Ученый, предприниматель, общественный деятель, благотворитель
Журнал «Социум» №2(33). 1994 год

Город чудный... вечный город

М. Бобышев. Медный всадник. Эскиз декорации
М. Бобышев. Медный всадник. Эскиз декорации

I

Идеологии петровской эпохи было свойственно представлять переживаемое Россией в начале XVIII в. время как некий исходный пункт, точку отсчёта. Всё предшествующее объявлялось как бы не имеющим исторического бытия, временем невежества и хаоса. Идеальная Россия мыслилась как не соотнесённая с предшествующей; в предшествующей же России выделялись не присущие ей черты, а то, чего ей с позиции этого идеала не хватало. В самом этом нигилистическом подходе к прошлому объективно заложены были черты исторической преемственности.

Вычёркивая предшествующую историческую традицию, теоретик петровской эпохи обращался к античности как к идеальному предку. Так, например, официальный титул императора в сочетании с наименованиями «отец отечества» и «великий» (одновременно приняты Петром в 1721 г.) отчётливо указывал на римскую традицию и одновременно свидетельствовал о разрыве с русскими титулами.

Современники не замечали, что само обращение к Риму как норме и идеалу государственной мощи было традиционно для русской культуры. Так, в политическое самосознание XVI в. органически входила идея кровной связи русских князей и римских императоров. Об этом говорят «Послание» Спиридона-Саввы и «Повесть о князьях владимирских», связывая Рюрика с потомством брата Августа Римского Прусом. Это же легло в основу многочисленных деклараций Ивана Грозного, типа: «Мы от Августа Кесаря родством ведемся...»

В дальнейшем преемственная связь российских монархов с Августом подчёркивается при венчании Петра II, первого русского императора, венчающегося на царство: «и самодержавствоваху в Белицей России, от Превысочайшаго перваго Великаго князя Рурика, еже от Августа кесаря и обладающаго всею Вселенною...»

И титул «царь» и сменивший его «император» фактически восходят к одному и тому же источнику, обозначая один и тот же историко-культурный объект, но в переводе на языки разных периодов русской культуры. (1)

Когда Пётр из русского царя становится русским императором, это означает не столько расширение власти, сколько культурную переориентацию. То, что титулы «царь» и «император» воспринимались не как синонимы, а в качестве своего рода антонимов, свидетельствует о столкновении самих языков, на которых выражало себя культурное сознание этих эпох.

Существенно при этом, что в новое время титул императора принадлежал лишь главе Священной Римской империи, которого русские называли «цесарем».

II

Идея «Москва – третий Рим» по самой своей природе была двойственной. С одной стороны, она подразумевала связь Московского государства с высшими духовно-религиозными ценностями, подчёркивая теократический аспект ориентации на Византию. С другой стороны, Константинополь воспринимался как второй Рим – мировая империя и государственная мощь. Таким образом, в идее «Москва – третий Рим» сливались две тенденции – религиозная и политическая.

Подчёркивание второго аспекта делало исходной фигурой не Константина, а «Августа – кесаря». Выступая на первый план, государственность могла не освящаться религией, а сама её освящать. Намёки на это видны уже у Ивана Грозного.

Итак, двойственная природа Константинополя как политического символа позволяла двоякое истолкование. В ходе одного подчёркивалась благость и священство, в ходе другого – власть и царство. Символическим выражением первого становится Иерусалим, второго – Рим. Соответственно идеал будущего развития Московского государства мог кодироваться в терминах той или иной символики.

Характерно, что идея Москвы – третьего Рима достаточно скоро могла преобразовываться в идею Москвы – нового Иерусалима (2), что не противоречит первой идее, а воспринимается как её конкретизация. Таким образом, символ Византии как бы распадается на два символических образа: Константинополь понимается как новый Иерусалим – святой, теократический город и вместе с тем как новый Рим – имперская, государственная столица мира.

Обе эти идеи и находят воплощение в осмыслении Москвы как нового Константинополя или третьего Рима, которое появляется после падения Византийской империи, истолкованного как перемещение центра мировой святости на Русь.

С падением Константинополя московский государь оказывается единственным независимым правителем православного мира. В условиях средневековой идеологии, когда только за носителями истинной веры признаётся право на истинное бытие, глава Московского государства оказывается на языке этих понятий властителем всего мира.

В этих условиях политический и конфессиональный аспекты доктрины «Москва – третий Рим» соединяются в общем теократическом значении. В новое время, когда за другими народами признаётся право на самостоятельное бытие вне зависимости от их конфессиональной принадлежности, равновесие разрушается.

Перед Москвой открываются два пути, требующие выбора: быть новым Иерусалимом или новым Римом.

Рисунок С. Яковлева

Автор рисунка: С. Яковлев

Век мой, зверь мой, кто сумеет заглянуть в твои зрачки...
О. Мандельштам

III

Контакты Петра с Западом создавали культурную ситуацию, которая, прежде всего, бросалась в глаза своей новизной. Это не исключало того, что в собственном сознании реформаторов активно действовали стереотипы предшествующей культуры, что неожиданно открывается в некоторых аспектах строительства Петербурга.

Из двух путей – столицы как средоточия святости и столицы, осенённой тенью императорского Рима, – Пётр выбрал второй. Ориентация на Рим, минуя Византию, ставила, естественно, вопрос о соперничестве за право исторического наследства с Римом католическим. В этом контексте наименование новой столицы Градом Святого Петра неизбежно ассоциировалось не только с прославлением небесного покровителя Петра Первого, но и с представлением о Петербурге как Новом Риме. Эта ориентация проявляется и в гербе Петербурга, содержащем в себе трансформированные мотивы герба города Рима, точнее Ватикана как преемника Рима. (3)

Особое значение приобретает подчёркнутое насаждение в Петербурге культа апостолов Петра и Павла. В этой перспективе частое наименование Петербурга «парадизом» могло означать именно указание на святость этого места. Само название «Санкт-Петербург» таит в себе возможность двойного прочтения, поскольку эпитет «святой» может относиться как к Петру (апостолу или императору – об этом ниже), так и к городу. (4)

В параллели Рим – Петербург была заложена характерная для культуры барокко идея двойничества. Так, фигура апостола Петра могла получать двойника в образе его брата апостола Андрея, воспринимавшегося как более национального для России, так как он, согласно «Повести временных лет», посетил Восточную Европу, предсказал великое будущее Руси, поставил крест на Киевских горах и удивлялся баням в Новгороде.

Таким образом, он был как бы русским Петром. С этим связывается отчётливый культ апостола Андрея в идеологии петровской эпохи. Эпитет «первозванный» подчёркивал, что Андрей был призван Христом раньше Петра, что превозносило патрона Руси над патроном папского Рима. Неспроста российский флот получает «андреевский флаг».

Подлинность Петербурга как нового Рима состоит в том, что святость в нём не главенствует, а подчинена государственности. Государственная служба превращается в служение Отечеству и одновременно ведущее к спасению души поклонение Богу. Молитва сама по себе, в отрыве от «службы», представляется Петру ханжеством, а государственная служба – единственной подлинной молитвой. Святость Петербурга в его государственности. С этой точки зрения и папский Рим (в отличие от Рима императорского), и Москва представляются синонимическими символами ложной, «ханжеской» святости.

С позиции обожествлённой государственности старорусское православие казалось подозрительно смыкающимся с «папежным духом». Это определяло и известную симпатию Петра и Феофана Прокоповича к протестантизму, и актуальность критики католического Рима как Рима ненастоящего. Создавалась парадигма идей, в которой Рим «папежный» и Москва допетровская объединялись в противопоставлении Петербургу – истинному Граду Святого Петра.

В свете сказанного проясняется полемическая направленность пародийных церемоний Всешутейшего собора. Для людей петровского окружения издевательство над папским Римом неизбежно превращалось в дискредитацию русского патриаршества, а насмешки над патриархом всея Руси сливались с пародированием власти папы римского.

IV

Город, строившийся Петром, не мог обойтись без центрального патронального собора. Взгляд на Петербург с этой стороны обнаруживает, что аналогия с Римом определённо присутствовала в сознании строителей новой столицы. В городской цитадели, которая по первоначальным представлениям должна была располагаться в центре города, был построен собор Петра и Павла, задуманный как самое высокое здание в Петербурге.

Любопытно отметить, что с перенесением мощей Александра Невского, исключительно торжественно обставленным Петром I, выявилась и ориентация патрональных святынь на связь с Новгородом. Таким образом, две патрональные святыни Петербурга ориентировали на русскую и вселенскую интерпретацию новой столицы.

Одновременно сквозь «римскую» символику собора Петра и Павла просвечивала символика Москвы как третьего Рима; после смерти Петра Петропавловский собор в Петербурге оказывается как бы заместителем Архангельского собора в Москве, поскольку он делается усыпальницей русских государей. Если первой петербургской церковью был собор Петра и Павла, заложенный в день ангела царя (29 июня 1703 г.), то второй стала церковь во имя Исаакия Далматского, заложенная в день рождения Петра, 30 мая 1707 г. Церковь была посвящена святому, в день памяти которого родился в 1672 г. царь Пётр.

Церковно-культурная значимость Исаакия была скромной, в то же время он напоминал людям петровской эпохи в первую очередь о дне рождения их царя. Ввиду всего этого церковь Исаакия, хотя и была потенциальным конкурентом Петропавловского собора в качестве патрональной святыни города, имела более «европейский» характер – в отличие от русско-вселенского Петра и Павла.

Интересно, что в ходе расширения города к началу XIX века Исаакий превратился в главный собор Петербурга, как бы узурпировав функции, первоначально предназначавшиеся Петропавловскому собору. При этом петровская деревянная церковь Исаакия была перестроена с явной ориентацией на архитектуру собора св. Петра в Риме. Исаакиевский собор исторически оказался связанным с «императорским» культом Петра.

Черпали воду ялики, и чайки Морские посещали склад пеньки... Рисунок А. Остроумовой-Лебедевой

Черпали воду ялики, и чайки
морские посещали склад пеньки...

Автор рисунка: А. Остроумова-Лебедева

V

Имевшая место в дальнейшем сакрализация личности Петра привела к тому, что город святого Петра стал восприниматься как город императора Петра; эта сакрализация началась ещё при его жизни и имела глубокие корни в идеологии петровской государственности, несмотря на личную неприязнь Петра к торжественной ритуальности.

Так, Феофан Прокопович регулярно уподобляет императора Петра апостолу Петру, обыгрывая евангельские слова о Петре как о камне, на котором будет воздвигнуто грядущее здание. Евангельскому образу создаваемой церкви в речах Феофана соответствует государство и – уже – Петербург. Используя тот же образ, и сам Пётр после Полтавской победы уподоблял одержанную «викторию» камню в основание Петербурга.

Та же ассоциация Петра и камня реализуется в противопоставлении деревянной Руси и каменного Петербурга, поддерживаемом строжайшим запрещением возводить каменные здания где бы то ни было в России, помимо Петербурга. Камень начинает символизировать Россию и Петербург как её воплощение, а Пётр выступает в роли творца-демиурга, ваятеля, его преобразующего. Так образ императора постепенно вытесняет образ апостола в функции патрона города.

VI

Идейное бытие Петербурга мыслилось в связи с тремя временными моделями. Как «новая Голландия», реальное воплощение идеала «регулярного государства», Петербург включался в европейское реально-историческое время.

Однако связь с идеей «Москва – третий Рим» могла включать Петербург и в мифологическую модель времени («вечность» Петербурга осмыслялась как «вечность будущего»).

С другой стороны, противники реформы, считая, что истинный третий Рим – это Москва, и отрицая возможность четвёртого, утверждали, что Петербург имеет только кажущееся бытие, «мнится» и минет, как наваждение.

Юрий Лотман. По публикации в «Радуга» (Эстония)

***

1 – «Царь» этимологически восходит к «цьсарь» – «цезарь», что равнозначно императору (ср. нем. Keiser – кайзер, император, также восходящее к имени Цезаря, но в другой культурно-исторической традиции).

2 – В XVI в. русские полагают, что старый Иерусалим сделался «непотребным», будучи осквернён неверными, и потому Иерусалимом должна называться Москва; патриарх Никон в XVII в. строит под Москвой Новый Иерусалим с храмом Воскресения – точным подобием иерусалимского храма.

3 – Так, перекрещённым ключам в гербе Ватикана соответствуют перекрещённые же якоря (символ надежды, веры и спасения в эмблематике барокко) в гербе Петербурга. Одновременно якорь означает флот – помещённый на место ключей апостола Петра, он знаменует то, чем император Пётр намерен отворить дверь своего «парадиза».

4 – Если немецкое «Санктс-Петербург» грамматически передаёт притяжательность и переводится как «город св. Петра», то принятое в России название «Санкт-Петербург» может восприниматься как «святой город Петра» (ср. Новгород – «город святой Софии» – Ред.) Претензия Петербурга на святость находит выражение и в тенденции к унижению московских святынь. Требование Петра строить театр именно на Красной площади воспринималось современниками как надругательство над святостью места (театр – «антицерковь», пространство бесовское).

Ещё в главе «Семья - дом - отечество»:

Город чудный... вечный город

Над нами одно небо, а под ногами одна земля (Из записных книжек)

Во сне и наяву (святочный рассказ)

Глядя из Лондона