Журнал «Социум» №1(13). 1992 год

Идею судьбы испытующий. Нетрадиционное прочтение земной жизни поэта

Николай Гумилёв, высокий поэт «Русского Возрождения», автор блестящих сборников «Путь конквистадоров», «Жемчуга», «Романтические цветы», «Чужое небо», «Фарфоровый павильон», «Огненный столп» и др., глава нового литературного направления, акмеизма, давший духовный импульс лучшим поэтам столетия, – это, хотя и главная, однако лишь одна из многих ипостасей этого человека. Он был офицером, дважды удостоенным Георгиевского креста за личную храбрость в Первой мировой войне. Его знали как исследователя Африки, собирателя предметов древнего искусства. Будучи холодным и надменным аскетом, он, вместе с тем, слыл пленителем и покорителем женщин. Убеждённый монархист Гумилёв в 1918 году возвращается из Лондона и Парижа, столиц мира, в Россию, когда из неё, спасаясь, уже уходила аристократическая и интеллектуально-художественная элита.

Н. Гумилёв. 1900-е годы

По свидетельствам друзей и поклонников, ему были не просто чужды революция и большевики – он их элементарно не замечал.

Жертва красного террора (расстрелян в последние дни августа 1921 года), Гумилёв открыл поминальный список, который продлили имена Сергея Есенина, Николая Клюева, Павла Васильева...

Попробуем погрузиться в мир человека, ставшего, если угодно, эталоном ума, мужества, несмиряемой гордости не только для людей «обыкновенной судьбы», но и для неординарных личностей, создавших исторический и культурный контекст России XX века. Человека, и после своей смерти остававшегося опасным для новых властей. Они «позволили» ему вернуться к нам лишь в 1986 году.

Молитвенник поэта. Строительство судьбы, по Гумилёву, – это снятие «лишней тяжести» со Христа

Соработничество Богу

Имя Гумилёва выражает «идею судьбы». «Серебряный» век, как и век «красный», дал примеры судеб выдающихся: «патетических», «героических», романтических», «прямолинейных», «фантастических» и так далее. Судьба Гумилёва, не охватываемая этими определениями, одинока.

Судьба поглотила и подавила Блока, смяла Есенина и Клюева, отринула Хлебникова, – уже потому, что каждый из них, боясь или не боясь смерти как завершения судьбы, к смерти своей готов не был, либо смерть эта предстала не такой, какой они её ожидали.

При всей самобытности личностной эти поэты уже потому не свободны были в овладении собственной судьбой, что слишком тесно были слиты с тем, что называется «судьбой исторической», судьбой времени: они свою жизнь, настроения, стиль стиха вполне вписали внутрь времени. Не случайно все они, каждый по-своему, ждавшие революцию (прозрения Клюева и Есенина наступят позднее), пали трагическими жертвами именно этой же революции.

Николай Гумилёв жертвой революции не был. Он был её противником, органическим несоответствием наступившей эпохе в целом.

Почти все поэты-современники были вовлечены в водоворот общественных событий, Гумилёв же оставался в стороне от «водоворотов», что давало повод усматривать в нём «социальную индифферентность».

Поведенчески он как бы подтверждал верность розановских слов о том, что русский-то человек «содержателен», но русское общество – «бессодержательно» – в том всё и дело.

Гумилёв судьбу свою строил сам, он проверял и корректировал своё место во времени и пространстве. «Строительство судьбы» – это не есть плоский термин, означающий скучную планомерность, обязательную знаемость собственного будущего в «бюргерском» занижении. Для Гумилёва – это движение в жизни человека, знающего, что он ходит под Богом и жив Его милостью, и что Богу должно помогать в Его заботничестве о людях. Строительство своей судьбы – снятие «лишней тяжести» со Христа; меньшая «ошибочность» и греховность судьбы – облегчение Креста Христова.

Здесь – не переход «пограничья» и присваивание себе полномочий Божиих, а сотворчество и соработничество Ему. Судьба каждого человека замыслена как идеал, Бог расставляет ориентиры и вехи на пути поиска, а уж полная свобода человека воспользоваться этой помощью или отринуть.

Гумилёв занимался делом беспримерным – строительством не судьбы даже, а собственной биографии. Биография же – «послесловие к судьбе», «судьба в комментариях».

Так, Гумилёв выступил в поэтическом пространстве XX века не вождём акмеизма или вообще школы и направления, а защитником веры против воли, как бы противником не символиста Блока, а Блока-атеиста (блоковский тезис «не вера, но воля» как проекция его пути). Не принял Гумилёв новую власть по причине её атеистичности, полагая все катастрофические последствия властных перемен производным этой атеистичности.

Художественное творчество Гумилёва развивалось в христианском ключе, и жизнь он прожил верующим христианином, – это подтверждено стихотворными, прозаическими, публицистическими, литературно-критическими, мемуарными и так далее текстами и свидетельствами. Судьба Гумилёва, взятая в единственно верном контексте – христианском, может быть проанализирована внутри церковного термина «домостроительство биографии».

Это нечто противоположное тому, что существует под условными темами «биографичности в творчестве», заставляющими создавать некие биографо-хронографо-строфические соответствия. Домостроительство биографии – это категорически противоположное словам, что «отношение Гумилёва к своей биографии отчасти объединяет его с другими большими поэтами послеблоковского времени, которые, как Маяковский и Есенин, рассматривали биографию как продолжение творчества, а творчество – как продолжение биографии» (Вячеслав Иванов).

Творчество Гумилёва есть его биография, а биография есть творчество. Гумилёв – это художество биографии.

«Что есть прекрасная жизнь, как не реализация вымыслов, созданных искусством? Разве не хорошо сотворить свою жизнь, как художник творит картину, как поэт создаёт поэму? Правда, материал очень неподатлив, но разве не из твёрдого мрамора высекают самые дивные статуи?» (Письмо к В. Аренс, 1908 г.)

Николай Гумилёв и Сергей Городецкий. «Господь, помилуй наши души: Большая нам грозит беда», – напишет Гумилёв в 1917-м

«По имени житие»

Жизнь человека начинается с рождения. Но не начинается ли настоящая жизнь христианина с момента крещения, воцерковления человека, ведь для православного сознания Таинство Крещения и есть вдыхание в человека души.

При крещении Гумилёв, родившийся 3/5 апреля 1886 года, получает имя Николай.

«Если священник даёт крещаемому имя преподобного, это обещает ему счастливую жизнь, а если имя мученика, – и жизнь сойдёт на одно сплошное мучение...»

«По имени – житие», а не имя по житию. Имя оценивается Церковью, а за нею – и всем православным народом, как тип, как духовная конкретная норма личностного бытия; как идея; а святой – как наилучший её выразитель, своё эмпирическое существование соделавший так, что через него светит благороднейший свет данного имени. И всё-таки имя – антологически первое, а носитель его, хотя бы и святой, – второе; самому Господу, ещё не зачавшемуся на Земле, было предуготовано от вечности имя принесённое Ангелом. Тем более – люди. «Достойно имени пожил, еси... Георгие», – воспевается Святому. Он, значит, ублажается за соответствие жизни своей – своему имени, и, значит, имя признаётся антологически честнейшим», – пишет о. Павел Флоренский и развивает мысль далее: «Имя есть последняя выразимость в слове начала личного (как число – безличного), нежнейшая, а потому наиболее адекватная плоть личности. Духовное существо личности само по себе невыразимо. Оно усваивает себе предлежащий ей материал из среды, в которой живёт, – мистический, оккультный, социальный, психический, физический – и, взяв его, претворяет в своё тело, сквозит в нём, лучится сквозь него, его формирует».

Николай Гумилёв вступает в жизнь, имеющим чёткое значение – «побеждающий народ», «победитель народа».

Имя это даёт сильнейший импульс, оно определяет мужественность, решимость целедостижения, объясняет необыкновенную (раздражавшую многих) страсть к «водительству», руковождению даже в таком неуправляемом деле, как поэзия (Цех поэтов, Академия стиха и т. п.). Святой Николай Угодник, Чудотворец – реальный участник мирового исторического процесса – сделал для мира больше, чем все исторические деятели вместе, если помнить о христианской молитве к Св. Николаю, звучащую и ответствуемую уже два почти тысячелетия. Но, кроме Св. Николая Угодника, Чудотворца, у Гумилёва был ещё один покровитель, мученик Николай, вместе с сорока другими мучениками утопленный в Севастийском озере.

Оптинский старец, иеросхимонах Амвросий, в одном из писем советует вдуматься в имена и фамилии, полагая, что в самой фамилии людей выражается иногда «благоприятное или неблагоприятное свойство».

Во многих вариантах биографии Гумилёва указывается, что сама фамилия Гумилёв – священническая, происходит от латинского слова «смиренный». Но никем не указано другое значение этого слова, стоящее, кстати, в более сильной первой позиции – низкий, низменный, мелкий, неглубокий; неважный неблагородный, незнатный; малодушный, трусливый; смиренный, покорный.

«Некрасота» значения должна была раздражать Гумилёва: он с детства был предельно самолюбив. В гимназии он сердился, когда преподаватели ставили иногда ударение на первом слоге: Гумилев. Это впрямую сводило фамилию с породившим её словом.

В сочетании имени и фамилии оказалось противостояние: фамилия призвана была «измельчать» имя как «судьбу».

Внешностью Гумилёв не был красив, переживал из-за этого, хотя, как уже замечено, пользовался чрезвычайной благосклонностью женщин. Однако «некрасоту» его лица отличали все как, в любом случае, незаурядную, обращающую внимание и памятную.

Г. Иванов: «Внешность Гумилёва тогда мне показалась странной от уродства. Он действительно был очень некрасив. Но у него были прекрасные руки и редкая по очарованию улыбка».

Н. Оцуп: «Я видел эти странные косые глаза и слышал эту медленную важную речь. ...Я Гумилёва отлично запомнил, потому что более своеобразного лица не видел в Царском Селе ни тогда, ни после». В. Неведомская: «У него было очень необычное лицо: не то Би-Ба-Бо, не то Пьеро, не то монгол, а глаза и волосы светлые».

Гумилёв будет обречён всю жизнь преодолевать внешность и фамилию, это заставит его из хилого, болезненного ребёнка постепенно стать тем, кого современники будут считать образцом мужественности.

«Когда кругом свищут пули и волны ломают борта, я учу их как не бояться, не бояться и делать, что надо» («Мои читатели»). Имя и фамилия, если им и суждено сойтись в общее, «встретясь» в человеке, есть разное по сути: имя – знак внутреннего, сфера внутреннего, сокрытого (я – и мой святой, покровитель); фамилия – знак внешнего, сокрывающего это внутреннее.

Внутреннее в Гумилёве будет стремиться к преодолению внешнего.

«К вере ясной, отеческой»

Подавление «внутренним Гумилёвым» «внешнего», ухождение из внешнего во внутреннее, а точнее, стягивание внешнего до внутреннего – это и есть постепенное вхождение в православие, это вектор, по которому будет развиваться его судьба. В поэзии – от «Романтических цветов» к «Огненному столпу»; в жизни – выхождение из пустынь Африки в пространства России и... во всё большее ощущение одиночества.

Даже в донжуанстве Гумилёва можно увидеть это. Он, сквозь всё творчество, влёкся к образу Девы, Прекрасной Девственности, обрекая себя на вечный поиск и недостижение, – и даже здесь противостоя поэтам-современникам, обворожённым идеей Прекрасной Дамы, Жены.

Современники предпочитали видеть в Гумилёве «обольстителя сердец», покоряющего мужественностью, берущего «силой энергии и так далее. Женщины настаивали на том, что они были источниками его страданий, уточняли, что Гумилёв являл собой «подчинённую сторону», говорили о безнадёжности его «любви». Но – и в этом «гумилёвский парадокс» – они даже после смерти оспаривали его друг у друга, рассматривая прежде всего себя как адресаты и прототипы стихотворений (Черубина де Габриак-Дмитриева. Лариса Реиснер, Анна Ахматова...)

Гумилёвское стремление к Прекрасной Деве – это уход из душных, пьяняще-увлекающих, терпких объятий жриц, колдуний, египетских цариц, уход от демонического и инфернального. «Жил беспокойный художник в мире лукавых обличий – грешник, развратник, безбожник, но он любил Беатриче».

Гумилёва обвиняли и в «нелюбви» им России – он-де не признавал красоты за русским пейзажем, влёкся к «франко-китайской», «итало-египетской» «экзотике». Не так всё это и не то.

Видел он и любил в России вовсе не то, что любили его современники: «есенинские берёзы» или, скажем, «ахматовские тополя». Он воспринимал природу, пейзаж – пятном и в цвете, локально. В городском пейзаже, Петербурге, – только крест – золотой, тяжёлый на Исаакии; в маленьком же городке – тоже церковь и крест – «символ власти ясной, Отеческой», – что же более главное и русское можно было взять в душу?

Россия видна была Гумилёву через крест, купол: сначала – храм как «обобщающе-христианское», далее – церковь как «православно-русское».

Поэт смотрел взглядом «эпика», но не «лирика», и его «эпичность» была не в широте, не в пространственности (ни в его переводе ассиро-вавилонского «Гильгамеша», ни в египетско-греко-римских циклах стихотворений), а в глубине и вертикали (от люциферических «пещер», «пропастей» в ранних стихах – через рыцарскую «звёздную бездну» – к православному кресту, «вере ясной, Отеческой»).

И во всём он стремился к абсолютной предельности: если женщина – Дева; изо всех праздников – Пасха. Из цветов – золотой, белый, синий. Из времён года – осень. Мужскими качествами полагал художество и воинство. Палитра Гумилёва была материальным подтверждением его мировоззрения, цвет он использовал в традионной христианской символике, и если брал цвет белый – то в «торжестве идеи», где белое противостоит чёрному.

Все художественные интуиции поэта лежали внутри Церкви. Если «проверять» Гумилёва – а «церковно» ли его мирочувствие, можно поразиться дословным совпадениям этих интуиций и веры на уровне мысли, не говоря о бесконечном повторении и переосмыслении евангельских образов и слов, растворённых в его текстах.

Осень символизирует Творение мира – так трактуется она в круге церковного богослужения. «Чувствую, что скоро осень будет, солнечные кончатся труды, и от древа духа снимут люди золотые, спелые плоды», – пишет Гумилёв! Или: «И всё идёт душа, горда своим уделом, к несуществующим, но золотым полям, и всё спешит за ней, изнемогая, тело, и пахнет тлением заманчиво земля».

Золотой цвет – цвет Бога-Сына, ризы у Христа – золотые; в золотом цвете имеет выражение и Преображение – праздник Преображённой твари. Подтверждение значимости цвета в мировоззренческом, мировидческом космосе Гумилёва и в его высказывании: «Им помогает чёрный камень. Нам – золотой нательный крест».

Гумилёв тяготел к «кристаллизации идеи» – это просматривается по многим линиям. Саму «идею русской души» он взял в её предельности и полярности.

Русского человека в его «маятниковой полярности», полярности «возвращения», дали и Клюев, и Блок, и Есенин («и за все грехи мои тяжкие, за неверие в благодать положите меня в русской рубашке под иконами умирать»; «это русская долюшка наша: головня на поле, костыньки в пекле, перстенёк на Хвалынском дне»).

Русская полярность Гумилёвым представлена как разведение к двум точкам – ангельской и демонической. Только два стихотворения есть у него, где присутствуют два конкретных лица: и изо всего русского космоса Гумилёв выбирает... русского святого и «русского чёрта» Андрея Рублёва, благостное иночество, золотая весть России миру – стихотворение «Андрей Рублёв». И Григорий Распутин, не обозначенный ни в строках, ни в названии стихотворения (лукавого нельзя поминать всуе, чтоб не накликать), – стихотворение «Мужик».

«Револиция? Не слыхал!»

Вопрос революции – вопрос битвы внутри души: кто «победит» – ангел или чёрт? Вся Россия к началу века стояла по две стороны, болела за одну из них. Гумилёв выбрал два главных для своего времени типа личности! Он подступился к тем же вопросам, которые волновали отечественных философов, среди прочего занятых выявлением «святой» и «чертовской» стороны в русском человеке (Достоевский, Леонтьев, Розанов, Бердяев, Ильин и другие). Гумилёв дал и «рассмотрел» предмет своего особого внимания – «Мужика» как гнетущее и последнее предупреждение России.

Блок, Клюев, Белый и другие русские поэты «обгоняли судьбу», стихами приближали «тучу окаянную», своим оплакиванием – задолго и заблаговременно – русской земли приближали её гибель, как бы вдохновляя всех обитателей гниющих болот и бесплодных полей восстать на Божий свет ради «обновления».

А что же Гумилёв? По нему «Мужиком» чёрт на Русь пришёл и встречен был современниками как «обновитель, а потому и прославлен. Однако не в следующих ли строках говорит Гумилёв главное: «В гордую нашу столицу входит он – Боже, спаси! Обворожает царицу необозримой Руси взглядом, улыбкою детской, речью такой озорной, – и на груди молодецкой крест просиял золотой. /.../ Как не прогнулись – о горе! Как не покинули мест крест на Казанском соборе и на Исакии крест?» Вот оно, сокрытие под «светлой личиной» – «взгляд и улыбка детские» (безгреховные), да и на груди крест. Но это – оборотень креста, теневое отражение, которое и не может распознать смертный человек. И от явления этого ложного креста содрогается крест подлинный! Но только он ещё и может отвести «мужиков», исходящих от берегов «оловянной реки» – адовой реки-то.

Гумилёв не видел обаяния в грехе. Его брезгливое отношение к «неврастении», рефлексии, двойничеству в искусстве и жизни, неприятие духовных (как следствие – душевных) болезней, изломов возникает тогда, когда он видит за этим ощутимую «идею антихриста» или «идею безверия».

Позднего Гумилёва принято называть «пророком» и «провидцем». Между словами «пророк» и «провидец» существует большая разница: пророк – это человек, прорекающий правду, он обладает даром речения правды перед сильными мира сего; провидец призван осуществлять связь между мирами, земным и высшим.

Заметим, что Даниил Андреев, особенно глубоко заглянувший в природу пророчества и вестничества (настаивавший, что вестничество – это есть знание, переданное из миров просветлённых) среди звёздных величин мировой и русской литературы, обладавших даром вестничества, выделял Данте и Гёте. Ф. М. Достоевский называл и Гумилёва.

Пока поэты-пророки, современники Гумилёва, заживо оплакивали Россию, Гумилёв, «равнодушный эпик», не выдерживавший «хаоса» по одному органическому неприятию души, отстаивал целостность самой идеи государства. В 1917-й год крупнейшие поэты вошли со своей идеей каждый, но суть их сводилась к вариативным разработкам утопий земного рая на крестьянской или иной основе. Гумилёв не поддался обольщению ни одной из утопий, даже «околоцерковного» существа.

Многие поэты в своих утопиях «норовили» обуржуазившуюся, «сгнившую во грехе» Россию перевоплотить в Святую Русь.

Они взалкали надеждой построения нового земного рая – отсюда кровь и огонь, призывающие к огню очищения («Эй, встань, и загорись, и жги!» Блока) и восстановления Святой Руси в виде птицы Феникса, Сирина, Алконоста, Гамаюна – птицы вещей у Блока и иных поэтов. Птичье царство ждали на Руси.

Вышла же вместо Руси Фениксовой Свиная Русь.

Вот этой «новизны», новизны тления, распада, разложения целостных образов и пространств Гумилёв не мог принять ни умом, ни взором. В. Ходасевич, описывая бал на Святках 1920 года, иронизирует: «Прямой и надменный, во фраке, Гумилёв проходит по залам. Он дрогнет от холода, но величественно и любезно раскланивается направо и налево. ...Весь вид его говорит: «Ничего не произошло. Революция? Не слыхал».

Ни Святой, ни Свиной Руси Гумилёв не замечал, зная, что Святой Русь может стать, только будучи опрокинутой в небо, а «Свиная» конечна – потому «неинтересна».

Прозрения и предвидения Гумилёва были свидетельствами странника, оглядывающего пространства будущих путей: «Мы покидали Соутгемптон, и море было голубым, когда же мы пристали к Гавру, то чёрным сделалось оно. Я верю в предзнаменованья. Как верю в утренние сны. Господь, помилуй наши души: Большая нам грозит беда», – пишет он в 1917 году.

Несравненное право – самому выбирать свою смерть

К 1917 году «Христос» и «Антихрист» из «области идей» как бы выпадают и выходят в мир явленными и материализованными.

Это вхождение и развёртывание добра и зла в реальность вошло в стих Гумилёва.

Разве не было таковым – от общевыраженного, мирового «разлития зла» до зла, опрокинутого в тело России, – разворачивание русского XX века: «Франция, на лик твой просветленный я ещё, ещё раз обернусь и, как в омут, погружусь бездонный в дикую мою, родную Русь. /.../ Мы собирались там, поклоны клали, ангелы нам пели с высоты, а бежали – женщин обижали, пропивали ружья и кресты.

Ты прости нам, смрадным «и незрячим, до конца униженным, прости! Мы лежим на гноище и плачем, не желая Божьего пути. В каждом, словно саблей исполина, надвое душа рассечена. В каждом дьявольская половина радуется, что она сильна. Вот ты кличешь: «Где сестра Россия, где она, любимая всегда?» Посмотри наверх: в созвездии Змия загорелась новая звезда» (1918 год).

Это было не пророческое опережение своего времени, а глубокое прочтение его. И уже в восемнадцатом году – осознание и признание собственной вины, уже тогда – смиренное покаяние.

Николай Гумилёв, Анна Ахматова, их сын Лев

Смерть Гумилёва заставила многих на протяжении десятилетий «использовать» её как подтверждение пророческого дара в поэте. Так, Ахматова полагала, что слова «кровь ключом захлещет на сухую, пыльную и мятую траву» (1916 год) совмещаются со смертью Гумилёва в августе 1921 года на станции Бернгардовка Ириновской железной дороги.

Но «сухая трава» как признак «пророчества» не убеждает. Вся боль, вся пронзительность, всё «гумилёвское» – не в том, что он видит, как или где его убьют, а в том, что он знает, что за смертью последует вечная жизнь и что погибнет он в прямом поединке со злом.

В одном из ранних стихов он жёстко и твёрдо говорил: «Не избегнешь ты доли кровавой, что земным предназначила твердь. Но молчи! Несравненное право – самому выбирать свою смерть». Здесь нет пророчеств, здесь – поэтическая жизнь Гумилёва, написанная и прожитая им самим.

Приказ о расстреле его и всех, кто был связан участием в «Таганцевском деле», с кем поэта объединила братская могила, был отдан 24 августа 1921 года. Дата расстрела до сих пор не выяснена и считается условной (между 24-м и 27-м августа 1921 года).

Н. Гумилёв, В. Гржебин, А. Блок. Петроград. 1919 год

Вот такие были дела...

В предложенном варианте прочтения судьбы Николая Степановича Гумилёва определение точной даты могло бы дать многое, прежде всего послужило бы заключительной точкой рассказа-исследования.

В последние числа августа идут Предуспенные дни и каждый день празднуется чтимой иконой Божией Матери: Казанской, Минской, Печерской, Беседной и других.

15 августа (28-го по-новому) чествуется икона Иверской Божией Матери, Покровительницы России. 27-го же августа – Предпразднество Успения Богородицы (Навечерие), одного из величайших православных праздников.

«Ничего я в жизни не пойму, лишь твержу: «Пусть плохо мне приходится, было хуже Богу моему и больнее было Богородице» – писал Гумилёв.

Домостроительство биографии поэта завершилось сжатием внешнего пространства до внутреннего.

* * *

Структура Божественного райского мира – конус, устремлённый вверх, – и так же графически изобразима судьба каждого человека, сознательно избирающего путь не по «горизонтали», а по «вертикали» бытия.

«Сухая трава», романтическая находка литературоведов, была побеждена золотым цветом Преображения, любимым цветом Гумилёва. Ухождение его из жизни вместе с сорока душами снова выводит ко второму Святому, который, как и Николай Угодник, Чудотворец, был его покровителем, – к мученику Николаю.

Марина Тимонина

Журнал «Социум» 1991 год № 10-11