Как трудно быть русским... в России
Со мной произошло странное, а может, вполне естественное превращение. Как только я окончательно и бесповоротно установил свою национальную принадлежность, сразу началось резкое охлаждение к тому, что было мне вожделенно с самых ранних лет. Теперь я плевать хотел, за кого меня принимают, мне важно самому это знать.
Я не горжусь и не радуюсь и вместо ожидаемого чувства полноценности испытываю чаще всего стыд. Моё окончательное вхождение в русскую семью пришлось на крайне неблагоприятное для морального тонуса этой семьи время. Почему-то падение тоталитарного режима пробудило в моих соотечественниках всё самое тёмное и дурное, что таилось в укромьях их пришибленных душ.
Народ, считавшийся интернационалистом, обернулся черносотенцем-охотнорядцем. Провозгласив демократию, он всем существом своим потянулся к фашизму. Получив свободу, он спит и видит задушить её хилые ростки: независимую прессу и другие средства информации, шумную музыку молодёжи, отказ от тошнотворных сексуальных табу. Телевидение завалено требованиями: прекратить, запретить, не пускать, посадить, расстрелять – рок-певцов, художников-концептуалистов, композиторов авангарда, поэтов-заумщиков, всех, кто не соответствует нормам старого, доброго соцреализма.
И больше жизни возлюбил мой странный народ несчастного придурка Николая II, принявшего мученическую смерть. Но ведь недаром же последнего царя называли в старой России «кровавым». При нём пролилось много невинной крови, стреляли по мирным гражданам. «Патронов не жалеть!» – дворец не отменил приказа Трепова.
Великий поэт Мандельштам, великий режиссёр Мейерхольд, великий учёный и религиозный мыслитель о. Флоренский приняли ещё более мученическую смерть, сами не повинные ни в единой кровиночке, одарившие страну и мир великими дарами души и ума, но о них народ не рыдал. Этот липовый монархизм можно сравнить лишь с внезапной и такой же липовой религиозностью. Едва ли найдётся на свете другой народ, столь чуждый истинному религиозному чувству, как русский.
Тепло верующих всю жизнь искал Лесков и находил лишь в бедных чудаках, теперь бы он и таких не нашёл. Вместо веры какая-то холодная, остервенелая церковность, сухая страсть к обряду, без Бога в душе. Неверующие люди, выламываясь друг перед другом, крестят детей, освящают всё, что можно и нельзя: магазины, клубы, конторы, жульнические банки, блудодейные сауны, кабаки, игорные дома. Русские всегда были сильны в ересях, сектантстве, их нынешнее усердие в православии отдаёт сектантским вызовом и перехлёстом.
Я не был молчаливым свидетелем фашистского разгула, начавшегося с первым веянием свободы, и, кажется, единственный из всех пишущих ввёл тему национал-шовинизма в беллетристику. И тут произошло странное: фашиствующие осыпа́ли меня злобной бранью в своих дурно пахнущих листках, телефон с завидным упорством обещал мне что-то «оторвать», если я не перестану жидовствовать, а интернационалисты застенчиво помалкивали. Равно как и те, кого я взялся защищать.
.jpg)
Минуй нас пуще всех печалей... Автор рисунка: А. Меринов
У совкового гиганта – вся таблица Менделеева в недрах, самый мощный на свете пласт чернозёма и самые обширные леса, все климатические пояса – от Арктики до субтропиков, а люди нищенствуют, разлагаются, злобствуют друг на друга, скопом на весь остальной мир.
Затем случилось то, что заставило было поверить: не всё пропало, есть народ, есть, он просто сбился с пути, потерялся, но вот он – горячие лица, сверкающие глаза, упругие движения, чистые шеи. Я говорю об августе девяносто первого года.
Как ни усердствовали сторонники проигравшей стороны в попыткax скомпрометировать это событие, оно навсегда останется золотым взблеском в чёрной мгле проклятой нашей жизни. Бездарность, нерешительность и несостоятельность бунтовщиков ничуть не снижают героического порыва москвичей, в первую очередь молодёжи, ставших, в буквальном смысле слова, а не в агитационном, грудью против танков.
То был ужасный и подлый лозунг начала Отечественной войны, когда население, принёсшее неисчислимые жертвы ради боеспособности своей армии, недоедавшее и недосыпавшее, чтобы боевая техника соответствовала хвастливой песне «Броня крепка, и танки наши быстры», призвали подставить немецкому бронированному кулаку своё бедное нагое тело. Сейчас всё было не так: по своему почину мальчики и девочки Москвы пошли грудью на танковые колонны своей армии, и молодые парни, сидящие в танках, пожалели сверстников и в эти святые часы стали народом.
Впервые столкнувшись с непонятным, необъяснимым для них явлением народа, организаторы путча, люди тёртые, опытные, безжалостные, растерялись, пали духом. Они испугались не в житейском смысле слова, чего им бояться безоружных сосунков, они испытали мистический ужас перед неведомой им силой. Этим, а не чем иным объясняется воистину смехотворный провал затеянного отнюдь не в шутку переворота.
Слишком быстрый провал путча дал повод противникам демократии назвать его опереточным. Их презрение к августовским событиям подкрепляется малым числом жертв: несколько раненых и всего трое убитых – разве это серьёзно для России, привыкшей каждый виток своего исторического бытия оплачивать потоками крови? Да и сама Россия, похоже, так считает...
Моя очарованность вскоре минула. Возникший невесть откуда народ снова исчез. Его дыхание, его тепло, лёгшие на стёкла вечности, смыло без следа. Исчез, растаял народ в осенней сырости и тумане, лишь въевшаяся в асфальт близ тоннеля на Садовой кровь напоминала, что он был.
Зато появился другой народ, ведомый косомордым трибуном Анпиловым, не народ, конечно, а чернь, довольно многочисленная, смердящая пьянь, отключённая от сети мирового сознания, готовая на любое зло. Люмпены – да, быдло – да, бомжи – да, охлос – да, тина, поднявшаяся со дна взбаламученного российского пруда, называйте как хотите, но они не дискретны, они постоянны, цельны, их злоба и разрушительная страсть настояны на яростном шовинизме, и, за неимением ничего другого, этот сброд приходится считать народом.
Тем самым великим русским, богоносным, благословенным Господом за смирение, кротость и незлобивость, в умилительной своей самобытности так стойко противостоящим западной стёртости и безликости. От лица этого народа говорят, кричат, вопят, визжат самые алчные, самые циничные, самые подлые и опустившиеся из коммунистического болота. Неужели мне хотелось быть частицей этого народа?..
А ведь в расчёте именно на этот вот народ, с твёрдой верой, что этим народом населено российское пространство, затеяли в октябре девяносто третьего кровавый переворот, который уж никто не назовёт шутейным, «патриоты России», властолюбцы, коммуно-фашистская нечисть. И поначалу казалось, что расчёт верен: тысячи и тысячи москвичей разного возраста, вооружённые заточками, ножами, огнестрельным оружием, двинулись штурмовать мэрию, Центральное телевидение, телеграфное агентство.
Законная власть, как положено, не была готова к такому повороту событий, хотя ничего другого быть не могло. Милиция и армия выжидали, чей будет верх, чтобы присоединиться к победившей стороне.
Когда-то Пушкин вопрошал, что спасло Россию в двенадцатом году: зима, Барклай иль русский Бог? Он пренебрёг официальными мнимостями: гений Кутузова, героизм армии, народное сопротивление. Что спасло нас в ночь с третьего на четвёртое от уже близкой победы фашистов? Погода была тёплая, Барклая с его преданностью, выдержкой и твёрдостью в нашем командном составе не оказалось, а Бог явил-таки свою милость.
Принесли из Третьяковской галереи в Богоявленский кафедральный собор чудотворную икону Владимирской Божьей Матери, уже спасшей в давние времена Москву от нашествия Тамерлана, а ныне усилившей перед Господом святую молитву патриарха. Но Господь являет свои чудеса не жестом фокусника, а через физическое явление или через живое слово живого человека. Когда земля дрожала под копытами конницы Железного Хромца, выдалась ранняя осень с утренниками, солившими траву инеем. Тамерлан испугался, что лошади падут от бескормицы, и повернул на юг свою рать.
А сейчас к народу обратился захаянный псевдопарламентом, снятый с поста, мужественный и умный Егор Гайдар и призвал москвичей защищать законную власть и демократию. И к зданию Моссовета, заполнив Тверскую, стеклись десятки тысяч безоружных, но готовых стоять насмерть москвичей. Казалось, они пришли из августа девяносто первого, только стало их куда больше. Генералы-матерщинники из Белого дома не отважились бросить на них свою грязную рать – и проиграли.
А дальше всё пошло по знакомому сценарию: прекрасный народ сгинул, как не бывал, а побеждённый охлос воспрял и с ходу стал накачивать мускулы для реванша. И, будто после громового кошмара Вердена, на ветку прилетел демократический воробышек и зачирикал об общей (?) вине и что нет победивших и побеждённых и, Боже упаси, чтобы пострадал хоть волос в красивой причёске Руцкого, чтобы морщинка прорезала лоб Макашова под беретом Саддама Хусейна и чтобы наркотическая ломота не корёжила обхудавшее тело спикера. Сидела бы эта проклятая птичка в свежедымящемся навозе, копалась бы в поисках овсинок и не чирикала!..
Господи, прости меня и помилуй, не так бы хотелось мне говорить о моей стране и моём народе! Неужели об этом мечтала душа, неужели отсюда звучал мне таинственный и завораживающий зов? И ради этого я столько мучился! Мне пришлось выстрадать, выболеть то, что было дано от рождения. А сейчас я стыжусь столь желанного наследства. Я хочу назад в евреи. Там светлее и человечней.
Что с тобою творится, мой народ?! Ты так и не захотел взять свободу, взять толкающиеся тебе в руки права, так и не захотел глянуть в ждущие глаза мира, угрюмо пряча воспалённый взор. Ты цепляешься за своё рабство и не хочешь правды о себе, ты чужд раскаяния и не ждёшь раскаяния от той нежити, которая корёжила, унижала, топтала тебя семьдесят лет. Да что там, в массе своей – исключения не в счёт – ты мечтаешь опять подползти под грязное, кишащее насекомыми, но такое надёжное, избавляющее от всех забот, выбора и решений брюхо.
Во что ты превратился, мой народ?! Ни о чём не думающий, ничего не читающий, не причастный ни культуре, ни экологической заботе мира, его поискам и усилиям, нашедший второго великого утешителя – после водки – в ящике, откуда бесконечным ленточным глистом ползёт одуряющая пошлость мировой провинции, заменяющая тебе собственную любовь, собственное переживание жизни, но не делающая тебя ни добрее, ни радостней...
Стихийные бедствия слишком локальны, чтобы пронять современного человека, если он был далеко от эпицентра встряски. Даже уцелевшие жертвы не слишком переживают гибель родных стен, имущества, близких. Плачут, конечно, для порядка, даже голосят, требуют «гуманитарной» помощи, но как-то не от души, словно актёры на тысячном спектакле. Истинно довлеет сердцу человеческому, жаждущему обновления, большая кровопролитная война, местные разборки не в счёт.
Первая и вторая мировые войны вполне потрафили современникам. Они ответили этим мясорубкам появлением новой поэзии и прозы, новой живописи и скульптуры, новым зодчеством и музыкой, новым театром и кино, новым способом мышления. Люди никогда так не любят друг друга всякой любовью: родительской, сыновьей, супружеской, братской, грешной, возвышенной, духовной и плотской – как во время массовых убийств, и, выходя из побоища, будто кровью умытые, готовы к тихой, глубокой мирной жизни, к творчеству и песням, которых не было. А затем всё начинается сначала.
Люди часто спрашивают – себя самих, друг друга: что же будет? Тот же вопрос задают нам с доверчивым ужасом иностранцы. Что же будет с Россией? А ничего, ровным счётом ничего. Будет всё та же неопределённость, зыбь, болото, вспышки дурных страстей. Это – в лучшем случае. В худшем – фашизм. Неужели это возможно? С таким народом возможно всё самое дурное.
Серьёзные люди – Солженицын в их числе – считают аксиомой, что народ никогда не виноват. А почему, собственно? Не виноваты крысы, пауки, тарантулы, ядовитые змеи, яростные тасманские дьяволы, перекусывающие железный прут, никто не виноват в природе, ибо все совершенны в своём роде и не могут быть другими. У человека, увы, эта безвинность отобрана, в нём природа сделала попытку создать мыслящую материю. А раз он мыслит, раз способен выбирать из ряда возможностей, лучших и худших, то действия его не инстинктивны и он отвечает за всё, что делает.
Отвечает перед самим собой, то есть перед совестью, перед окружающими, то есть перед обществом, отвечает перед законом, отвечает перед Богом, если он Бога обрёл. Народ состоит из людей, он так же ответственен, как и отдельный человек, недаром Господь карал за общий грех целые народы. Немецкий народ осознал свою общую вину, покаялся в ней, вновь обретя нравственное достоинство.
Самая большая вина русского народа в том, что он всегда безвинен в собственных глазах. Мы ни в чём не раскаиваемся, нам гуманитарную помощь подавай. Помочь нам нельзя, мы сжуём любую помощь: зерном, продуктами, одеждой, деньгами, техникой, машинами, технологией, советами. И опять разверзнем пасть: давай ещё!..
Может, пора перестать валять дурака, что русский народ был и остался игралищем лежащих вне его сил, мол, инородцы, пришельцы делали русскую историю, а первожитель скорбных пространств или прикрывал голову от колотушек, или, доведённый до пределов отчаяния, восставал на супостатов? Удобная, хитрая, подлая ложь. Всё в России делалось русскими руками, с русского согласия, сами и хлеб сеяли, сами и верёвки намыливали.
Ни Ленин, ни Сталин не были бы нашим роком, если б мы этого не хотели. Тем паче бессильны были бы нынешние пигмеи-властолюбцы, а ведь они сумели пустить Москве кровь. Руцкой и Макашов только матерились с трибуны, а пёрли на мэрию, Останкино и ТАСС, на рядовых граждан, тех самых, из которых состоит народ. Но их сразу вывели из-под ответственности. Незаконные милости столь же растлевающи, как и незаконные репрессии.
Я взял бы в качестве эпиграфа первую строчку из стихотворения Владимира Печерина: «Как сладостно отчизну ненавидеть...», рука не повернулась добавить к ней вторую: «И жадно ждать её уничтожения!». Когда-то русофил Константин Леонтьев в мучительном прозрении сказал: «Предназначение России – окончить историю, погубив человечество». Печерин разделяет его точку зрения, он видит в разрушении отчизны «Всемирную десницу возрождения». До какого же отчаяния довела Россия двух прекрасных сыновей своих!
С этим связано и отношение к нам мира. До восемьдесят пятого года – ненависть и боязнь; после восемьдесят пятого пропала боязнь, появилось расположение, сменившееся вскоре презрением; ныне к презрению вновь добавилась боязнь. На то есть все основания: в безумных и слабых наших руках – оружие, способное в два счёта осуществить предсказание Леонтьева. Но ещё хуже, что тысячи людей, владеющие секретом этого оружия, разбежались по странам, вожделеющим смертоносного атома и не обременённым излишним человеколюбием.
А если не дать погибнуть всему миру и не уничтожать превентивно Россию – возможно ли это? Придётся вспомнить святые, в зубах навязшие и ни на кого не действующие слова апостола Павла: «Несть эллин, несть иудей». Подставим под эллина русского, а под иудея все остальные нации, существующие на планете. Спасение только в одном: стать из народов многих, из вавилонского столпотворения, не прекратившегося по сей день, человечеством.
Таким же честным единством, как львы, как крысы, как олени, как тасманские дьяволы, как орлы или воробьи. В единстве этом никто не лучше, не хуже, все делают одно дело: спасают среду обитания, вместе стараются выжить в почти задушенной природе. А в свободные часы и праздники пусть каждый гуляет как хочет. С одним условием, чтобы праздничный бифштекс был без крови.
Русские, конечно, перепугаются: пропадёт богатство национальных красок. Ничего не пропадёт, каждый волен бить дробцы или чечётку, орать в микрофон или петь жаворонком, носить сарафан или бикини.
Как хочется поверить, что есть выход! Как хочется поверить в свою страну!
Трудно быть евреем в России.
Но куда труднее быть русским.
.jpg)
«Тыча в конце туннеля», Независимое издательство «ПИК», М., 1994. Автор рисунка: А. Меринов
Юрий Нагибин
Ещё в главе «Земля - человек - небо»:
Как трудно быть русским... в России
Монолог российской Клитемнестры. Екатерина Васильева о времени и о себе