Исповедь интрасенса
Вашему вниманию предлагается глава из рукописи Натальи Шантырь «Лестница в небо». В ней содержится описание своеобразного погружения в глубины собственного сознания. Автор передаёт эффект (по-разному воспроизводимый разными людьми) собственной причастности к универсальному Целому, ощущает себя его частицей, к которой имеют отношение все процессы мировой целесообразности.
Такого рода феномен, говоря словами известного парапсихолога А. Мартынова, свидетельствует о том, что в недрах нашей стареющей цивилизации зарождаются ростки новой суперцивилизации. Её чертами будут овладение психической энергией, постижение многомерности мира, утверждение космического сознания.
Сколько помню себя, мне всегда было трудно общаться: глаз не поднять, лицо как чужое, прямо-таки физическое ощущение давления на голову... А в людных местах! Напряжение такое, будто горы ворочаю: сердце колотится, раскалывается голова... Плохо мне, плохо!
Что-то во мне самой воздвигает вокруг меня глухую стену, пропускающую лишь очень немногих, и требует, чтобы я забилась поглубже вовнутрь, не привлекала внимания. Сетовать мне не на кого – источник отчуждения внутри меня. Он в меня врождён.
...А если я не хочу одиночества?!
М-да, проблема прямо-таки для психопатологов...
Нет. У них я была однажды и вынесла оттуда твёрдое убеждение, что больше я там не буду. Этот путь не мой. Спасибо, я уж как-нибудь сама с Божьей помощью...
Прежде мне часто снился сон: я среди людей на улице – голая! Сон был вещим: я, словно голая, открыта всему. У меня гипертрофирована восприимчивость.
Всё во мне застревает надолго – запахи, звуки... От чужих болезней заболеваю, от чужой мутности замутняюсь мгновенно и потом неделями страдаю, мучительно пытаясь восстановить в себе утраченную ясность. Иногда мне кажется, что я воспринимаю всю муть, сколько её ни есть над многомиллионным городом: такая тяжесть и пустота вдруг накатывают... Где-то близко надрыв. Нет, я его не допущу.
...А может быть, я это всё выдумываю, чтобы оправдать обыкновенную депрессию? Может быть, источник моей подавленности так же в меня врождён, как и источник отчуждения?
А что если не выдумываю? Если случайно брошенный в толпе недобрый, мутный взгляд способен вызвать мгновенное недомогание, а ясный, доброжелательный – подъём сил? Тогда, возможно, мой зажим в общении – моя защита? Чтобы не заболеть от чужой мути, лучше спрятаться от неё, не общаться вовсе? Но ведь некоторых моя защита всё же пропускает...
Я убеждена: взгляд имеет власть. Думать иначе я не могу, потому что вижу, как от одного моего взгляда ещё до того, как я слово успела вымолвить, люди ощущают ко мне приязнь или неприязнь. Второе чаще, и я знаю почему: у меня взгляд пронзительный. У меня глаза устроены рентгеновски – когда смотрю прямо в глаза человеку, я проникаю через зрачок куда-то вовнутрь него и вижу там нечто. Я не знаю что, но я – вижу. Иногда это бывает сопряжено с уверенностью, что человек чувствует то-то, думает то-то, что он сейчас скажет то-то – и он действительно это говорит! ...Я читаю мысли?!
Стоп! Человек отводит глаза: он закрывается. Ты видишь нечто, что он не хочет показывать никому; и ему неуютно оттого, что его поймали. В большинстве своём люди не любят, когда их ясно видишь, потому что видишь одновременно их идеальный образ и его замутнённость... как будто судишь их своим прямым взглядом, и им становится стыдно, и они ускользают, испытывая к тебе неприязнь: кто ты такой, чтобы судить?..
Как редки глаза, открытые до самой глубины!.. Некоторые вообще полагают, что глядеть людям прямо в глаза неприлично...
Меня научила этому моя собака. Моя интеллигентная собака с говорящими глазами, на всю жизнь преподавшая мне урок того, что такое любить. Она умерла от человеческой болезни – моя любимая, улыбчивая, одухотворённая собака; именно такая, какая мне виделась неизвестно где и когда...
Как смешно – складываясь одновременно всеми своими частями и кряхтя басом – плюхалась она около меня, погружённой в книгу, вздыхала тяжело, разворачиваясь, и замирала под моей небрежно спущенной с дивана рукой... А как сияли её глаза, когда, на секунду оторвавшись от головокружительной охоты, чтобы будто ненароком проверить, действительно ли я существую на свете, вылетала она на меня из подлеска – язык на плече... Почему, когда умирают наши любимые, любящие, преданные – если мы не замыкаемся в чувстве утраты – связь с ними становится более действенной?..
Я люблю читать в глазах движение мысли. Когда изнутри льётся ясный свет, я воспринимаю от человека импульс покоя и тепла; когда свет мерцает, поминутно затеняясь, я физически ощущаю лёгкие переливы покоя и беспокойства и знаю, что эта зыбкость – определяющая черта владельца таких, мерцающих, звёздных глаз. Есть глаза, где внешний слой зрачка плоско-прозрачен, как стекло, а под ним – застывшая ярость. У таких людей звероподобные лица; дикие звери не переносят прямого взгляда – бросаются.
А есть глаза, в чей ослепительно-беспросветный мрак утекаешь без остатка. Страшная в своей ледяной наготе, смотрящая на тебя в упор зияющая дыра. Сколько кругом оболочек, внутри которых человеческое выжжено – ничего нет, кроме этой, не имеющей ограничителей силы! Сколько жизней, цепенея, утекает в зияющие провалы!.. Люди не знают, что с ними происходит, но инстинктивно чувствуют, что глаза имеют власть опустошать. И потому те, кто помягче, заранее пугаются прямого взгляда.
Я стесняюсь своего взгляда. Я сама пугаюсь людей и прячу глаза. Я долго не выдерживаю скользкости одних и обжигающей наглости других – и то и другое равно опустошает меня; я истончаюсь, мой альтруизм сменяется мизантропией, и я бегу от людей. Я бегу в природу.
А в лесу после грозы
умопомрачительный пар,
о который разбивается,
расщепляясь косыми тенями,
сияние, чей источник скрыт
за густой листвой,
И ауканья птиц
отдаются в смутной колоннаде деревьев
таинственно, празднично и гулко,
И ты идешь босиком
по этому тронному великолепию, –
как зачарованный, по пояс
в радужном сверкании трав,
всем своим существом ощущая
в происходящем
глубочайший
литургический
смысл...
Свободна! Я сбрасываю город, как ненужную одежду и, стремительно вырастая, наконец-то становлюсь собой. И превращаюсь в нос, глаза, уши, как будто прочищаюсь вся и начинаю ощущать, как через меня проходят силовые линии мироздания. За городом я знаю, что я – нужна. И этому тоже меня научила моя собака.
...Тем труднее возвращаться. В скорлупу... Как уместить в неё свою никому не нужную огромность?..
В городе мне некуда девать длину шага, прямизну плеч – всюду извилистость, углы и тупики. Зрение становится плоским, тупиковым – глазам не хватает пространства, пропадает резкость видения. И мне недостаёт воздуха...
Испытывая удушье, жадно тяну в себя, а инстинкт кричит: опасность! Сколько можно продержаться за счёт внутреннего запаса, за счёт памяти о нежном – изнутри к лёгким – прикосновении запахов?..
Что мы вдыхаем! Я всё время чувствую в городе свои лёгкие. У меня ощущение, что они покрылись внутри мохнатой, жирным мазутом пропитанной плёнкой. Воистину, вырастают в наших грудных клетках цветы зла, против которых мы бессильны. Городские деревья – они мутанты, они приспособились. Я не мутант. Я скоро вымру...
Моя болезнь называется Город. Мне некуда девать здесь радость. Я здесь теряю силу, многократно уменьшаюсь, слепну и старею. Я смотрю в зеркало и мучительно пытаюсь придать лицу выражение утраченной ясности – оно и выходит вымученным: никак не поднимаются углы рта, глаз, на меня из зеркала смотрит горькое, тяжёлое, жёсткое лицо. И я начинаю совершать жёсткие поступки.
Город. На экранах лица убитых и убийц.
Чувства и мысли заострены, противостоят друг другу насмерть. Некуда деться от загустения людской злобы – нас качает на весах истории в прорезаемой ослепительными вспышками мгле. Человек – подавляемое существо. Как понять, где истина, когда на тебя со всех сторон давят идеи?..
Я задыхаюсь в водовороте событий, газет, журналов. Я не потребитель! Мне нужно разобраться – самой: моё видение пересекает фронты. Не с яростью, а с недоумением и печалью гляжу на плоды того, что сеяла не я, и вижу, как людская ограниченность предопределяет жестокость жатвы. Космический Господи, будь милосерд к детям! Пусть моя дочь увидит начало нового Дня. Ведь ради этого Ты и дал мне Дело...
Человек не может без связей: в него вложена потребность в том, что называют средой. И я ищу подобное себе. Я перехожу из группы в группу – вот, похоже, это мне близко... Но нет, рано или поздно я неизбежно чувствую потребность выбраться куда-то в другое измерение: мне всюду тесно.
Пробуждение женщины. Художник В. Филонов
Мне всегда казалась странной, абсурдной потребность людей замыкаться в своих взглядах и замыкать круг общения теми, чьи взгляды являются отражением их собственных. Именно отсюда берёт начало воинствование: в замкнутом пространстве среды взгляды отчуждаются от их носителей, усредняются, стереотипизируются, становятся вещью для себя; и вот уже, сталкиваясь со всем новым, среда мерит его этими стереотипами и – отторгает.
А ведь никто не застрахован от того, что, даже будь он хоть трижды прав, в противоположной точке зрения может содержаться не меньшая доля истины...
Скажи я такое в любой среде – меня сочтут беспринципной. Вероятно потому, что ещё ни в одной из них я не чувствовала себя до конца своей. Я одиночка. Монстр.
Только однажды я встретила в поле двух поразительных людей и рванулась к ним, позабыв про всё на свете, но они не заметили, пролетели мимо... Так, значит, это существует?! «Дождь кончится в половине седьмого», – сказала богиня. И он кончился именно в половине седьмого. Она знала это точно. А я – галерный раб, прикованный к своему письменному столу, я – гадкий утёнок-переросток: полжизни уж прожито, а всё никак не превращусь в лебедя... Наверное, моя Карма такая: не заслужила...
Я сижу в своих четырёх стенах. Вязкая тишина обступает. Кажется, что телефон существует только для того, чтобы ты физически ощущал его молчание... Для одних я слишком неразборчива в контактах; для других слишком элитарна.
Вечный маятник между интеллигенцией и народом (и то и другое – что это такое?..), между аристократизмом и демократичностью, между снобизмом и простотой, которая подчас хуже воровства. Одни замкнуты, другие грубы. И те и другие грубы, только первые более утончённо. А те, кто не грубы, – тем более замкнуты и отталкивают с мягкой настойчивостью, которая больнее грубости.
Я не подхожу первая – не хочу видеть, как замолкнут на полуслове. Я общаюсь по закону безрыбья: кого жизнь сама на меня выведет. Редких друзей – больше мне и не надо – я нахожу в разных средах; но они плохо стыкуются между собой. И потом, перекрёстки неизбежно нас разъединяют, оставляя память, чувство связи, но не самого человека. Дороги круты. Или это моя так крута?..
Хочется ткнуться носом в ладонь хозяину и замереть, зажмурившись: тоска по женской доле. Хозяева перевелись – все взъерошенные, ощетиненные; и все при этом желают скакать вольными конями... А когда предлагаешь им космос – тянут в погреб: ничего не понимают. А когда понимают, что ты им предлагаешь, пугаются: ты для них уже вроде как не совсем женщина. Потому что это не укладывается в их стереотипы.
Вероятно, они правы. По-моему, у меня просто не может быть как у людей. Испытываю то, что, наверное, испытал набоковский Цинциннат Ц. из «Приглашения на казнь» – невстроенность в социальное бытие. Оно извергло его за то, что, с точки зрения фантасмагории, которую люди считают обыденностью и нормой, в нём была какая-то странность.
Странность была: он имел способность двигаться по воздуху и, как выяснилось, оказался бессмертным.
Так ведь я...
Я – монстр. Я какой-то странный монстр. В двадцать три я ощутила, что была всегда. Что я есмь вечно. Ослепительное переживание...
Внезапно захватывает дух; по жилам ударяет ток. Ощущая во всём теле невесомость, искришься, как шампанское. В ногах слабость, взгляд затуманен и обращён куда-то вовнутрь. Мозг пронзительно озарён до самой сокровенной глубины, в которой тонешь – и стремительно летишь куда-то, распадаясь на частицы и одновременно испытывая поразительную ясность сознания, ощущая восторг и ужас, гордость и отрешённость от себя
В таком состоянии приходят самые ослепительные мысли. Напряжённый до предела, ты гудишь под напором, как тетива боевого лука, мощно вибрируешь, как звучащая струна, всеми своими частями; и всё разрастается, заполняя пространство, откуда-то изнутри и сверху идущее яркое свечение. Нет больше тела, нет тебя, нет других ощущений – только этот свет.
Если так умирать – я согласна. Мольба распятого на осях Вселенной – того, кто ощущает в себе силу, превосходящую его силы во сто крат: Господи, Ты так велик, а я так мал – ничтожнейший из Твоих любимых детей, бездарнейший из учеников... Не дай мне впасть в бесформие...
...Это же надо было понять, что у такого состояния величайшая традиция! Надо было понять, что это – норма взаимоотношений человека и Космоса...
Вот так я оказалась неготовой к обрушившемуся на меня в двадцать три огненному посвящению. Космос требовал меня всю. Огромная, нечеловеческая радость распирала, рвала меня на части, и я взрывалась. Кто же знал, что это надо излучать? Ведь этому не учили...
Стягивало ноги, руки, веки, губы, сводило дыхание. Было страшно. А бившееся о стены страха сознание фиксировало малейшие оттенки состояния – как будто расширенными глазами; и где-то в нём находилась точка покоя, глядящая на весь этот ужас извне...
Сначала я думала, что умираю. Потом – что я заболела эпилепсией. Потом меня стали отфутболивать друг к другу врачи: моя болезнь не вписывалась в их стереотипы. Слава Богу, что мне не подошло ни одно из их лекарств! Не находя в них облегчения, я непроизвольно шла к пониманию того, что моё спасение – в познании моей глубины и в овладении ею. Никому своего пути не пожелаю. Но не променяла бы его ни на что.
Мне ещё повезло. В средние века за такие «полёты» сжигали. А меня любящие родители даже к психиатрам не потащили. А те несколько сеансов гипноза, которым меня всё-таки попытались подвергнуть, дали мне то, что явно не планировалось в качестве врачебного эффекта.
Я ясно увидела внутри себя некий стержень света, на который гипноз не оказывал ровным счётом никакого воздействия: в моменты самого глубокого расслабления сознания и тела он – бодрствовал; и мне, сознавшей и контролировавшей во время этих сеансов свои тончайшие ощущения, представлялось, что сознание и контроль исходят именно из этого стержня; что это и есть стержень моей личности – то, что определяет меня как «я».
...А йоги знают это давным-давно. Господи, ну почему Ты не послал тогда Учителя на путях моих?.. Ты живёшь в нашем бессознательном, даже когда наше сознание не готово к восприятию Тебя: я не была готова?..
Как описать не поддающееся описанию? Часами лёжа на берегу моей Ладоги под небом кончающихся белых ночей, я явственно ощущала – и теперь ощущаю – космическую глубину, которая на меня смотрит, и я с этим взглядом один на один. Наверно, именно это называется предстоянием?.. А ещё случается: внезапное смещение зрения – как будто на самом дне моего зрачка вдруг открылся на мгновенье, мигнув глубинами Космоса, фотоглаз.
Беззвучно щёлкнула диафрагма, и вот я знаю: сейчас я была передатчиком – то, на что я сейчас смотрю, увидено – и оценено – через меня. Чем-то гораздо большим, чем я есть. И, наконец, пришло и встало во весь свой гигантский рост Ощущение: во мне самой, в моём собственном подсознании есть нечто. Непостижимое для меня. Оно знает такое, о чём я и не догадываюсь. Оно ведёт меня, а временами, когда я проявляю бестолковость и сопротивляюсь, прямо-таки волочет, обдирая в кровь, куда ему нужно. Сопротивляясь, я гибну.
Я в ужасе от его тирании: куда, как поведёт оно меня завтра в этом мире, где, как ни пошевельнись – кого-нибудь толкнёшь?.. И всё же, несмотря ни на что, я испытываю к нему прямо-таки детскую доверчивость и, подчиняясь, чувствую глубочайшее удовлетворение. Потому что то, что оно, это «что-то»... Нет! «Кто-то» – потому что оно живое! – мне даёт, в конечном счёте, для меня важнее всего на свете. А значит, мне жизненно необходимо научиться понимать его как можно лучше.
Наверно, так мне и надо было, наверно, таков был План относительно меня, чтобы мне прожить несколько жизней, спрессованных в несколько лет, утратами платя цену собственного бесформия, чтобы услышать наконец внутри себя абсурдное, поперёк всего: должна! – и отчаянно рвануться в пропасть сквозь все пространства к заведомо недостижимому и ощутить руку. Но с тех пор я твёрдо знаю, что, утратив её, я неминуемо разобьюсь. Потому что в каком-то смысле меня уже нет.
И вот я иду, куда бы она меня ни вела. Есть логика, которой человеческое мышление не вмещает – она представляется ему абсурдом. Я не рассуждаю – я иду. Я потом пойму. А может быть, так и не пойму...
Жест. Художник С. Жуковский
Я – монстр. Я не принадлежу себе. Моё мышление неподвластно моей воле!.. Блаженны компьютеромозглые, ибо их есть царствие земное. Каждый раз, как я хочу своей волей заставить мои мозги думать о чём-то, что-то запомнить, материя, из которой они сделаны, становится ужасающе косной: они гудят и перегреваются – как будто шапку давящую мне кто-то надвигает по самые глаза.
...Но может быть, всё дело именно в моей воле? В своеволии? Может быть, моё сознание плохо понимает, что моим мозгам – то есть, в конечном счёте, мне же – надо? Может быть, оно пытается использовать их не по назначению? Ведь другую-то работу они выполняют просто замечательно...
Днём и ночью идёт эта работа. Как будто где- то в моей голове медленно-медленно вращается... не знаю, как назвать, назову условно «сцена»: вдруг откуда-то сбоку выдвигается... мысль? формулировка? образ?.. Постоит-постоит, как бы демонстрируясь моему сознанию, высвеченная прожектором на авансцене; затем круг сдвигается в другую сторону, и мысль уплывает – вбок и назад, во тьму, в безмолвие.
Или другое ощущение того же самого: некая антенна, которая находится в моей голове, скользит по некоему диапазону, самопроизвольно (а может быть, откуда-то управляемая?..), улавливая мысли, возникающие перед моим сознанием – оно, видимо, и есть эта антенна – в виде готовой информации, которую остаётся только зафиксировать. И я понимаю: зафиксировать её – единственное, что от меня требуется, но это – требуется.
Сделать явившееся мне явным. Формулировки настаивают, чтобы я их записала: каждая прокручивается во мне, как на магнитофонной ленте, как заведённая, притягивая всё моё внимание, и так до той самой секунды, когда я занесу её на любой клочок бумаги – тогда она тут же уходит. Но появляется другая...
Днём и ночью, дома и на улице вдруг начинает действовать во мне эта торжественная круговерть, и я перестаю принадлежать себе: теперь я – улавливатель и передатчик. И потому я не могу говорить про себя: я думаю. Мне думается. В мою голову приходят (недаром, видно, говорят: пришло в голову!) какие-то фрагменты, неожиданно открывающие мне то, что я не знала.
Временами они отточены до афоризма; временами туманны и нуждаются в доработке, и тогда за ними маячат смутные громады смыслов. Откуда я понимаю, что это именно фрагменты чего-то? Я это знаю. Раз они приходят все именно сейчас – при всей их разрозненности, значит, между ними есть связь. И выявить её должна я.
Мне не дано знать целое этих фрагментов. Но при этом я точно знаю, что моё призвание – то, для чего я призвана в этот мир – это именно сделать явным целое. Это – моё дело. Моя Работа.
...Я же не титан! Я обыкновенная женщина...
Итак, я могу выявить или не выявить эту истину, которая заключена в целом. На то моя воля. Но при этом я ясно знаю, что должна сделать её явной – ведь это пришло именно ко мне, только ко мне, а для всех других этой истины ещё не существует...
И вот я пытаюсь её выстроить – и со всего размаху натыкаюсь на косность моей мозговой материи... Ну что мне делать?! Я – сосуд, не соответствующий вливаемому в него содержимому! Я, огромная, – ничтожна... Я, знающая смысл, – бессмысленна, потому что не имею формы выразить смысл...
Проблески логики тонут в хаосе. Задыхаясь, я пытаюсь сквозь его затягивающую толщу всплыть, выскабливая ясность из оплетающей смысл аморфной мути. Господи, за что?.. Склеивая клочки бумаги с наспех записанными на них мыслями в целое повествование, я продираюсь сквозь саму себя к самой себе. Я склеиваю себя – целое из клочков. На бумаге, только на бумаге, вытачивая художественность формы, в муках рожаю я в форму – себя.
Меня всегда поражало: как в художественной прозе после слов «он подумал», «она подумала» разворачиваются страницы пространных размышлений, где, подчиняясь воле автора, герои послушно думают? У меня не так.
Когда мне надо о чём-то подумать, когда я сталкиваюсь с чем-то новым, что надо осмыслить, мои мозги мгновенно тупеют, и я погружаюсь в состояние полубессознательной неопределённой пустоты, слитно-текучего брожения, поглощающего впечатления извне, не порождая при этом ни одной оформленной мысли. Как я боялась прежде этого вакуума!
Контакт. В. Бутырин
Мне каждый раз казалось: мне не всплыть... Вечная память утонувшим в глубинах подсознания. Теперь я твёрдо знаю: это я так думаю. То, что извне представляется хаосом, пустотой, то, что порождает периоды ужасающего косноязычия, в действительности представляет собой самое творческое из всех состояний – состояние прорастания. Поди вырази то, чего ещё нет...
И вот я, не сопротивляясь, с головой ныряю под накатившую волну – в этот вакуум, куда свисают корни всего сущего, и терпеливо жду, когда я через него прорасту. Вмешиваться в процесс роста, пытаться сознательно направлять его – означает неизбежно внести искажения. Я предчувствую выход. Я знаю, что знание наверняка придёт – именно потому, что я утратила все критерии. В моём мышлении меня нет – это значит, оно открыто непредвзятому восприятию новой информации.
... А вдруг на сей раз мне всё-таки не всплыть?!
И вот я, из глубины своего незнания, со смесью надежды, смирения, радости и страха повторяю формулу заклинания неведомого источника всех смыслов – молитву, мантру: Господи, вот я. Вложи, когда Тебе будет надо, в меня то, что Тебе надо, чтобы я знала теперь...
И вот антенна моего сознания улавливает первую волну-мысль, и я выхожу в новый для себя диапазон знания. Потом этих волн будет лавина, и я, не справляясь с проходящей через меня мощностью потока, неспособная остановить собственную голову, чтобы дать ей передышку, на грани полного изнеможения, буду тщетно кричать сама себе, как в детской сказке про волшебный горшок с кашей: раз, два, три – больше не вари! Но прежде, перед самым выходом, наступит наиболее удивительный во всей этой удивительной независимой жизни моего сознания момент, когда я ещё не знаю – но уже знаю всё, что буду знать.
Миг, когда мне дано непосредственно ощутить, что Смысл – это слитность всех возможных смыслов в одновременности – и старых, и новых, и реализованных, и нет: все они вероятны; а все вероятности, сколько их ни на есть, даже если они не проявились ещё в данной точке пространства-времени, где мы сейчас находимся, уже есть в бесконечности-вечности Вселенной. Понимаю, что это невыразимо: состояние полноты-пустоты, в котором не хаос незнания, а сознания. Космос, мерцающий переливами далёких и близких смыслов...
Когда человек думает, что он знает – он знает лишь выкристаллизованное из слитной безостановочности, остановленное его сознанием мгновенье. Но, остановленное, оно немедленно отходит в прошлое – в то время как и сам человек, и объект его познания уходят в постоянно становящееся настоящим будущее.
И, цепляясь за сознание, что он знает что-то, человек удерживает только опустевшую оболочку знания... Не могу понять людей науки: они думают, что, опираясь на приборы, можно знать что-то точно, в то время как истина о предмете в каждый момент времени разная – и внутри одного момента она разная; и доказанное так же вероятностно, как недоказанное. Истина – сфера.
Я ощущаю мир как сферу. Я ощущаю себя как сферу. И потому форма выражения истины, не предполагающая постоянной смены взглядов на то, что она заключает, ощущается мной как неполноценная... Не в этом ли причина того, что я не встраиваюсь в социальные – и, увы, в традиционно-профессиональные – стереотипы?..
Да, мне совершенно очевидно, что я монстр. Я стою перед фактом самой себя и, верно, никогда не устану поражаться зрелищу, открывающемуся мне. Что я такое с точки зрения космической бесконечности? Ничто. Но я вмещаю все её законы и потому могу сказать: Космос – это я.
Я могу изучать Космос по себе самой: все процессы мировой целесообразности имеют ко мне отношение.
Не поэтому ли мне не ходится по прямой, а только по спирали? Не поэтому ли глубоко под всеми моими катастрофами я ощущаю в себе незыблемость покоя и света, и чем старше я становлюсь, чем этих катастроф было больше, тем этого покоя и этого света во мне больше?
Но со всей этой своей космичностью я не лезу ни в какие ворота, придуманные людьми и ведущие к благополучию. Люди обжились в плоскостном измерении бытия, многомерности они не воспринимают. Чтобы не задохнуться в окружении линейных шаблонов, мне приходится прорубать в них свои ворота.
Но... каждый раз, как я, обдираясь, пробиваюсь к себе, коряво открывая себя всё глубже и глубже – и открывая через себя Космос, – оказывается, что я ломилась в дверь, которая открыта! Сколько раз уже я убеждалась: я типична; всё, что я открываю, известно давным-давно – вот только не всегда докопаешься до этого знания... Просто я невежественна.
Не потому ли наша переломная эпоха так мучительна, что все мы оказались невежественными и не видим дверей, которые открыты?
Я живу между двумя реальностями, которые сообщаются по касательной. Это очень непросто: и в обыденной не чувствуешь себя своей, а уж в той, другой... Я могу лишь догадываться об её закономерностях, и часто мои догадки не срабатывают. Иду на ощупь, шаг за шагом, каким-то чудом преодолевая опасности, каждая из которых чревата невозвращением в обыденную жизнь, и понимаю: это моя норма. Потому что иногда догадываюсь точно.
В такие моменты я ощущаю удар высочайшего напряжения; ясность видения обостряется предельно, и я вижу – ясно вижу: корни всего происходящего здесь лежат именно там, за чертой, на которой я в этот миг стою; в том другом – метафизическом мире. И в этот ослепительный миг, когда касание миров проходит через меня, наш обыденный, такой обжитой мир открывается поразительной стороной – как ежеминутно и повсеместно творимое чудо.
Как мир, в котором возможно всё. И тогда я понимаю, что нет для человека дела важнее, чем прояснить своё видение этих истинных причинно-следственных связей, потому что оно – самая великая сила, преобразующая мир, которая дана человеку.
Всё дальше и дальше, по касательной к устоявшемуся бытию, ведёт меня закон моей судьбы, моя Карма – абсолютно независимо от того, хочу я этого или нет. Можешь сознательно сопротивляться, можешь временами ничего не понимать – всё равно наступает момент, когда тебе остаётся только поражаться, с какой железной логикой разрозненные факты биографии выстраиваются в единую линию... Так, верно, это и есть та сила, которая, вопреки моей воле, с детства держит меня в режиме недостатка общения?.. Зачем ей это надо?
Вероятно, ей виднее. Вероятно, тем самым она защищает меня – возможно, от преждевременного самоисчерпания?...
Пройдено уже немало; хотя, конечно, с космической точки зрения ничтожно мало. Но, кажется, я уже вижу, куда иду. И мне представляется, что уже близко время, когда я не буду нуждаться в такой глухой защите.
Ноктюрн. В. Федоренко
Человек не может без связей. Бывает, я сижу в своих четырёх стенах и слушаю своё одиночество. Оно щемит. Давным-давно, много жизней назад мне пришло в голову: если у тебя болит душа – наполни желудок. Всё правильно, конечно, – не случайно сердце и желудок рядом... Но что если я неверно поняла и это щемит не одиночество? А просто погода собирается меняться, и мой организм это знает? (Он знает, что дождь кончится в половине седьмого. Это я этого не знаю...)
Или, может быть, это мои любимые, далёкие посылают мне привет, и я воспринимаю его, но – не понимаю; и, значит, мне надо, обязательно надо научиться их понимать? Может быть, это язык сердца, на котором они передают мне свою любовь?
...А может быть, и протуберанцы на Солнце, и смена погоды, и щемящая сердечная боль, и тоска, которой обыденно подыскиваешь объяснение: кого же это конкретно мне не хватает? – явления единого космического порядка, о чём мы, люди, забыли? И то, что привычно расцениваем как чувство одиночества, в действительности представляет собой состояние стремления? Дар, прекрасный дар Космоса человеку: разомкнуть обыденное бытие.
Дар потребности в космической связи, означающий, что эта связь уже есть и надо только осознать её и принять и тем самым обрести ощущение своего места в этой связи. Может быть, щемящее чувство – это Зов, который нам надо услышать? И не заглушать в себе, а довериться ему однажды и пойти за ним?
Я строю лестницу для идущих. Для сегодняшних и завтрашних. Я посвящаю её монстроподобным и невежественным, нелинейным, не вмещающимся в устоявшееся пространство. Сегодня нас – тьма. Это значит облик завтрашней реальности будет зависеть от того, какими будем мы.
Звери от рождения знают формулу своего бытия, и птицы знают. И только Сын Человеческий один среди земных существ рождается, чтобы идти; чтобы стать собой, ему надо прежде себя найти и научиться собой быть.
Текст воспроизведён по журналу «Общественные науки и современность»