Журнал «Социум» №10-11. 1991 год

Ирония русской истории

Проблема отношения к нашему прошлому – одна из самых непраздных сегодня. Формулируется она с массой смысловых и эмоциональных оттенков, заключённых во множестве суждений – от просторечного «Стоит ли ковыряться в давно прошедшем?» до изысканного «Есть ли будущее у прошлого?» Стоит и есть!

Исследовать необходимо всякое прошлое и прежде всего историю самореализации того или иного народа со всеми закономерностями и случившимися непредсказуемостями. Что же касается истории отечественной, то она заставляет изучать себя и с точки зрения нешуточных нарушений этой самореализации. Нарушений, которые даже в малой степени не могут быть оправданы какими бы то ни было откровениями критически непреодолённого советского образца марксизма. В том числе и расхожей сентенцией, определяющей досоциалистические века человечества, а значит, и нашей страны как предысторию, этакую интродукцию к «подлинной истории». То есть к социалистическому, «весь мир насилья (чьего?) разрушающему» периоду развития.

Что за убийственная ирония прочитывается в этих, вчера ещё всерьёз воспринимаемых теоретических спекуляциях?! Впрочем, скорее, не прочитывается, имея в виду наше восприятие всего своего, зашлакованное однопартийной и не столько сверхсерьёзной, сколько крайне линейной историографией. Какая уж там ирония! У нас к прошлому отношение по-прежнему и, как правило, тяжеловесное.

Речь о глубокой ретроспективе – получите тяжеловесную помпезность. Разговор о «послевеликооктябрьских» годах – нате вам не легче весом истеричную надрывность. Пусть истерикуют «защитники Октября». Тем более, что ни надрыв так называемой перестроечной волны служителей Клио, ни болезненные потуги «старых» ортодоксов ничуть не прибавляют адекватности воспроизведения отечественного жития. Какое там!

А между тем зарубежная историография и учёные, в том числе изучающие давнюю и теперешнюю историю нашей страны, показывают, насколько мы, по преимуществу, обедняем себя методологическим однообразием, методической скованностью, невнятностью самоанализа. Назовём одного из конкретных представителей западной историографии – Джеймса Биллингтона, долгое время бывшего директором Центра советских исследований имени Вудро Вильсона, ныне же – директора Библиотеки Конгресса США. Его книга «Икона и топор» вышла в 1966 году с подзаголовком «Интерпретационная история русской культуры». Четверть века жизни этой книги, заключительная часть которой предлагается вашему вниманию, не умалили её достоинств и актуальности.

Не интересен ли, скажите, ну, например, такой биллингтоновский пассаж: «Есть ирония в том, что практически спонтанно начавшаяся в марте 1917 года революция, поддержанная целой коалицией демократических сил, была впоследствии побеждена в результате переворота, организованного самой небольшой и тоталитарной из оппозиционных группировок, которая практически не принимала никакого участия в свержении царизма».

Сегодня вслед за Биллингтоном можно поставить и такой вопрос: а нет ли иронии – с оттенком жути, конечно же, – в том, что оппозиционная каким ни на есть реформам (в том числе и 1985–1991 годов) партия, некогда «самая небольшая и тоталитарная», а к нашему времени обретшая сюрреалистические размеры и вовсе не общественные качества, опять затеяла переворот под тавро «ГКЧП»? Приехали, что называется, приплыли!..

Написанное Биллингтоном интересно для нас прежде всего с точки зрения приоритетной тематики данного номера журнала – «Россия и реформы: повторяется ли история?»

Александр Золотарёв

Служилые, часто много знавшие шуты нередко бывали «крайними» при всяком дворе: разрядиться на них, отшлепать их, оттрепать при дурном ходе вещей считалось в порядке всё тех же вещей. Однако, как правило, жизни не лишали. Другое дело – при нашем «дворе»: одного самозастрелили, другого самоповесили, третьего самовыбросили через форточку. Четвёртого... ну и так далее. От тайных «шишек» – все шишки на них, бедолаг!

Большой затейник был товарищ Иосиф Виссарионович. Товарищ костюмированных забав – в том числе: тюбетейка в цветок; халат – в полоску; страна – в клетку

Концепция иронии может во многом помочь человеку, пытающемуся найти объяснение парадоксам. Чувство иронии поставит современного исследователя где-то между историками XIX века, всему искавшими объяснение, и полным абсурдом большей части трудов учёных наших дней.

В своей книге «Ирония американской истории» Райнхольд Нибур определил иронию как «на первый взгляд – совершенно случайные жизненные несуразности, которые при более близком рассмотрении оказываются вовсе не случайными». От патетики ирония отличается тем, что ответственность за эти несуразности в какой-то мере человек всё-таки несёт; от комедии – тем, что несуразности эти внутренне взаимосвязаны; а от трагедии – тем, что они не вплетены в неизбежную сеть судьбы.

Ирония – точка зрения обнадёживающая, но не успокаивающая. Человек – не просто беспомощное существо, помещённое в безумный мир. Он способен бороться с ироническими ситуациями, но лишь в том случае, если будет отдавать себе отчёт в ироничности этих ситуаций и избежит соблазна все несуразности подводить под объяснения. Согласно иронической точке зрения история издевается над претензиями человека на величие, но вполне лояльно относится к его надеждам и попыткам сделать жизнь лучше.Она даёт человеку надежду и отнимает иллюзии.

В применении к истории ирония означает, что в историческом процессе заложен внутренний элемент рациональности, но человеку как участнику этого процесса не дано познать этот элемент. Вещи, кажущиеся абсурдом, есть часть того, что Гегель называл «хитроумностью здравого смысла». Смысл в истории есть, только понимаем мы его слишком поздно. «Сова Минервы вылетает в сумерках...» Есть ирония – но не бессмыслица – в том, что течение истории всегда на один поворот реки опережает человеческую способность его понять.

Автор рисунка: А. Бильжо

Современные составители проектов на далёкое будущее считают, что ныне существующий баланс сил сохранится вечно и что решение проблем найдено, совершенно при этом не учитывая действия тех глубоких сил, которые приводят к прерыванию («диалектическому») хода истории. Такие прерывания – перемены – действительно происходят и часто с такой неожиданностью, что никто не может их предсказать, кроме отдельных мыслителей, далеко опередивших умственный потенциал своего времени. История России последних лет полна такими прерываниями – переменами: обе революции 1917 года; внезапный поворот к нэпу; вторая (сталинская) революция; нацистско-советский пакт; послевоенный психоз в апогее сталинизма и внезапная оттепель после смерти тирана.

Оглядывая огромную панораму русской истории, всё больше убеждаешься в правильности иронического подхода. В московский период наиболее крайние заявления об особенностях судьбы и предназначения России делались именно тогда, когда наиболее велико было западное влияние на страну – при Иване Грозном и царе Алексее Михайловиче. На самом деле идеологи, настаивавшие на «особенности» России, чаще всего имели западное образование: Максим Грек и Иван Пересветов при Грозном, Симеон Полоцкий и Иннокентий Гизель при Алексее.

Московские правители сами от себя скрывали всю несуразность их политики одновременного увеличения долга страны перед Западом и антагонизма по отношению к нему. Эти претензии, внутренне свойственные исторической теологии Руси, даже возросли, а не уменьшились после первого контакта с Западом. Патологическое отвращение Ивана Грозного и староверов ко всему иноземному было очень популярно в народе и, видимо, явилось базисом построения современной массовой культуры, позолоченной научной борьбой зоологов-националистов в конце XIX века и диалектических материалистов в XX веке.

На таком фоне карьеры царей-реформаторов русской империи были ироничны от начала и до конца. Обладая (теоретически) гораздо большей властью для «властвования своими силами» (именно так переводится с греческого «autokrato», в русском, кроме этого, есть слово «самодержавие»), чем другие европейские монархи, они постоянно оказывались связанными предрассудками формально подчинённых им подданных. Дарование свобод и терпимость монарха часто вызывали неблагодарную, если не деспотическую, реакцию. «Никогда не было ещё у раскольников такой свободы, как в годы царствования Петра, но... именно в это время были они наиболее фанатичны».

Как говаривал председатель Лукьянов: «Вот сейчас «текущий» оратор выступит и что вам дадим...»

Екатерина, сделавшая больше, чем все её предшественники, для вознаграждения аристократов, первой же и испытала всю силу их идеологической враждебности. Она начала бесконечную дискуссию об освобождении человечества, и она же больше, чем все её автократические предшественники, сделала для милитаризации общества и закрепощения крестьянства. В XIX веке популярность царей была, как правило, обратно пропорциональна количеству реально осуществлённых ими дел.

Александр I, на удивление мало сделавший и установивший в последние годы своей жизни репрессивный и реакционный режим, сохранившийся до времени Николая I, пользовался всеобщей любовью. В то же время Александр II, невероятно много свершивший в первое десятилетие своего правления, был «вознаграждён» в конце этого десятилетия покушением на его жизнь – первым из целой серии, в конечном счёте успешной.

Один из многочисленных иронических моментов революционной традиции в России заключается в постоянном участии в ней аристократов-интеллектуалов, которые боролись за то, чтобы потерять, а не получить привилегии. «Когда французские буржуа устраивают революцию, чтобы добиться определённых прав, – это я понимаю. Но как прикажете мне понимать русского дворянина, затевающего революцию с тем, чтобы все права потерять?» – вопрошал бывший московский губернатор, крайне реакционный человек, уже на смертном одре узнавший о восстании декабристов.

Победа революции принесла новый набор «ироний». Есть ирония в том, что практически спонтанно начавшаяся в марте 1917 года революция, поддержанная целой коалицией демократических сил, была впоследствии побеждена в результате переворота, организованного самой небольшой и тоталитарной из оппозиционных группировок, которая практически не принимала никакого участия в свержении царизма.

Есть ирония и в том, что коммунизм начался на крестьянском Востоке, а не на индустриальном Западе, и не просто на Востоке, а в России. Маркс и Энгельс отрицательно относились к политике России и не доверяли ей. Иронично и то, что идеология, столь очевидно требовавшая экономической определённости, в такой степени зависела от устных призывов и личного руководства Ленина. Иронично, что захватившая власть революция поглотила своих же создателей и что очень многие из тех людей, что первыми поддержали большевистское восстание в Санкт-Петербурге – моряки Кронштадта, «рабочая оппозиция», – были первыми же жестоко отвергнуты новым режимом за требование тех же самых реформ, которых они – при поддержке большевиков – добивались четырьмя годами ранее.

И всё-таки ещё раз: «Ну чем же отличается эротика от порнухи»?

Не менее иронично то, что в России, пожалуй, самое сильное отвержение демократии произошло именно тогда, когда в стране принимали видимость образцово-демократической Конституции; иронично, что сталинская война с искусством была объявлена именно тогда, когда Россия находилась в авангарде творческого модернизма; иронично, что органы подавления, на которые народ не мог оказывать никакого влияния, получили эпитет «народные».

Есть ирония и в том, что России удалось добиться, казалось бы, невозможного: победить фашистов и первыми покорить космос. Наверное, больше всего иронии заключено в том факте, что советское руководство провалилось в том, в чём, по общему мнению, оно должно было автоматически одержать победу, – в подчинении молодого поколения своим доктринам. Иронично, что послевоенное поколение русских людей – самое привилегированное и самое индоктринированное из всех советских поколений, которому даже мельком не пришлось столкнуться с окружающим миром, – больше всех сейчас отчуждено от официального этоса коммунистического общества. Но ирония на этом не кончается: лидеры Коммунистической партии называют юношеский задор «наследием прошлого»; более знакомая нам ироническая ситуация – проведение частичных реформ, которое приводит не к благодарной покорности, а к повышенной активности и возбуждению.

Эта уникальная ситуация несёт в себе определённый элемент иронии и для западного наблюдателя. Несмотря на его формальную, чисто риторическую веру во внутренне присущее каждому человеку стремление к правде и свободе, западный человек проявлял странное нежелание предположить (и ещё медленнее он это признал) возможность подобного стремления у людей в СССР. В последние годы эры Хрущёва появилась точка зрения, согласно которой предполагалось, что эволюционные модификации деспотизма будут продолжаться ещё довольно долго. Точка зрения эта переносит в будущее тенденции прошлого.

Возникло представление и о том, что СССР (возможно и США) постепенно движется к положению где-то между сталинским тоталитаризмом и западной демократией. Безусловно, такое предположение можно до какой-то степени обосновать; но для этого придётся отнять у здравого смысла всё его хитроумие и отдать Аристотелевой золотой середине невероятную победу над обществом, которое никогда не относилось с уважением к классическим идеям умеренности и рационализма.

Автор рисунка: С. Ашмарин

История культуры не даёт усреднённых предсказаний, однако нельзя забывать о важности национального наследия и активного начала общества. И это активное начало – не переменная в математическом уравнении, которое могут решить на своих компьютерах политические манипуляторы Востока и политологи Запада. Активное начало сегодняшнего СССР больше похоже на растения неопределённого вида, выросшие на сгоревшем поле. Невозможно определить, растут ли они на старых корнях или выросли из семян, занесённых ветром издалека.

Только время покажет, изменится ли пейзаж. Однако сам тот факт, что растения выросли, свидетельствует, что почва плодородна; если им суждено погибнуть, их листья дадут перегной для новой, более пышной растительности.

Важнейшим условием нормального роста в ближайшие годы будет сохранение относительно мягкого климата постсталинской эры. Грозовые облака с Запада или с Востока застудят растения. Волны свежести из соседних стран могут значительно стимулировать эту культуру, которая всегда чутко реагировала на стимулы; к тому же мир всё более становится взаимозависимым.

Сейчас ожидать развития советского общества в сторону демократии есть не больше оснований, чем в эпоху Сталина. Силы одной культуры не служат силам другой; подавляющему большинству русских не знакомы институты либеральной, парламентской демократии. Однако вполне возможно, что в России разовьются новые формы артистического и общественного самовыражения, появление которых не сможет предсказать ни один человек на Западе и которые будут удовлетворять потребность людей в свободе и духовном возрождении.

Если у Запада есть нечто аутентичное, что он может передать России и сделать это напрямую и неназойливо, тогда ему суждено будет сыграть ключевую роль в этом процессе. Тем более что интерес к Западу, особенно к США, в России очень велик. Именно русская молодёжь с разочарованием чувствует утрату Западом жизненности идей, когда она обращается на Запад в поисках путеводной нити. Если американское мещанство вынудит часть русской молодёжи повернуться к коммунистической идеологии, это будет двойная ирония, ибо идеологию эту ей – по соображениям русской традиции и советской реальности – следовало бы отвергнуть.

Чего делать-то со всем этим?

«Он правдоискатель» – хвалит один герой другого в романе «Главное – люди». Это прекрасное определение молодого советского поколения. Поиск продолжается: надежды не реализовались; всё культурное возрождение временами кажется нереальным чудом. Правда, всё в истории не завершено, поэтому вполне возможно, что это есть ироничное добавление к понятию реальности.

В апогее сталинского буйства, в полуофициальном романе Алексея Толстого «Хождение по мукам» сумасшедший воображает, что весь Санкт-Петербург, искусственно созданный на костях тысяч людей, был лишь мираж, который вдруг исчез. То, что фантасмагоричное советское общественное устройство кажется нам реальностью советской истории, многое говорит о нашем восприятии истории вообще.

Русские, с другой стороны, всегда были народом мечтательным и идеологическим, поэтому особенно ценили ироническое восприятие реальности в таких произведениях, как «Жизнь есть сон» Кальдерона или «Буря» Шекспира. Очень может быть, что пережившие бурю сталинизма посмотрят, как и Просперо, на «пустую ткань видения» – увидят «башни в облаках», «прекрасные замки, мрачные соборы» (всего лишь «невещественное видение») – и по-новому оценят слова Просперо, что человек «есть существо, сделанное из снов»...

Невозможно сказать, произойдёт ли возрождение. Русские постоянно пользовались конечным продуктом других цивилизаций, пропуская процесс постепенного развития и внутреннего понимания. Россия взяла всё наследие Византии «одним куском», не поглотив при этом её традицию упорядоченной философской мысли. Аристократия взяла язык и стиль французов, но не их критический дух... Радикальные интеллигенты XIX века восприняли западную науку, но не воссоздали атмосферу свободной критики, которая и сделала возможным научный прогресс...

Сталинизм оказался чем-то вроде мести. Россия вдруг с удивлением для себя обнаружила, что ею правят с византийской ритуальностью, но лишённой византийской красоты и уважения, и с западной научностью – но без западной свободы исследований. Заманчиво, конечно, рассматривать чистки 30-х годов как некий ужасный апогей абсурдной тоталитарной логики. Но для историка культуры ужасы сталинизма не кажутся ни случайным явлением, ни неизбежным следствием русского наследия. Глядя с иронической точки зрения, он может заключить, что чистки привели к своего рода очищению, причём с последствиями гораздо более глубокими, чем предполагалось исходно, – невинно страдавшие создали возможность для достижений новых поколений.

Наш человек во все времена «хоть где» покладистый

Возможно, Сталин вылечил русских мыслителей от их страсти к абстрактным умозаключениям и от жажды к преждевременным утопиям. Страсть к конкретному и практичному, которая так типична для послесталинского времени, может привести к образованию менее яркой, но более устойчивой культуры. Давно не собирали урожай на полях политических институтов и артистического самовыражения. Однако корни творчества в России глубоки, а почва плодородна. Какие бы там ни появились цветы, они будут более устойчивыми, чем эфемерные соцветия прошлых лет.

В наш век претензий вполне возможно возрождение хитроумия здравого смысла. Однако западным обозревателям не стоит покровительственно относиться к нации, вырастившей Толстого и Достоевского и пережившей в последнее время так много. Нетерпеливые зрители, привыкшие к изделиям в пакетиках, вынуждены заново открывать для себя, «как зреют фрукты, как растёт трава». Возможно, путь новых открытий будет параболическим, как у Колумба в стихах Вознесенского: «Инстинктивно плывите к берегу... Ищите Индию – найдёте Америку!»

Прорвёмся, бабуля!.. Господи! Может, действительно прорвёмся!

Жизнь – из смерти, свобода – из тирании: ирония, парадокс, дающий слишком много надежд. Необходимо вернуться к реалиям не выросших ещё растений, корабля, который всё ещё в плавании. Ещё, возможно, не все бури прошли. Может быть, мы всё ещё в «юном отважном мире» Миранды и до Просперо нам далеко. Возможно, это поколение, как сказал Евтушенко, «Наполеонова кавалерия, бросившаяся в реку и образовавшая мост, по которому остальные перешли на другой берег».

Итак, образ другого берега... Наполеоновы ассоциации, полные мелодраматизма, оказываются неадекватными. Кажется, что ты оказался на середине одной из могучих русских рек. Нет ни моста, ни лоцмана, ни карты для будущего штурмана. Местные жители всё ещё ходят по зигзагообразным линиям, которые издали кажутся бессмысленными. Но чем ближе подходишь, тем больше видишь внутреннюю мощь: «Добродушное, неторопливое спокойствие людей, считающих, что жизнь есть движение по горной реке промеж мелей и скрытых скал». И чувствуешь, что глубокие течения несут тебя всё дальше и дальше в открытое море. И начинаешь понимать: ничто – ни шторм недавних времён, ни обманчивые рифы, что лежат впереди, – не остановят их на пути к давно обозначенной, но ещё невидимой цели – к другому берегу.

Автор рисунка: С. Мосиенко

Что там у тебя ещё, шут гороховый? Автор рисунка: В. Богорад

Из книги «СССР – глазами советологов». Москва, «Московский рабочий», 1990 г.

Журнал «Социум» 1991 год №10-11

Ещё в главе «Жизнь - слово - дело»:

Ирония русской истории
Манифест от 19 февраля 1861 года
Александров день. Слово о «гражданском воскресенье» и начальственной «светобоязни»