Кратократия

Продолжение. Начало см. в №№ 8-12, 91 г., в №№ 1-3, 92 г.

Те длинные, тёмные собрания, собрания-бойни, собрания-душегубки, на которых шло быстрое обесчеловечивание людей, собрания куриц, сороконожек, божьих коровок, собрания тли, и это, растворённое, как адреналин в крови, чувство без вины виноватости. И постоянное, непрекращающееся ожидание неминуемого... Потерянное время, утонувшее время, бесследно, навсегда исчезнувшее из единственной, раз данной жизни.

Б. Ямпольский

Кратократия – «отец всего»?

Я уже говорил о том, что кратократия выхолостила реальное социальное содержание таких институтов, как государство, партии и т. д. Именно эти акции под воздействием коммунитарной социальности (верх коллективного над индивидуальным) и превратили большевиков в кратократию.

В этом смысле большевиков физически (практически) постигла, или почти постигла, судьба Временного правительства; социально же здесь полный контраст, ибо они создали Структуру, в рамках которой существовала преемственность, и ячейки власти в которой легко заполняли другие люди, и тем легче, чем больше они были нелюдью, фигурами-функциями. Как писал М. Булгаков в «Роковых яйцах», на смену одному поколению змей приходило другое, пожиравшее прежнее, затем следующее, и это следующее в своём роде было ещё прекраснее.

На стадии становления, в условиях ещё непрочной структуры преемственность обеспечивалась самой фигурой Вождя, Вождём как ещё неотструктуренным сгустком кратократической энергии, своеобразной «сингулярной точкой» кратократии и социальным знаком одновременно. Он осуществлял, по крайней мере, в ячейках власти высшего уровня ротацию, смену одних функциональных элементов другими, освобождал эти ячейки и заполнял их. И вновь прибывшие «кадры» были искренне благодарны ему за это, не мысля своей судьбы вне кратократического демиурга.

В одном из «огоньковских» материалов устами маршала Жукова говорится о том, что хотя у Сталина и были ошибки, тем не менее тот заслуживает высокой оценки, ведь Сталин разглядел и выдвинул целую плеяду военачальников (включая самого маршала). Жуков абстрагируется от того, на чьё место выдвинул, куда дел прежних, почему появилась необходимость «поднимать веки» и разглядывать новых.

Эта оценка Жукова может показаться наивной и циничной, но на самом деле она – ни то и ни другое. Подобные оценки «работают» только при взгляде извне кратократической ячейки; изнутри, внутри неё они бессмысленны, так как цинизм и наивность либо не обособились здесь друг от друга, либо слиты нераздельно в виде отчуждённой духовной сферы, отчуждённой памяти (отсекавшей предшествующее поколение «прекрасных функций», как в лучшем случае социально не существовавшее). Очень показателен ответ В. Полякова, бывшего снабженца Кагановича, на вопрос: «Сожалел ли Лазарь Моисеевич о каких-то своих поступках, раскаивался ли?» Ответ был таков: «Никогда. У людей его круга это просто было не принято» (1).

Заимствуя у классовых институтов функции и формы, кратократия имплантировала их различным коллективам, многократно усилив естественную власть коллектива над индивидом и одних коллективов – над другими. Она придала этой власти официальный характер (в результате группа соседей-алкашей, собравшихся в домкоме, господствовала над инженером, рабочим, профессором). Коллектив стал средством превращения в носителей коммунитарной социальности и тех, кто не имел к ней отношения и, таким образом, плохо вписывался в систему кратократии.

Автор рисунка: А. Меринов

Кратократия – это «власть власти», господство насилия, приоритет насилия-силы и насилия-страха и институциональная форма коммунитарной социальности, власть, которая ограничивает проявление разрушительных сторон любых форм социальности лишь настолько, насколько это требуется для того, чтобы общество не погрузилось полностью в хаос и полную «зоологизацию» (при которых наступает «час волка» и невозможна никакая власть).

Всё, что выходит за рамки этого минимума, – «факультет ненужных вещей». В этом смысле кратократия есть такая форма власти, которая располагается на грани социального хаоса и утилизирует эту ситуацию. Её нормальное функционирование возможно только на этой грани, отход от последней опасен для неё, а потому она не только цепко удерживает общество у этой грани, но и время от времени провоцирует локально ограниченный хаос в качестве своеобразной социальной прививки или социального кровопускания.

Кратократия автоматически придавала коллективам репрессивные функции или усиливала уже имевшиеся. Кратократическая пирамида – это пирамида репрессивных коллективов, и чем выше коллектив, чем ближе он к ядру, тем сильнее его репрессивный потенциал (а следовательно, и субъектная деградация). Эти коллективы и их деятельность в виде различных собраний, на которых клеймили, бичевали, разоблачали, саморазоблачались, обвиняли и винились, сыграли в становлении и развитии кратократии не меньшую роль, чем коллективизация. Это тоже была коллективизация, точнее, коммунитаризация человеческого духа и нормальной социальности с превращением их в бездуховность, бездушие и патологическую социальность.

Посредством таких регулярных ристалищ – от колхозных и пионерских сборов до собраний писателей (исключавших «из своих рядов» Пастернака и Солженицына) – личностное сознание, человеческая субъектность вытеснялись коллективными инстинктами и страхами. И прав Б. Ямпольский, когда говорит о собраниях-душегубках, превращавших людей в кур и сороконожек – социальных кур и социальных сороконожек, добавлю я. Эти собрания и были специфической формой кратократического производства («воспитания»), цель которого – создание «нового человека», человека, лишённого субъектных социальных характеристик.

Кто-то однажды заметил, что «великие стройки» и бараки функционировали прежде всего в качестве модели социального устройства. Таким образом организованное социальное пространство должно было штамповать особый тип человека. При этом, однако, кратократия стремилась не ко всяким формам социальной организации, а только к таким, которые её устраивали или были созданы ею. В сцене обыска и арестов в бараке из фильма «Мой друг Иван Лапшин» весьма чётко показано, как Система властно вторгается в иную организацию жизни, как «системные» люди сметают эту жизнь – из лучших, казалось бы, побуждений. Сила, мобилизующая посредством коллектива и отчуждённого сознания то хорошее, что есть в человеке, – тоже достижение кратократии.

Оно, это достижение, коренится в артикуляции и организации ею ряда сторон коммунитарной социальности, артикуляции, которая до сих пор заставляет многих «комсомольцев-добровольцев» 20–30-х годов с умилением и упоением вспоминать своё прошлое как «геройскую молодость», «светлую молодость». Светлую, потому что их детство и юность пришлись на хаос коммунитарной социальности, из которого кратократия построила свой порядок, и для них это – единственно мыслимый порядок вообще. Что это был за порядок?

Порядок принуждения, организованного насилия. То, что для значительной части нашего общества это было именно так, отчётливо видно по черте, замеченной М. Чулаки: нынешнее время называют «смутным». А вот 30-е годы – с коллективизацией, массовыми расстрелами, доносами или 70-е (застойные) – это не смутное время (2). Что и говорить, для значительной части населения, для носителей коммунитарной социальности ясное время, время светлого пути было в реальности временем страха, издевательств, а если и какого-то пути, то – в лагеря на «десять лет без права переписки». Ясное, по-видимому, ещё и потому, что отчётливо было «видно», кто враг и где он. Яснее не бывает: все кругом враги.

Зарождающаяся кратократия, будучи сама порождением Хаоса, точнее, его направленной реакцией на местный (устранённый) и мировой (продолжающий существовать) Порядок, объявила беспощадную войну всем иным, особенно родственным и близким, формам Хаоса. Разумеется, «славянский базар» и российская реальность «скорректировали» эту войну, придав ей определённую специфику. Не устраняя Хаоса, эта война увеличивала власть большевиков, а затем кратократии, придавая ей в глазах многих черты единственной власти, единственного Порядка – нового порядка.

Авторы рисунка: Б. Пилипенко, М. Волови, М. Ларичев

Подчеркну: кратократия не есть исторически новый тип социальной организации в том смысле, в каком им были рабовладение, капитализм и социализм, общества, построенные на господстве особой классовой (системной формы) социальности над всеми остальными формами, включая коммунитарную. Новизна кратократии принципиально иная и в ином. Кратократия есть процесс (и одновременно результат) превращения коммунитарной социальности в системную социальность, в более или менее органичную комбинацию с утилизуемыми ею «кусками» прежнего социального строя. Комбинацию, которая в реальности функционально воспроизводит социальные формы угнетения и эксплуатации прошлого – рабство, крепостничество.

Отсюда совершенно недопустимым представляется акцентирование принципиальной новизны кратократии относительно капитализма, ведь при этом допускается двойная погрешность: с точки зрения системной (нарушение логики анализа капитализма как мировой системы) и социально-исторической (смещение принципиально различных форм социальности).

Погрешность эта, помимо прочего, позволяет приравнивать, например, германский фашизм и советский коммунизм (при всех их различиях) в том числе и тогда, когда даётся оценка нынешними 60-ти и 80-летними людьми из Германии и Союза 30-х годов – поры их молодости.

«Героическая молодость» советских людей того поколения – это не только иллюзия, но и реальность (кратократия создаёт особый тип реальной иллюзорности и иллюзорной реальности), ибо период генезиса (1917–1929 годы) и становления (1929–1945 годы) кратократии действительно был геройским периодом коммунитарной социальности, персонифицированной молодёжью, не сдерживаемой прежними социальными рамками, которые она помнила с детства. Рамки, устанавливаемые кратократией, не воспринимались ими как таковые. Они были первым советским поколением, и кратократический панцирь для них был естественной социальной «кожей». Она нарастала и дубела вместе с ними... И вместе с кратократией по мере взросления особого рода нового социума.

Почему я говорю «особого рода»? Социальное взросление советского общества, то есть обретение субъектности, в какой бы порой уродливой форме оно ни происходило, шло как бы вспять, обратно пропорционально биологическому взрослению; социальное время было инверсивно физическому. И это не удивительно, кратократическое общество в принципе инверсивно.

Кратократия не только разрушала социальное пространство, но и разрушала, отчуждала социальное время как в целом, так и в трёх его состояниях – прошлом, настоящем и будущем. Прошлое регулярно переписывалось, и его надлежало видеть в соответствии с очередным колебанием генерального курса. Будущее было предписано как торжество коммунизма, то есть кратократии, как общество совершенного управления винтиками и, следовательно, полного безвременья.

Настоящее время отнималось как социально значимое в виде отчуждения сферы целеполагания и свободного времени (в котором, как известно, человек и реализует себя как человек, а не как классово ограниченное существо).

Главной жертвой всего этого в большей степени и оказались люди первого советского поколения. До такой глубины, что многие из них ощущают себя не жертвами, а индивидами социальной нормы и даже не замечают логических ошибок и противоречий в собственных воспоминаниях и оценках («У нас было трудное детство» – и при этом: «Спасибо Сталину, партии, советскому правительству и т. д. за наше детство»).

Господство коллектива как кратократической ячейки над индивидом, тенденция к этому в условиях социальной атомизации обезоруживала его перед коллективом. Ему нечего было противопоставить коллективу (личный протест характеризовался как «мелкобуржуазный индивидуализм», попытки создания коллективных форм, противостоящих кратократическим, вообще могли быть квалифицированы как политическое или идеологическое преступление). В борьбе с коллективом и кратократией он должен был использовать их же формы и, таким образом, усиливать систему в целом.

Автор рисунка: М. Эсхер

Контроль кратократии над коллективами как единственными формами организации совокупного общественного процесса автоматически означал контроль над каждым человеком: вне «трудового коллектива» он по сути не существовал как социальная (или социально значимая) единица. О таком явлении, как «личная честь», «личное достоинство», речи не шло. Вместо этого – «честь коллектива» (то есть честь системы в лице своей микроячейки). Коллектив мог «взять на поруки», мог осудить и «утопить».

Коллектив был призван воспитывать, иначе говоря, инфантилизировать. В то же время коллектив избавлял от личной ответственности (что само по себе есть мощнейший источник субъектной деградации – индивидуальной и коллективной), ибо личная ответственность есть черта внутренне присущая индивидуальности, личности.

В возникновении личной ответственности, совести, вообще всего индивидуального (не опосредуемого иерархией и общиной отношения к Абсолюту) заключается суть величайшей социальной и духовной революции – возникновения христианства. Отказ от его социального кода – путь к деградации индивидуальной субъектности.

Кратократия в лице коллективов и как система репрессивно-вознаграждающих коллективов освобождает индивида от личной ответственности, и в этом её огромный соблазн для многих. Не меньший соблазн – освобождение от забот обеспечения минимума существования (пропитания) – членство в коллективе гарантирует этот минимум. Но само членство в кратократическом коллективе предполагает предварительное освобождение человека от свободы и собственности. Для многих и это соблазн, ибо свобода есть бремя, она не каждому по плечу. Будучи самоценной, свобода предъявляет много требований к индивиду, и если он не воспринимает её как награду саму по себе, то она, безусловно, может быть только бременем.

Таким образом, вступая в сделку с наследником Великого Инквизитора – кратократией как Функциональным Дьяволом, человек за минимум потребления отдаёт свободу, собственность и ответственность – субъектность и, таким образом, низводится на уровень социального (стадного, стайного) животного. Это характеризует в кратократическом обществе представителей как верхов, так и низов, хотя и проявляется это по-разному. Как?

Продолжение в следующем номере. Андрей Фурсов

***

1 – «Мегаполис-экспресс», 1991, N 933, с. 17

2 – М. Чулаки. Бытие опережает сознание. «Мегаполис-экспресс». 1991, № 49. – с. 23

• Журнал «Социум»
• 1992 год
• №4(16)

Ещё в главе «Прошлое - настоящее - будущее»:

У конца «третьей эпохи» (к практической теории социальной эсхатологии)

Кратократия

Нострадамус XX века? (парадоксальные идеи и прогнозы Жана Гимпела)