Гражданин Карамзин и князь Вяземский
Приедут, бывало, из Москвы бояре, начнут Петра за потешные игры бранить, а он наведёт на них пушку – бух! – и летит пареная репа в толстые животы и бородатые лица. Подхватят бояре полы расшитых кафтанов – и наутёк. А Пётр выхватит шпагу и кричит: «Виктория! Виктория! Победа! Неприятель спину показал!»
Сергей Алексеев. «Рассказы о русском подвиге»
.jpg)
.jpg)
Со-владелец Земли Русской
В «Старой Записной Книжке» Петра Андреевича Вяземского есть такая натурная зарисовка: «В Варшаву прибыл зверинец с разными дикими заморскими зверями. Большое раскрашенное полотно красовалось с изображением животных на стене балагана. Народ, ротозеи толпились перед ним.
Счастливые, имевшие злотый в кармане, получали билет и входили в балаган. Неимущие ротозеи посматривали на них с завистью. В числе последних был и русский солдат. Он с отменным любопытством рассматривал живописную вывеску и в то же время грустно косился на конторку, в которой продавались билеты, и на дверь, в которую пропускались покупатели.
В нём разыгрывалась целая внутренняя драма. Наконец, смелым движением бросился он к сидельцу при кассе и повелительным голосом спросил его: «Что это, казённые звери, что ли?» На лице его так и выражалось сознание, что если он получит в ответ: казённые, то и он, как человек казённый, имеет полное право, во имя всероссийского оружия, победоносно ворваться в желанный зверинец. В выражении этого лица был полный натурный этюд для живописца, физиолога, психолога, а особенно руссолога».
Руссология – то есть постижение и анализ коренных национальных устоев русских, наука о народном нраве – сделалась профессией, страстью и, в конце концов, делом жизни князя Вяземского. Волновало его вовсе не этнографическое бытокопательство, но психологическая и житейская суть русского характера. И интерес тут был не академический.
Скрытая в нём самом натура столбового московского барина, а также условия старозаветной расейской действительности, мешавшие ему быть тем, кем он желал быть, аристократом европейского покроя, заставляли Петра Андреевича постоянно ощущать себя раздираемым надвое противоположно направленными душевными силами: свойствами породы и навыками воспитания.
И то и другое шло от отца. Князь Андрей Иванович был из числа балованных патрициев екатерининского века. Вельможа и остроумец, владелец многих душ, деревень, роскошных чертогов и хором, оборудованной физической лаборатории, полотняной фабрики и библиотеки преимущественно французской – в 5000 томов, он не страдал из-за отсутствия политических свобод, поскольку в своём поместье, в своём дворце, в частной своей жизни и мыслях был волен до озорства и ухарства, до безбожия.
В последние годы царствования Екатерины князь служил наместником Нижегородским и Пензенским, затем сенатором в Москве. Любимыми его занятиями были чтение у камина политических и исторических книг и философские беседы. Пётр Вяземский вспоминал, что в малолетстве терпеть не мог Карамзина, когда тот приходил, жаркие споры в отцовском кабинете затягивались допоздна, и дети, истомившись в ожидании ужина, так и засыпали в кресле голодными.
По городу ходила шутка: к князю Андрею Ивановичу никогда на ужин не опоздаешь – у него повар только к полуночи идёт на рынок закупать провизию. Лакомством более привлекательным, чем стерляди и рябчики, оказывались метафизические парадоксы и скептические истины.
Князю Петру было десять лет, когда умерла мать; когда умер отец, ему было пятнадцать.
Юность он провёл в карамзинском семействе. Всё тогдашнее дворянское молодое поколение пленилось гениальной светской простотой снисходительного стиля Карамзина. Его повести переписывали и знали наизусть не одни восторженные девицы, но и лихие гвардейцы.
Домашняя близость к недосягаемому Карамзину, яркое ощущение собственного незаурядного литературного дара и гордое знание, что Вяземские родовитее царей Романовых, быть может, все эти чувства, усугублённые сиротским одиночеством, взыграли в душе молодого князя таким крутым самоуважением, которое потом, до самой старости, упруго раскручивалось и в его поступках, и в писаниях.
.jpg)
Мы всё берём приступом. Удалось – хорошо! Не удалось – мы к вопросу холодеем. Нам равно противны и долгая память, и долгое желание. Отказываясь от опытности, которая следует за вчера, мы мало рассчитываем и на содействие завтрашнего дня. «День мой – век мой» – вот наша коренная пословица и наш народный лозунг. (П. Вяземский)
Казённый зверинец
Собрание его сочинений занимает двенадцать увесистых томов. Вяземский был плодовитым поэтом. Он – автор задорных критических статей, теоретик литературы, мемуарист, написавший замечательную и первую на русском языке книгу в историко-биографическом жанре (она посвящена Денису Фонвизину). Но главный труд Вяземского при жизни его не был и не мoг быть опубликован.
Труд этот сам автор условно именовал «Россиадой». И, объясняя свой замысел, говорил, что желал бы составить свод всевозможных словесных и умственных руссицизмов не систематически, а поэтически, художнически составленный сборник, куда вошли бы поговорки, пословицы, анекдоты, изречения исключительно русские, не поддельные, не заимствованные, а родовые, невозможные ни на какой другой почве, кроме нашей.
«Тут так бы Русью и пахло, – писал Вяземский, – хотя до угара и до ошиба, хотя до выноса всех святых! Много нашлось бы материалов для подобной кормчей книги, для подобного зеркала, в котором отразился бы русский склад, русская жизнь до хряща, до подноготной. А у нас нет пока порядочного словаря и русских анекдотов!»
Свой замысел Вяземский начал осуществлять в возрасте двадцати лет и неуклонно возвращался к нему на протяжении всей жизни. Более шестидесяти лет вёл князь записные книжки, вот на их страницах он и развёртывал единственную в своём роде документальную поэму о России – потаённую, вольную, многотомную «Россиаду», характерным отрывком из которой начаты эти заметки.
В зеркале чисто русских понятий и нравов, амальгамой которою служили блистательный ум и стиль Петра Вяземского, он сам отразился не менее отчётливо, чем его персонажи.
Вяземский, прямой потомок Рюрика, наследник владетельных князей с тысячелетним родословием, воспринимает и современную ему русскую историю не как уготованные предками и судьбою внешние обстоятельства, но как собственное кровное дело, в котором он ощущает себя естественным и полномочным участником. Этим самоощущением и определяется настрой исследователя, наблюдающего и оценивающего сугубую неподражаемость России и происходящих в ней событий.
Сюжетная основа домотканой эпопеи Вяземского, так же, как и личной его судьбы, – взаимоотношения подданого и власти, общества и государства. Тема эта струится сквозь все заметки, афоризмы, были и небылицы, переливается множеством оттенков и намёков в кудрявых завитках замысловатого узора.
Тут многие рассказанные в нескольких словах анекдоты таят жуть истинно драматичных, роковых коллизий. Как, например, забавный эпизод с лимоном, вызревшим в дворцовой оранжерее.
«Заметив на ветке очень большой лимон, император велел последить, когда тот упадёт с дерева, и принести к нему. Наблюдение за лимоном перешло на долю и ответственность дежурного офицера, при карауле. Нечего и говорить, что государь ничего не знал об устройстве этого обсервационного отряда. Наконец, роковой час пробил: лимон свалился... Офицер, верный долгу и присяге, идёт прямо в комнаты государя (государь уже почивал в постели своей).
Офицер приказывает камердинеру разбудить его... «Я принёс Вашему Величеству лимон». «Какой лимон?» «Да тот, за которым Ваше Величество повелели иметь особое и строжайшее наблюдение».
Тут государь вспомнил и понял в чём дело. Александр Павлович был отменно вежлив, но вместе с тем иногда очень нетерпелив и вспыльчив. Можно предположить, как он спросонья отблагодарил усердного офицера...»
Чисто российская горькая соль этого нежного абсурда – превращение живого человека в механического исполнителя начальственной воли, превращение, чреватое очень крупными и даже катастрофическими неприятностями и для самого начальства. Кретинизированный подданный – предвестник краха империи.
Вяземский был человеком александровской эпохи. Почти два века назад в стране существовала политическая ситуация, по сути своей сходная с нашей нынешней: правительство ощутило необходимость в сильной общественной поддержке, взамен которой следовало дать обществу достаточно широкую самостоятельность.
.jpg)
Что же тут хорошего, чему радоваться и чем хвастаться, что... у нас от мысли до мысли пять тысяч вёрст? (П. Вяземский)
Дворянству – поэтическую, народу – экономическую. Вяземскому довелось участвовать в составлении проекта русской конституции, разрабатывавшегося по поручению царя. Вместе с несколькими богатыми помещиками-либералами князь предложил Александру I идеи освобождения крестьян.
В конечном итоге речь шла об участии граждан в управлении страной, о союзе власти и подданных, о движении к тому порядку, который сегодня именуют гражданским обществом.
Тогда этот поворот не удался. И два века Россия шла по иному пути. Самодержцы, сперва белые, а потом красные, пытались учредить всеобщее благоденствие полицейскими методами.
Проницательный Вяземский наперёд видел «химическую» пригодность российской почвы для произрастания на ней всякого рода жандармских учреждении и вместе – бесплодность и опасность таких посевов для национального будущего.
Об этом князь и писал в своей «Россиаде». И потому книга его, повторимся, столько же о прошлых днях, сколько о нынешних. Вяземский в такой мере злободневен, что в газетах эпохи гласности мог бы соперничать с самыми модными публицистами, не требуя скидки на исторический возраст.
Так, в петербургской газете «Смена» (8 августа 1991 года) – в момент острых дискуссий о наследии российско-советской империи и правах человека – князь Вяземский ввязался в спор со статьёй, которую представляется уместным здесь привести.
Мнение ещё одного гражданина (редакционное предисловие «Смены»)
То ли с целью подтвердить свой взгляд на решение межнациональных проблем, то ли по случаю прекращения действия Варшавского договора газета «Советская Россия» опубликовала «Мнение русского гражданина» Н. М. Карамзина.
Записка его была подана Императору Александру I в 1819 году. Царь тогда говорил о своей решимости предоставить независимость Польше. Историограф убеждал царя в пагубности такого намерения, требовал сохранить целостность государства, стращал и предостерегал.
Историограф очень хорошо знал прошедшую историю, но не предугадывал будущей. А она по-своему рассудила правителя и писателя.
Оглядываясь назад, видим мрачную череду трагических дат: военное положение 1981-го, война 1939-го, война 1920-го, восстание 1863-го, восстание 1830-го... Но когда Карамзин памятным октябрьским вечером в царскосельском кабинете государя пил чай и читал своё мнение, грядущие следствия насильственных русско-польских уз ещё мало кто предчувствовал.
Убеждения Карамзина в польском вопросе, то есть насчёт необходимости единой и неделимой империи, разделяло большинство его граждан. Tут были и либералы, и консерваторы, и декабристы, и царисты. Но всё-таки были и такие русские граждане, которые судили иначе. Например, князь Пётр Вяземский. Именно по этому поводу он восклицал: «Будь у нас гласность печати!..»
И вот, хотя и с некоторым запозданием... гражданин Карамзин получил теперь возможность высказать своё мнение в газете российских коммунистов. Но, коль скоро стали давать слово столбовым дворянам, то справедливость требует выслушать, между прочим, того же гражданина Вяземского, Петра Андреевича, русского, беспартийного, 1792 года рождения, на сестре которого историограф Карамзин был женат, в имении которого (усадьба Остафьево) написал большую часть своей «Истории Государства Российского».
Гражданин Вяземский дрался добровольцем при Бородине, где под ним были убиты две лошади. По врождённому своему аристократизму Вяземский совсем не боялся никакой правды. Даже самой обидной. В связи с поднятым «Советской Россией» имперским вопросом, князь, думается, счёл бы уместным высказать сегодня следующие мысли, которые сто шестьдесят лет назад, при получении известия о подавлении польского восстания, записал впрок, то есть специально для нас с вами.
В жанре кровавой драмы
14 сент. (1831). Таким образом, вот и последнее действие кровавой драмы. Что будет после? Верно, ничего хорошего, потому что ничему хорошему быть не можно. Что было причиной всей передряги?
Причина одна: мы не сумели заставить поляков полюбить нашу власть. Эта причина теперь ещё сильнее, ещё ядовитее, на время можно будет подавить её; но разве правительства могут созидать на один день, говорить: век мой – день мой...
При первой войне, при первом движении в России Польша восстанет на нас, или должно будет иметь русского часового при каждом поляке. Есть одно средство: бросить царство Польское, как даём мы отпускную негодяю, которого ни держать у себя не можем, ни поставить в рекруты.
Пускай Польша выбирает себе род жизни. До победы нам нельзя было так поступить, но по победе очень можно. Но такая мысль слишком широка для головы какого-нибудь Нессельроде, она в ней не уместится...
Польское дело – такая болезнь, что показала нам порок нашего сложения. Мало того, чтоб излечить болезнь, должно искоренить порок. Какая выгода России быть внутренней стражею Полыни? Гораздо легче при случае иметь се явным врагом...
Для меня назначение хорошего губернатора в Рязань или в Вологду – гораздо более предмет для поэзии, нежели взятие Варшавы. (Да и у кого мы её взяли, что за взятие, что за слова без мысли!) Вот воспевайте правительство за такие меры, если у вас колена чешутся и непременно надобно вам ползать с лирою в руках...
15 сент. ...Мало ли что политика может и должна делать? Ей нужны палачи, но разве вы будете их петь. Мы были на краю гибели, чтобы удержать за собою лоскут того царства Польского, то есть жертвовали целым ради частички. Шереметев, проиграв рубль серебром, гнул на себя донельзя, истощил несколько миллионов и, наконец, по перелому фортуны, перелому почти неминуемому, отыграл рубль.
Дворня его восхищается и кричит: что за молодец! Знай наших, Шереметьевых! Дело в том, что могли ли в наше время управлять с успехом людьми, имевшими некоторую степень образованности, не заслужив доверенности, а любви их? Будь у нас гласность печати, никогда Жуковский не подумал бы, Пушкин не осмелился бы воспевать победы Паскевича. Во-первых, потому, что этот род восторга анахронизм, что ничего нет поэтического в моём кучере, которого я за пьянство и воровство отдал в солдаты и который, попав в железный фрунт, попал в махину, которая стоит или подаётся вперёд без воли, без мысли и без отчёта, а что города берутся именно этими махинами, а не полководцем, которому стоит только расчесть, сколько он пожертвует этих махин, чтобы навязать на жену свою Екатерининскую ленту; во-вторых, потому, что курам на смех быть вне себя от изумления, видя, что льву удалось, наконец, наложить лапу на мышь.
В поляках было геройство отбиваться от нас так долго, но мы должны были окончательно перемочь их. Следовательно, нравственная победа всё же на их стороне.
22 сент. Пушкин в стихах своих «Клеветникам России» кажет им шиш из кармана. Он знает, что они не прочтут стихов его, следовательно, и отвечать не будут на вопросы, на которые отвечать было бы очень легко, даже самому Пушкину.
За что возрождающееся в Европе любить нас? Вносим ли мы хоть грош в казну общего просветления? Мы тормоз в движении народов к постепенному усовершенствованию, нравственному и политическому.
Мы вне возрождающейся Европы, а между тем тяготеем над ней. Народные витии, если удалось бы им как-нибудь проведать о стихах Пушкина и о возвышенности таланта его, могли бы отвечать ему коротко и ясно: мы ненавидим или, лучше сказать, презираем вас, потому что в России поэту как вы не стыдно писать и печатать стихи, подобные вашим.
Мне так уж надоели эти географические фанфаронады наши: От Перми до Тавриды и проч. Что же тут хорошего, чему радоваться и чем хвастаться, что мы лежим в растяжку, что у нас от мысли до мысли пять тысяч вёрст, что физическая Россия – Федора, а нравственная – дура. Велик и Аникин, да он в банке.
Вы грозны на словах, попробуйте на деле. А это похоже на Яшку, который горланит на мирской сходке: да что вы, да сунься-ка, да где вам, да мы-то! Неужели Пушкин не убедился, что нам с Европою воевать была бы смерть. Зачем же говорить нелепости и ещё против совести и без пользы?..
Никогда народные витии не говорили и не думали, что 4 миллиона могут пересилить 40 миллионов, а видели, что эта борьба обнаружила немощи больного, измученного колосса.
Boт и всё. В этом весь вопрос. Всё прочее – физическое событие. Охота вам быть на коленях перед кулаком? И что опять за святотатство сочетать Бородино с Варшавою? Россия вопиет против этого беззакония...
.jpg)
Как можно в наше время видеть поэзию в бомбах? Мало ли что политика может и должна делать, ей нужны палачи. Но разве вы будете их петь? (П. Вяземский)
Смешно, когда Пушкин хвастается, что мы не сожжём Варшавы их. И вестимо, потому что после нам пришлось же бы застроить её. Вы так уже сбились с пахвей (с толку. Ред.) в своём патриотическом восторге, что не знаете, как определиться: то у вас Варшава неприятельский город, то наш посад.
Говорится: рука руку моет. Чаще пришлось бы сказать: рука руку марает.
Балярин чести
Пётр Андреевич Вяземский был, пожалуй, последним русским боярином, человеком, отчётливо осознавшим себя совладельцем Русской Земли. Но он был и европейцем-аристократом, полагавшим, следом за Карамзиным, что единственное достояние, которым стоит дорожить, – честь дворянина.
Михаил Гордин. По публикации в журнале «Нева»
Ещё в главе «Времена — народы — мир»:
Гражданин Карамзин и князь Вяземский
О манифесте Ленина: донос в ОГПУ