Журнал «Социум» №9. 1991 год

Кратократия

(Продолжение. Начало см. в № 8, 91 год)

Семь Колец гномам пещерным –

для труда их горного,

Девять – людям Средиземья –

для служенья чёрного.

…………………………..

А Одно – всесильное –

Властелину Мордора,

Чтоб разъединить их всех,

чтоб лишить их воли

И объединить навек в их

земной юдоли

Под владычеством всесильным

Властелина Мордора.

Дж. Р. Р. Толкиен

Рисунок: А. Кукушкин

Социальные системы умирают по-разному. В древности стихийное бедствие или неудачная война могли физически истребить общество в целом, то есть народ и социальную систему, носителями которой он был. В XX веке войны несут «полномасштабную смерть» в большей степени социальным системам, нежели людям (смерть фашизма в Германии и Италии).

Однако чаще всего социальная система гибнет либо тогда, когда исчерпан её потенциал, полностью реализована её социогенетическая программа, либо когда острота социальных противоречий, их бремя и напряжение становятся невыносимыми. В последнем случае контрагенты противоречия или гибнут или взламывают систему (воспроизводя противоречия иным структурным способом) – в любом из этих случаев система умирает. Иногда бывает и так, что одновременно обостряются одни противоречия («негативное умирание») и исчезают (через взаимоисчерпание) другие («позитивное умирание»).

Скажите, CAM-то в каком настроении?

Нечто подобное начало происходить на рубеже 70–80-х годов с кратократией. Почему именно в это время? Ответить на этот вопрос невозможно без предварительного анализа основных исторических черт кратократии, характеризующихся:

1) противоречием между коллективным характером присвоения социальной воли, прибавочного и значительной части необходимого продукта, с одной стороны, и индивидуально-ранжированным (иерархически ранжированным индивидуальным) потреблением продукта – с другой;

2) сегментацией власти;

3) системной деградацией;

4) субъектной деградацией;

5) криминализацией общества, ведущей к институциализации патологических форм социальности;

6) неспособностью кратократии быть культурным гегемоном; официализацией китч-культуры теневого торгового сегмента кратократии, социально ослабляющей её;

7) нарастанием силы явления, выступающего внешне (в значительной степени) как национализм, но по сути представляющего специфическую форму антикратократической и внутрикратократической борьбы. Рассмотрим каждую из этих семи черт.

Двуликость – «кощеева смерть» кратократии

Качественно-фундаментальная черта кратократии, определяющая внутренние и внешние особенности всех остальных её черт – этакая самая большая из семи «матрёшек», – обозначена позицией № 1. Это – противоречие между коллективным присвоением кратократией общественной воли (социальных и духовных производительных сил) и прибавочного, а также значительной части необходимого продукта у социально-атомизированного (ложно-коллективизированного) населения, с одной стороны, и индивидуально-ранжированным (иерархически ранжированным индивидуальным) потреблением продукта – с другой.

Установить монополию (собственность) на социальные и духовные производительные силы в виде обладания социально однородной властью может только коллектив, ибо такая монополия (власть, собственность) есть не что иное, как недопущение формирования других моделей коллективной организации любого рода и вида власти.

Появление какой бы то ни было аутсайдерной формы коллективности автоматически угрожает положению кратократии как присваивающей группы; даже появление группы внутри неё есть источник ослабления и опасности. Кстати, это обстоятельство, а также запрет фракционности в РКП(б), совпавший с введением нэпа, лишний раз свидетельствует, что процессы, происходящие в социальной системе, носят не партийно-политический характер, а относятся к совершенно иной сфере – власти и собственности.

Представители кратократии прекрасно понимают и понимали это. Вот иллюстрирующие подобное понимание слова Николая Бухарина – искажённо, на коммунистическом жаргоне он выразился таким приблизительно образом: «легализация фракции внутри партии означает легализацию других партий, то есть отход от диктатуры пролетариата! К тому же – развивал свою мысль Бухарин – в условиях отсутствия фракционности оппозиция может находиться только в тюрьме». Он прав, поскольку кратократия как «партия» и есть единственная власть, двух властей быть не может. Это лишний раз говорит о том, что КПСС не партия (например, номенклатуры – такой подход лишь уводит от сути дела), а нечто другое.

Лишение людей возможности создавать коллективные ассоциации в соответствии с их интересами и целями и есть отчуждение у них (людей) социальных производительных сил.

Поскольку монополия на создание особых (кратократических – «партийных») коллективных форм и недопущение создания каких-либо иных форм основывались на том, что большевики якобы обладали духовной истиной в последней инстанции (марксизм-ленинизм), то отчуждение социальных производительных сил обусловливалось и гарантировалось отчуждением духовных производительных сил.

Точнее, в процессе отчуждения социальные и производительные силы «переливались» в нечто однородное – в отчуждаемый нематериальный функциональный комплекс. Присвоение этого комплекса гарантировало присвоение прибавочного (и значительной части необходимого) продукта, а также рабочего (а в немалой степени – необходимого, свободного) времени трудящихся.

«Восьмёрки» нет, но Сталин с нами! Хотя сегодня всё больше с ними – теми

Монополия определённой группы (коллектива особого типа) на создание коллективных форм, причём только одного, особого типа, имеет два существенных следствия. Во-первых, общество атомизируется, населению остаются лишь псевдоколлективные, квазистадные формы организации; реальный коллективизм как способ бытия свободных индивидов исключается.

Во-вторых, поскольку управленческий режим и система кратократии носят однородный, всеохватывающий и всепроникающий характер и в обществе, помимо «партийно-властных», сохраняются лишь производственные коллективы (эту форму кратократия отменить не может) – она имеет тенденцию совпадать, сливаться с производственными коллективами.

В результате кратократия оказывается производственной системой власти, или властной системой производства. (С этой точки зрения Указ Бориса Ельцина о департизации – это удар в солнечное сплетение кратократии.) Исчезают экономика с её подразделениями, наука и прочее, остаются лишь ячейки воспроизводства властных функций на основе экономического, научного и др. пространств при господстве этих функций над содержанием.

Коллективное бытие (форма) кратократии как группы, отчуждающей социальные и духовные факторы производства, объективно выполняет ещё одну функцию – камуфлирует различия между угнетателями и угнетёнными, эксплуататорами и эксплуатируемыми; придаёт легитимность монополии кратократии на определение целей общественного развития.

Попросту говоря, коллективная форма преподносит индивидуальных эксплуататоров (то есть тех, что присваивают прибавочный продукт и рабочее время хотя бы в минимальном объёме) как коллективных не-эксплуататоров, выполняющих общеполезную социальную функцию. Чего стоят сакраментальные слова Леонида Брежнева: «у коммуниста только одна привилегия – быть впереди!». Правда, ни он, ни его присные не утруждали себя пояснением, где «впереди» – в забое или у кормушки? Однако самое главное (как уже говорилось), коллективная форма скрывает сверхсекрет кратократии – источник, позволяющий присваивать прибавочный продукт и рабочее время, часть необходимого продукта и часть свободного времени посредством отчуждения социальных и духовных факторов производства.

В ещё большей степени камуфлирует социальную природу кратократии как присваивающей группы отсутствие у неё собственности на предметно-вещественные факторы производства, «материальные» производительные силы. Поскольку этой собственности лишено и всё остальное население, то в этом негативном отношении к предметно-вещественным производительным силам кратократия и угнетаемо-эксплуатируемые ею группы уравниваются.

Надо тем не менее помнить, что уравниваются они относительно не главных, не системообразующих, а второстепенных факторов производства, которые, несмотря на это, внешне обозначаются как единственно существующие (их можно потрогать) и значимые (продукт, доход и другие факторы, измеряемые на основе количественно-вещественных показателей). Такой вот кульбит возможен в обществе, провозгласившем материализм единственным типом идейного отношения и восприятия реальности (ай да большевики, ай да сукины дети, точнее, конечно, дети Сатаны). Негативное равенство кратократии и народа (атомизированного населения) относительно неглавных для этой системы предметно-вещественных факторов производства скрывало их позитивное неравенство относительно главных для этой системы – социальных и духовных факторов производства.

Так создавалось и «крепилось на определённом этапе развития страны «единство партии и народа» (то есть единство кратократии и населения). Одна реальность позволяла скрыть другую. Советское общество не есть классово-антагонистическое в капиталистическом смысле слова: с точки зрения предметно-вещественных факторов производства (но только с этой точки зрения) оно действительно бесклассовое. И это затрудняет формирование реального классового самосознания у трудящихся; к тому же им есть что терять, например ничегонеделание, которое Маркс называл «роскошью варвара».

Однако это не значит, что общество советского типа вообще не антагонистично, то есть то, что в нём нет антагонизма, основанного на отношениях собственности по поводу иных, не предметно-вещественных факторов производства.

Именно то обстоятельство, что в кратократическом обществе ни господствующие, ни угнетённые группы не обладают собственностью на «материальные» факторы производства, обусловило (вкупе с коррупцией и воровством) крайне расточительный и (вещественно) непроизводительный характер экономики. Кратократическая экономика – это исходно экономика потерь, растрат и разорения.

Производя в несколько раз больше той или иной конкретной продукции, чем США, СССР испытывает недостаток именно этой продукции! Как говорят на Востоке, «диво-баня: там и тут воду решетами льют, брадобрей у них верблюд». Остаётся лишь добавить, что «верблюд» этот носит коллективный характер. Эдакое стадо верблюдов, подчинившее себе погонщиков! Но я отвлёкся.

Присваивая факторы производства и производимый продукт коллективно, кратократия, однако, не может коллективно же его потреблять. Потребление носит индивидуальный характер. В то же время качество и количество потребления в рамках кратократии носит не относительно свободный (как, например, у буржуазии) характер, но определяется и ограничивается рангом конкретного индивидуального кратократа, его местом в иерархии.

Поскольку сила кратократии основана прежде всего на собственности не предметно-вещественного характера, то различия в положении в иерархии заключаются в объёме и масштабе социальных (властных) функций. Материально же эти различия могут фиксироваться лишь в формах и объёмах потребления, которые носят ранжированный характер (положен автомобиль – не положен; если положен, то какой и так далее). Короче говоря, статусная иерархия в рамках кратократии воплощается в ранжированном потреблении, пропорциональном объёму властных функций.

В результате и внутри самой кратократии частично воспроизводится один из главных моментов систематизирующего производственного отношения – отчуждение социальных и духовных производительных сил в виде ограничения потребностей, контроля над ними.

Каждый индивидуальный кратократ, естественно, стремится получить большую долю продукта, чем это положено ему по рангу, то есть избежать внутрикратократического контроля над своими потребностями, нарушить его.

В этом смысле основной принцип поведения кратократа – нарушение правил кратократического бытия. Главное средство этого нарушения – использование неформальных связей, коррупция, которая есть не что иное, как применение общественной власти для достижения личных, частных целей и которая, следовательно, имеет тенденцию к превращению в норму. Ведь если нет различия между «общественной» и «частной» собственностью, то частный доход кратократа по определению качественно совпадает с общественным («государственным», «правительственным»). Остаётся лишь вопрос размера, количественного измерения дохода и исчезает вопрос существования коррупции как таковой, даже самой идеи коррупции.

Иными словами, если коррупция становится нормальной естественной формой экономической реализации социального статуса и, в ещё большей степени, обеспечения уровня потребления, превышающего социальный статус, то она перестаёт быть коррупцией. Ведь исчезает та норма, по отношению к которой устанавливаются нарушения и отклонения. Кратократия, таким образом, оборачивается клептократией, узаконивающей воровство.

Использование формальных официальных связей как таковых для нарушения ранжированного потребления невозможно по двум причинам. С одной стороны, это нарушает кратократическую иерархию и потому официально наказуемо.

С другой – широкомасштабное и хаотическое нарушение установленного порядка и норм потребления подводит кратократию близко к опасной черте, за которой статусные формы неравенства превращаются в классовые, а розовое единство делится на красный и белый элементы, противостоящие друг другу. А это уже грозит не только внутрикратократическим хаосом и фактическим отстранением высшего звена кратократии от кормила, но и опасностью полной утраты легитимности. Поэтому внутри кратократии постоянно действуют механизмы, тормозящие, «подмораживающие» нежелательные процессы, стремящиеся сдерживать нарушение иерархически ранжированного потребления определёнными рамками.

Однако полностью устранить его они не могут, ибо в нём проявляется внутренне присущее – а следовательно, неустранимое – противоречие кратократии.

За 70-е – первую половину 80-х годов благосостояние многих представителей кратократии столь возросло, а само экономическое богатство приняло такие формы, что в рамках кратократической системы стало трудным сохранять как всю иерархическую структуру ранжированного потребления, так и (на фоне обострения других противоречий) самого богатства.

В начале 80-х годов в самой кратократии более или менее оформились две группы, персонифицировавшие коллективно-присваивающие функции, с одной стороны, и индивидуально-потребительские – с другой. Это было нечто вроде разделения кратократии на группы со статусно-угнетающим и классово-эксплуататорским потенциалами. Ситуация усугублялась очередным туром естественно-биологической ротации внутри кратократии.

В то же время кратократия продолжала разбухать. Это разбухание лишь внешне напоминает паркинсоновский рост бюрократической организации. По сути же это реализация двух параллельных процессов. Первый характеризуется стремлением кратократии охватить общество в целом вглубь и вширь, что объективно чревато её растворением, которому она (особенно в своих высших и средних звеньях) отчаянно сопротивляется. Второй определяется стремлением всё более возраставшего числа индивидов попасть в господствующую группу и властвовать и воровать на «законной», то есть статусной основе.

Итак, шло откровенное разбухание кратократии. Около 18 млн управленцев при населении страны в без малого 300 млн – цифры нешуточные сами по себе. А если брать в расчёт членов их семей, то получится около 80–90 млн человек. Сюда надо добавить немалое число представителей «теневых» структур как alter ego кратократии и в итоге получится, что от 30% до 50% населения вовлечено в систему власти. По сути, это уже контробщество, в условиях существования которого собственно общество мало управляемо, а власть имеет тенденцию к измельчению.

В начале 80-х годов кратократизация общественных структур и потребительские аппетиты кратократии достигли такого уровня, когда жизнь страны в прежнем состоянии оказалась невозможной. Требовалось либо отторжение торгово-экономической группы («сталинизация»), что противоречило главному вектору развития кратократии; либо установление примата экономических функций кратократии над всеми остальными (с соответствующим правовым и тому подобным переиначиванием общества), что ставило под сомнение сами основы существования этой группы. Тупиковость ситуации усугублялась сегментацией власти.

Сегментация власти: вверх по лестнице, ведущей вниз

Будучи социально однородной системой власти по определению, кратократия не может дифференцироваться на экономическую, политическую и другие сферы. Различие между этими сферами в кратократическом обществе носит пунктирный характер, и не оно представляет собой основной тип социального деления. Таковой тип этого деления, а также и главный закон, главная тенденция развития кратократии суть сегментация (фрагментация – вплоть до миниатюризации власти).

А вот Брежнев с нами ещё надолго – до конца расслабленности в «трудовом социалистическом энтузиазме»

Не будучи способной дифференцироваться, кратократия может лишь дробиться на всё меньшие и меньшие «молекулы», «ячейки» власти, воспроизводящие в уменьшенном виде всё ту же социально однородную власть. Любой мелкий чиновник (начальник ЖЭКа, директор школы, милиционер, швейцар и так далее) выступает носителем социально однородной власти во всей её полноте (хотя в микроформе, то есть как миникратократ). Поэтому в принципе любой мелкий чиновник может своим решением заблокировать действие значительной части кратократической цепи, которая, как любая цепь, не может быть сильнее, чем её слабейшее звено. Одну из иллюстраций, подтверждающих силу слабых, можно найти в статье «Известий», рассказывающей о том, как так себе чиновник остановил производство одноразовых шприцев.

Таким образом, общеоднородный характер власти сохраняется даже при её миниатюризации. И это сохранение – дополнительный стимул для людей становиться чиновниками, а следовательно, и причина разбухания аппарата, его бесконтрольного роста по принципу раковой опухоли.

Дело здесь не только в экономической выгоде – она минимальна, и не в ничегонеделании – баклуши можно бить в любой точке кратократического общества, но в том социальном полновластии, которое имеет, ну скажем, какой-нибудь распоследний управдом. В повседневно-практическом бытовом смысле кратократия – это триумф мелких чиновников, бездарных и безответственных.

Социально однородный характер власти делает её всесильной прежде всего негативно (воспрепятствовать чему-либо и так далее). С точки зрения позитивного наполнения ситуация иная. Поскольку даже мельчайшие молекулы власти носят всеохватывающий и всеобщий характер, то достижение конструктивных целей любой ячейкой часто противоречит интересам других ячеек (в силу их недифференцированного характера, а потому – пересекающихся интересов), и они сопротивляются или просто блокируют дело. И вот эти-то возможности ввиду однородности и всеобщности власти почти неограниченны.

Отсюда негативное всевластие отдельной кратократической ячейки оборачивается позитивным безвластием (бессилием и безответственностью) системы этих ячеек в целом. Власть как бы флюктуирует, то есть рассеивается, переходя с объекта на объект, и в этих условиях, например, повседневное хамство есть типичная для кратократического общества «классовая борьба» без классов. А точнее, типичный социальный конфликт, борьба за власть в ситуации ускользающей власти.

Вообще кратократия – исторически наименее эффективная форма власти, и дело здесь не в нарастающей от поколения к поколению бездарности кратократов, а в специфике власти: каждая потеря есть приобретение, но и каждое приобретение есть потеря. Человек, раскинувший максимально широко руки, чтобы охватить как можно большую часть кучи золота, может лишь лежать на этой куче, перебирая отдельные слитки, но не пользоваться золотом реально (и в этом смысле исчезает разница между кучей золота и кучей дерьма).

Эффективность достигается путём совершенствования отдельных дифференцировавшихся и специализированных функций. Если же их нет, то речь может идти лишь о самосохранении однородного функционального целого за счёт деградации частных содержательных аспектов.

Хотя тенденция к фрагментации и миниатюризации власти существует и действует сверху донизу, по ряду причин власть концентрируется на среднем уровне. Именно здесь находится оперативное пересечение тех кратократических функций, которым в капиталистическом обществе соответствуют экономика, политика, идеология.

Кроме того, среднее звено, стремясь оттянуть максимум власти от высшего центрального, в то же время не желает допустить дальнейшего оттока власти вниз, а потому оказывается реальным посредником между «верхом» и «низом» кратократии, что ещё более укрепляет его позиции в качестве реального фокуса (места) и фокуса власти. Пространственный уровень, наиболее адекватно соответствующий деятельности кратократии, – это область (а не «страна» в целом), уровень, соответствующий социальной деятельности – ведомство (а не государство). (1)

Именно ведомство – реальный субъект кратократии. Как и любая ячейка власти, это относительно замкнутый, самовоспроизводящийся мир власти. Выступая, как правило, монополистом, ведомство контролирует не только производство (что позволяет ему создавать и поддерживать дефицит и тем самым укреплять свои позиции относительно других ведомств, предпринимающих аналогичные контрмеры, отсюда – дефицитарная «экономика»), но также и «ведомственную» прессу, писателей и так далее.

До сравнительно недавнего времени министерства давали «добро» на выпуск того или иного фильма, затрагивавшего его сферу. Да мало ли что ещё! Это ли не полное единство базиса и надстройки, экономики, политики и идеологии в замкнутых рамках. В такой ситуации неудивительно, что критиковавших то или иное ведомство за хозяйственную неэффективность, могли обвинить в антисоветской измене или упрятать в «психушку». Всё это естественно с точки зрения данной власти: в силу её социальной однородности любая частная критика объективно есть критика системы в целом.

Будучи сведённой к своей логико-теоретической модели, кратократия есть отрицание государственности. Историко-практически же кратократия нуждается в «государстве» (то есть в сохранении власти высшей кратократии как органа, объединяющего все ячейки власти).

Происходит это в той степени, в какой:

1) коммунистические государства функционируют в рамках мировой системы межгосударственных отношений;

2) СССР есть Союз республик;

3) Центр, контролирующий ведомства особого типа, представляет собой гаранта на случай кризиса (только центральная кратократия могла спасти республиканские кратократии в Азербайджане и Литве). В этом смысле то, что называют «Центром», «империей», есть на самом деле кратократическая суперячейка, суперклетка, враждебная реальной государственности (путч 19 августа 1991 года – один из наглядных тому примеров).

Поскольку кратократия, её репрессивное ядро исторически сложились как наднациональная и надгосударственная (количественно и качественно) форма, сохранение этой формы есть гарантия нормального существования данного социального слоя. «Центр» воплощает совокупность и единство ведомств как субъектов кратократического общества, это – кратократический суперсубъект; он – их вынесенное оголённо-насильственное бытие, выступающее каждый раз на первый план в случае угрозы тому или иному ведомству.

Ясно, на что способны структуры этого уровня в том случае, если сами оказываются под угрозой (нового Союзного договора, например). Но с другой стороны, их провал создаёт условия для того, чтобы «посыпалась» вся система, причём так, как этого не добились бы никакие даже самые радикальные реформы.

В качестве главнейших среди кратократических ведомств выделяются кратократические сегменты насилия – «тайная полиция», армия. (2) Причём, если в период зарождения и на ранней стадии кратократии решающую роль играл НКВД, то со временем ближе к центральным властным структурам переместилась армия (а не военно-промышленный комплекс /ВПК/, как ошибочно у нас говорят, запутывая ситуацию), (3) именно с её помощью в середине 50-х годов «органы» оказались отодвинутыми на второй план и стали «при Совете Министров». По мере утраты легитимности «партией» армия вообще постепенно начала перемещаться в центр системы, армейские генералы – «сливаться с партийными».

Однако это чревато серьёзными последствиями для армии как особого института даже в кратократическом обществе. Армия в силу своей специфики сохраняет определённый уровень профессионализма даже в условиях общей деградации, разумеется, не миновавшей ВС. Если проштрафившегося «номенклатурщика» и могли перебросить с хозяйственной работы в «культуру», из «культуры» – на советскую и даже дипломатическую работу (в этом – проявление функциональной сути кратократии, поскольку власть отделена здесь от содержания), то «руководителя» можно перебрасывать из одной области в другую независимо от её содержания, то в армию его никогда не перебрасывали. Она оставалась наиболее специализированной сферой кратократии.

Любая ячейка кратократии, выполняющая функцию центральной системообразующей, быстро утрачивает остатки специальных функций, остатки своего особого социального содержания. ЧК окончательно превращается в террористическую организацию, партия утрачивает последние партийные черты и так далее.

Если армия официально станет центральной (сверхфункциональной) ячейкой кратократии, то она очень быстро деградирует именно как особый военный институт, что чревато тяжёлыми последствиями для обороноспособности государства.

Связь между «государством» и «ведомствами» (оборонное – одно из них) имеет не только практический, но и генетический аспект. Хотя нормальное функционирование кратократии логически не требует наличия государства как особого института, возникнуть она может лишь посредством государства, его действий и в его рамках. Государство – одна из форм капитала-функции в капиталистической миросистеме. Контролируя его, большевики подавляли капитал-содержание и изоморфное ему (то есть сходное по форме) гражданское общество. Делали они это, направляя на капитал гнев значительной части населения и отражая в этом смысле (куцым, искажённым, уродливо-издевательским образом) интересы этого населения.

Без захвата государства (1917 – начало 1918) и существования последнего в авторитарном виде (в 1917–1918 годах) и виде тоталитарном (1918–1929 годах) кратократия не смогла бы ни возникнуть, ни удержаться у власти. Ни одна система не может возникнуть по своим собственным законам – когда она возникает, их ещё нет. Поэтому в основе каждой системы лежит антисистемное основание.

В тех условиях, когда кратократия ещё не встала на ноги, государство нужно «партии» в качестве орудия, при помощи которого реализуется социальная однородность общества, подавляются конкуренты. Именно «государство», теоретически (а в какой-то степени и практически) отражающее интересы народа, выполняет функцию органа, создающего видимость отсутствия социального неравенства в обществе как группового, так и индивидуального. Именно оно (до конца 1920-х годов, а затем это делала высшая центральная кратократия) перераспределяло предназначенный для ранжированного потребления коллективно присвоенный продукт, хотя уже в 30-е годы ведомства начали выступать конкурентами государства.

Государство, как и культ Вождя (живого и мёртвого), было необходимо кратократии как броня, скорлупа, которую со временем, укрепившись, она начала сбрасывать. Поэтому, когда к 1945 году кратократия окончательно оформилась, ни государство, ни Вождь ей по сути уже были не нужны; и со всей остротой выявилось противоречие между «государственной» высшей кратократией и кратократией среднего «обкомовско-ведомственного» уровня. Последняя стремилась отобрать у первой максимальную долю власти и в середине 60-х годов добилась успеха. Ну а уж 70-е – начало 80-х годов стали временем подлинного триумфа среднего обкомовско-ведомственного звена, для которого генеральный секретарь стал лишь первым среди обкомовских секретарей.

Был и ещё один аспект у этого противоречия. Кратократия высшего уровня (центральный аппарат насилия) генетически есть реликт зарождения (1917–1929 годы) и ранней (1929–1945 годы) фазы развития кратократии. То есть того периода, когда большевики частично представляли (должны были представлять, чтобы выиграть гражданскую войну и укрепиться у власти) интересы значительной части населения.

Отсюда – энтузиазм люмпенов. Более того, пока шёл процесс становления кратократии, развивавшийся как процесс террора, различия между представителями кратократии и простыми людьми стирались тем фактом, что и те и другие в равной степени становились жертвами террора. Это создавало иллюзию подотчётности власти народной воле, особенно в крупных городах. Не случайно люди говорили, что Советская власть есть только в Ленинграде и Москве.

Разумеется, высшая кратократия минимально и крайне выборочно защищала население, и не от отчуждения и эксплуатации, а от эксцессов кратократического произвола, угрожавшего легитимности и порядку вообще. К тому же это было и средством поддержания иерархии в самой кратократии, орудием в борьбе различных её групп и так далее.

Центр воплощал функцию кратократии как коллектива присваивающих продукт в её противостоянии функции индивидуально-ранжированного потребления. Чем сильнее выражена первая функция и связанные с ней группы, тем слабее вторая – и наоборот. Вся история кратократии – это борьба двух этих функций и социальных сил, воплощающих их. Особенно эта борьба обострилась в 1945–1965 годы и завершилась победой «потребителей» (иначе и быть не могло). (4)

Эта победа ускорила три процесса:

а) дальнейшую утрату легитимности;

б) сегментацию власти, в ходе которой областные интересы начали доминировать над страновыми, клановые – над региональными, семейные – над клановыми. В разных республиках этот процесс шёл по-разному: в Узбекистане – в виде раздела власти между тремя кланами, в Москве – в форме всевластия семей Брежнева, Щёлокова и их ближайшего окружения;

с) рост удельного веса и значения торговых элементов кратократии и связанных с ними организованно-преступных групп, приобретение кратократией всё более потребительского (индивидуально-, кланово-потребительского) облика.

Примат отчуждения социальных и духовных факторов производства над отчуждением «материальных» факторов в рамках совокупного процесса общественного производства оборачивался господством распределения и потребления над материальным производством (что и создаёт у некоторых впечатление принципиально решающей роли распределения и потребления над производством вообще при социализме).

Эти процессы усугублялись накоплением таких качественных характеристик кратократии, кратократического общества в целом, как деградация системы.

---

1 – «Ведомство». Термин столь распространённый и любимый у нас, очень специфическое слово. Он одновременно означает «знать» и «управлять» в их недифференцированном единстве. К тому же глагол ведать имеет отношение и к сверхъестественной духовной силе, колдовству (ведовству). Короче говоря, этот термин суперадекватен кратократии. Ведомством может быть министерство или его подразделение, либо государственный комитет, если это особая, связанная с насилием форма власти (Министерство обороны, КГБ). Даже райком и обком КПСС (а также ЦК и его Политбюро) суть ведомства особого голофункционального типа, специализирующегося, помимо прочего, на сбалансировании интересов других ведомств, упорядочивании их взаимоотношений.

2 – Кавычки. Потому что на «тайную полицию» ЧК–ГПУ–ОГПУ походило скорее всего лишь в первое десятилетие существования. Потом эта организация стала качественно иным институтом, и в этом качестве – её сила и слабость одновременно.

3 – ВПК есть только на Западе. Применительно к СССР уместнее говорить о военном сегменте кратократии, отличающемся от ВПК как эффективностью, так и разбухшими и не оправдываемыми с точки зрения промышленно-экономической рациональности размерами и численностью высшего командного состава.

4 – Экономизацию, а точнее «консумптизацию» (потребительство) кратократии ни в коем случае нельзя квалифицировать как обуржуазивание, поскольку отсутствует частная собственность. Более того, «экономизация» кратократии в форме усиления её паразитически-потребленческих функций возможна только при отсутствии частной собственности (без которой невозможен капитализм), как отрицание её и капитализма.