки зрения выглядят более стандартными («поклон да любовь», «душа моя», «друг мой сердешный»).
Возможно, причина тому – неписанные правила, этикет, предполагающие в высших сословиях умение и необходимость скрывать свои чувства (большинство известных посланий россиянок XVII в. – письма дворянок и боярынь). Напротив, подобные условности в народной среде отсутствовали, а нормой была искренность, открытость, безыскусность выражения переживаний, особенно в средневековую эпоху.
В наиболее ранних, дошедших до нас письмах крестьян (конец XVIII в.) поражает прямота и нежность: «истопи мне баню и выпарь меня, как малого ребенка, у себя на коленях такова болшова толстова ребенка...»
Даже фольклорные эвфемизмы, призванные скрыть эротическую символику и патетику, камуфлировали чувства главных героев весьма условно. Средства художественной выразительности позволяли представить эмоциональный мир женщины в ракурсе, далёком от навязываемого церковной литературой.
Уничижительные характеристики и сравнения оказывались в них обращёнными отнюдь не только к коварным «устрелительницам» мужских сердец, но и к тем соблазнителям, чьи поверхностные чувства могли стать для их наивных и доверчивых «полубовниц» причиной серьёзных личных драм. «Есть у тебя красное золото, да всадил бы свое булатное копье в твое таволжаное ратовище и утешил бы я свою мысль молодецкую и твое сердце девичье», – обращается к предмету своих желаний герой «Сказания о молодце и девице» (XVII в.).
Но в ответ аттестуется обладательницей этого «красного золота» как «налимий взгляд», «волчья суть», «ни ума, ни памяти, свиное узорочье», «ежовая кожа, свиновая рожа». Резкость таких характеристик находит аналоги в церковных назидательных сборниках, где подобным образом рисовались, как правило, женщины («змия василиска», «скорпия», «ехидна», «аспида»), умевшие «хытростью» приворожить избранника.
Памятники церковной литературы косвенно свидетельствуют об исключительном значении, которое имели в частной жизни московиток XIV–XVII вв. «пленение», «прилог» (простое влечение), страстное «вжеление». Ради этого женщины не только собирали «баенную воду» и по совету «обавниц» (знахарок) «корением и травами» «чаровали над мужем», но и шептали над водой, зашивали «в порты» и «в кроватку», носили на шее «ароматницы» и «втыкали их над челом».
Своих «сердечных друзей» московитки потчевали кушаньями, «которые дают силу, возбуждающую естество» (к ним, в первую очередь, относилась икра). Вопрос о хотении, «с кем лещи» и кому дарить свою нежность, был для женщин отнюдь не праздным. Подтверждение тому – судьба Улиании Вяземской (XV в.), с которой «хотя жити» сюзерен её мужа, «она же себе не хотяше» – за что и поплатилась жизнью.
Нравственно регулирующая функция православия и состояла в стремлении научить прихожанок контролировать свои чувства, подчинять страсти, в том числе любовные, разуму, как то удалось Улиании Вяземской и Февронии Муромской (XIV в.) и не удалось Стратиговне из «Девгениева деяния», у которой чувственная страсть «исхитила ум». Неслучайно для молодой женщины сохранение верности памяти умершего мужа рассматривается даже церковной литературой как «изнурение плоти воздержанием».
.jpg)
Русский лубок
Пляши, веселись,
Пока ноги не свелись!
Состаришься –
Спохватишься...
Потому-то так редки в древнерусской литературе и почти вовсе отсутствуют в литературе Московского времени аффектированные выражения чувств (особенно любовных) женщинами из среды знати. Нужно было пройти не одному столетию, прежде чем западная литература, новые этические представления породили в XVIII веке женские автобиографии и публикацию интимного.
Трудно однозначно оценить эмоциональный мир женщин допетровского времени, ещё труднее показать объёмно и полно особенности их отношений с мужьями. Но можно ли говорить о существовании в Древней Руси и Московии XVI–XVII вв. супружеской любви или, по крайней мере, привязанности? Если следовать традиционному взгляду, сложившемуся у историков под влиянием «Домостроя», записок иностранцев, уголовно-правовых актов, то придётся признать, что повседневность представительниц всех социальных слоёв, а особенно низших, была наполнена постоянным насилием над ними, душевным и физическим, совершавшимся отцами, мужьями, а порой и сыновьями, пасынками, внуками.
Исчерпывалась ли такая модель «эмоциональных отношений» в русской семье XVI–XVII вв. лишь одним стремлением к главенству, чувством соперничества, унижениями, обидой, злобой, местью, болью? Анализ летописных и иных источников X–XVI вв. с целью поиска фактов «семейного лада» в своё время заставил отказаться от безапелляционной негативности в оценках эмоциональных отношений между супругами.
Вне сомнения, с развитием и усложнением «мира чувств» россиян в XVI–XVII вв. в повседневной жизни женщин оставалось место если и не любви, то привязанности, ласке, радости, достававшихся, надо полагать, не только детям и «сердешным друзьям», но и законным супругам.
И всё же, следуя навязываемому православной этической концепцией идеалу тихости и скромности, если не все, то по крайней мере те из женщин, кто принадлежал к образованной и конформной части древнерусского и московского общества, очень часто становились выразительницами одной из черт национального русского характера – терпения. Той самой, которая выявляла себя в семейной жизни и которую не могли не заметить иностранцы.
Однако Олеарий верно отметил, что «нрав русских лишь сначала оказывается терпеливым, а потом ожесточается и переходит к мятежу». Примеры такого ожесточения и сопротивления женщин беспросветности судьбы, образу жизни, который они часто не вольны были выбирать, дают материалы судебных следствий. Их анализ – особый аспект частной жизни женщин.
Однако даже поверхностный взгляд позволяет заключить, что слушательницы церковных поучений не смирялись безропотно со своей судьбой. Одни из них находили забвение от постылой повседневности в преданности религиозной идее, другие, чувствуя себя дееспособными, оспаривали свои имущественные и личные права в суде, третьи от отчаянья решались на преступления, порой самые тяжкие, иные надеялись обрести покой в монастырях.
Женских индивидуальностей, выбивавшихся за пределы уровня, начертанного законами, идеологией, этикой, стереотипами традиций и вековых обычаев, было, конечно, и в Древней Руси, и в эпоху Московии немало. Исследование роли женщин в политической истории неизбежно приводит к выводу о том, что история «женских правлений» и биографии женщин-просветительниц, целительниц, подвижниц идей не менее богаты, чем «история мужчин». Это же позволяет найти новые краски в необъятном и величественном полотне отечественного прошлого.
Наталия Пушкарёва
***
1 – Скрытый намёк на большую сексуальность кудрявых волос по сравнению с ровными, прямыми содержался в иконографии: святые и девственницы изображались с гладкими причёсками, блудницы – с густыми, длинными, круто завитыми локонами.
Ещё в главе «Семья - дом - отечество»:
Дело любви. О духовной и религиозной традиции русской семьи
Между «великим грехом» и «удоволством». Интимная жизнь женщины в Старой Руси