Журнал «Социум» №7(19) 1992 год

Кровать – символ пространства частной жизни

Другими словами, но о том же самом говорил Сергей Эйзенштейн, полагавший, что кровать – это «истиннейшее поле деятельности человека: здесь он родится, любит, умирает. Кровать именно удел человека. И даже Богу недоступно это завоевание…».

Давайте отнесёмся к этим словам как к... приглашению к основному разговору.

Синай против Голгофы

Гимн брачной постели как мировой оси, как «пупу земли» впервые, пожалуй, встречается в «Одиссее». Соорудив супружескую спальню вокруг маслины, Одиссей прикрепляет к её стволу царское ложе, превращая, таким образом, дерево в основание кровати.

Сопоставление кровати с древом жизни можно обнаружить и в дифирамбах Василия Розанова «супружеской двуспальной любви». Это определение, данное Виктором Шкловским, отражает приверженность Розанова к «детородной любви», традицию которой тот выводил из иудаизма. В одном из многочисленных розановских гимнов деторождению возникает образ Синайской горы, стоящей на четырёх деревянных ногах, образ, «перемешивающий» мировое древо жизни с вселенской горой, поскольку оба указуют на то главное отверстие, сквозь которое божественная энергия врывается во временной мир, знаменуя непрерывность творения: «Пол есть гора светов: гора высокая-высокая, оттуда исходят светы, лучи его, и распространяются на всю землю, всю её обливая новым благороднейшим смыслом. Верьте этой горе. Она просто стоит на четырёх деревянных ножках... Видел. Свидетельствую»*.

Розанов противопоставляет Синай, жизнеутверждающий символ плодородия, аскетической горе Голгофе, олицетворяющей смерть и страдание. Аналогичное сравнение мы находим у упоминавшегося уже Эйзенштейна: «Боги родятся в яслях и умирают на крестах, в то время как человек неразрывно связан с колыбелью жизни». Христианский крест ассоциируется у обоих авторов с образом кровати, утыканной гвоздями... Это монашеская аскетическая постель, весьма типичная, впрочем, и для революционеров – вспомним одного из героев романа Чернышевского «Что делать?». Розанов отвергает монастырскую койку безбрачия и революционного утопизма, прославляя обычное ложе чувственной любви.

К сказанному добавим нечто весьма существенное для нашего разговора. Если в буржуазном доме, прежде всего в Англии и во Франции XIX века, в центре главной спальной комнаты обычно стояла двуспальная супружеская кровать, то в России дело обстояло иначе. Как известно, здесь не было буржуазии в западном смысле слова и понятия семьи как посредника между интересами пола и брака просто не существовало. Более того, двуспальная кровать подвергалась беспрестанным насмешкам, ибо считалась признаком мещанства**.

Высшие классы по-прежнему предпочитали раздельные спальни, причём муж обычно ночевал на оттоманке в своём кабинете. Весьма показательна история (рассказанная Лениным) о профессоре «из бывших», который жаловался, что его принудили – ввиду жилищного уплотнения – спать в одной постели с женой***. Это не было принято!

В низших интеллигентских кругах существовало подобное же разделение покоев. Это объяснялось не только скрытой тягой к «барской» жизни, но и феминистскими мотивами, сформулированными, в частности, в том же романе «Что делать?»: Вера Павловна и Лопухов, несмотря на более чем скромный доход, живут в отдельных комнатах. Собственная комната давала женщине ощущение личной свободы, была ступенькой к равенству, в том числе и сексуальному. Подчеркну, что радикальная интеллигенция интересовалась не традиционным укладом семьи, а утопическими решениями проблемы полов.

Антиэротический эрос?!

Практика раздельных спален влекла за собой ещё одно, менее заметное следствие: она стимулировала безбрачие, заложенное в подтексте фиктивного брака и всей «антидетородной» идеологии «шестидесятников» прошлого столетия. Молодые радикалы женились подчас ради спасения барышень от семейного гнёта и меркантильного брака. Негласный кодекс чести предписывал им воздерживаться от супружеских отношений, что можно рассматривать как оборотную сторону сексуальной политики так называемой «свободной любви». Подобное поведение было вполне мотивировано и в утопической системе координат: утверждение Царства Божия на земле существенно изменит процесс человеческого самопроизводства, оправдав тем самым целесообразность отдельных спален.

Подтекст связанной с этим русской утопической культуры прослеживается во многих литературных произведениях. Так, в частности, Раскольников Достоевского в «Преступлении и наказании», развивая свою теорию необыкновенного человека, открыто провозглашает примат «нового слова» над деторождением: «...Люди по закону природы разделяются вообще на два разряда: на низший (обыкновенных, то есть, так сказать, на материал, служащий единственно для зарождения себе подобных) и собственно на людей, то есть имеющих дар или талант сказать в среде своей новое слово». Позиция Кириллова («Бесы»), пожалуй, ещё более явная: «Я думаю, человек должен перестать родить, – говорит он Шатову, – к чему дети, к чему развитие, коли цель достигнута? В Евангелии сказано, что в воскресении не будут родить, а будут как ангелы Божии». (В то время Mari Шатова рожает в соседней комнате).

Символистское поколение также стремилось заменить «детородную» любовь новой формой эроса... Мережковские, например, поставили под сомнение половой акт как таковой, плодом же нового эротического союза предполагался не ребёнок, но высшая андрогинная любовь. Их широко разрекламированный «непорочный брак» и menage a trois**** с Дмитрием Философовым отражал общую «антидетородную» культурную психологию эпохи.

Вскоре после революции этот абстрактный философский диалог между сторонниками семейных ценностей и продолжения рода, с одной стороны, и поборниками утопической любви, преображающей мир и делающей деторождение анахронизмом, – с другой, был низведён молодым поколением авангардистов с небес на землю.

Подобно 60-м годам прошлого столетия, радикальный эротический кодекс 20-х годов нашего века также содержал в себе аскетический подтекст, диктующий безбрачие. Он предписывал если не воздержание, то по крайней мере чисто физиологический подход к сексуальным потребностям (как к исключительно телесным функциям, а не священнодействию во имя продолжения рода человеческого). Так, в романе Евгения Замятина «Мы» противозаконное решение О. зачать ребёнка отражает мировоззрение древних, которым свойственны были материнские чувства, и потомки которых ещё обитают за стеной Единого Государства. В новом мире нет места биологическим семьям или, как их называют Д–503, «частным» детям. Государство присвоило себе даже сам прокреативный дискурс: в одном из эпизодов романа говорится о государственной материнской... груди...

Принижая роль биологической семьи, новые «супруги» стремились заменить её «новой семьёй», отождествлённой с социалистическим коллективом. Эта тема отчётливо звучит, например, в романе Фёдора Гладкова «Цемент». Освобождение, преображение героини Даши выражается в изменении её «спальных» привычек. Когда Глеб возвращается с гражданской войны, она больше не спит с ним в одной постели, а оборудует себе в той же комнате отдельную кровать. А в конце концов во имя коллектива уходит из семьи, жертвуя собственной дочерью, которая и умирает-то во многом от недостатка родительской любви.

Трактуя сексуальность с материалистических позиций, новый советский человек выработал утопический сексуальный кодекс. Поглощённые строительством нового мира, мужчины и женщины подчиняли свои личные проблемы и удовольствия более глобальным социальным задачам. В грандиозных мечтах Льва Троцкого освобождённому человеку предстояло научиться не только «перемещать реки и горы», но даже процесс оплодотворения сделать «коллективно-экспериментальным», поскольку предполагалось, что он не захочет «покорно склониться перед тёмными законами наследственности и слепого полового отбора»*****.

Даёшь антисемейную койку!

Размывание границ между личным и общественным отразилось, в частности, в появлении коммунальных квартир и спален. Ультрарадикальный архитектор Владимир Кузьмин, поддерживающий идею уничтожения традиционной семьи, спроектировал дома-коммуны. Холостые и незамужние должны были ночевать по шесть человек одного пола в каждой комнате. Супружеские пары спали в смежных комнатах, но в случае развода соединяющая комнаты дверь закрывалась.

...Концепция «новой кровати» была также частью общего переосмысления пространства интерьера, связанного с появлением универсальной мебели. Кровать мыслилась не просто многофункциональной и трансформирующейся (днём она превращалась в шкаф, кресло, стол), но и невидимой, скрывающей свою прокреативную функцию. Принцип невидимости не следует путать с европейским викторианством XIX века, где спальня с запертыми дверями превратилась в храм, воздвигнутый во имя продолжения рода, не связываемого более с сексуальным желанием. Советское же общество признавало физиологическую сексуальную потребность, сомнению подвергалась будущность семьи.

В отличие от буржуазной двуспальной кровати – центра семейной жизни – новая советская кровать была аскетически-одноместной. Подобно итальянским футуристам, отечественных конструкторов мебели вдохновляли милитаристские образы. Они заимствовали из военного быта складные кровати, которые обладали демонстративной антисемейной функцией (поскольку предназначались для сна в боевых условиях). Всё это прочно внедрилось в жилые квартиры. Теперь ложе ассоциировалось исключительно с темнотой, когда хорошим работникам полагалось отдыхать с единственной целью – восстановить силы.

Одним из радикальных экспериментаторов в области архитектуры Константином Мельниковым была даже придумана «лаборатория сна», где рабочие подвергались омоложению в специально созданных, научно контролируемых условиях. Автор был убеждён, что рабочие охотно предпочтут лабораторию отдельным домашним спальням и станут мечтать о дне, когда сон повсеместно будет коллективизирован»******.

* * *

Я стремилась рассмотреть избранный мною предмет исследования с точки зрения утопической идеологии, рождающей такие понятия, как «уплотнение», «коммунальная квартира» и прочее. Одним словом, всё то, что должно быть «расколдовано» в обратную сторону.

На основании публикации в журнале «Литературное обозрение»

___

* Розанов В. В. Опавшие листья. Короб 1 Розанов. Уединённое. М.. Издательство полит. литературы. 1990 г., с. 151

**Не следует забывать и о том, что вообще любая кровать считалась принадлежностью богатых, простой люд (особенно деревенский) предпочитал в качестве ложа сеновал, печку, пол и так далее – Ред.

***См.: Stiles R. Revolutionary Dreams: Utopian Vision and Experimental Life in the Revolution, N.Y.: Oxpord Unix. Press. 1989. P. 129

****Тройственный союз (фр.)

*****Троцкий Л. Литература и революция, 2-е изд. доп.. М., Гос. изд-во, 1924 г., с. 192–193

******Starr F. Melnikov: Solo Architect in a Mass Society. Rrinceton, 1978. P. 179

Журнал «Социум» 1992 год №7(19)

Ещё в главе «Семья - нация - страна»:

Кровать – символ пространства частной жизни
Русский человек на Украине: с кем он?
Закон о выходе из рабства (найден в пирамиде Хренопса II)