Журнал «Социум» №6-7. Июнь-июль 1991 год
Германия – особая зона
«Фамилию не называйте. Не хочу. У меня мама там осталась. Просто Анатолий».
Ему тридцать. Окончил Суворовское училище, потом высшее артиллерийское. Старший лейтенант. Два года отдал Афганистану. В Западной группе войск (ЗГВ), которая дислоцируется на территории Германии, с 1986-го. В августе прошлого года дезертировал из части. Бежал вместе с женой и сыном-первоклассником.
...Март. Москва. Германское посольство: нет, это невозможно. Апрель. Бонн. Министерство внутренних дел: нет, это невозможно.
С каждым днём было всё меньше надежд. Но мы верили. Мы упорно искали связь. И наконец – контакт. Первый. Нервный. Нечёткий. Мы сказали: будем без машины, приедем в любую точку страны, в любой час. И только тогда услышали: согласен. Кёльн покинули на рассвете – темнота, холод, дождь. Четыре пересадки в поездах, когда с платформы на платформу – минута; со стороны казалось, что уходим от погони. Но мы, наоборот, приближали встречу. И наконец – тишайший городок, истинная глубинка Германии. Собор, средневековые дома, немцы в рейтузах и шляпах, украшенных перьями, – всё как в театре. И только он был настоящим. Знакомым. Нашим.
Родина – это страх
Спускаемся в подвальчик пивной – он позади. Один из нас опускает руку в карман за визиткой – он шаг в сторону. Сел в углу, спиной к стене, чтобы следить за лестницей. Нервы на пределе, руки не остановить. И только теперь мы поняли, отчего так долги были наши поиски. Страх намертво зажал этих людей, пропастью лёг между настоящим и прошлым. «У КГБ самые длинные руки в мире». Это они усвоили с детства. И теперь в каждом, кто оттуда, из прошлого, видят эту карающую руку.
Радоваться или печалиться – не знаем, но мы первые журналисты (из-за коммунистического бугра), которым удалось договориться о встрече. Да, соглашались на любые условия, отвечали на тысячи вопросов, вытерпели всё. Мы не думали о себе, мы думали о них. Мы хотели увидеть, услышать, понять.
– Было трудно уйти технически?
– Днём невозможно. Слежка друг за другом круговая. Особые отделы пуще, чем военную тайну, стерегут людей. Но я обманывал не только особый отдел, я обманывал и себя. Я не назначал ни час, ни день, чтобы никто не подозревал. А просто, как яблоко на дереве, созрел и ушёл. Сели в машину – и на Гамбург.
– И всё же у каждой трагедии (ты уж позволь так считать случившееся с тобой) бывает последняя капля...
– Я понимаю. Да, капля была. Меня хотели отправить на Кавказ. Но я написал рапорт: не поеду, не хочу насилия. Я не боюсь умереть, после Афганистана чего уж бояться. Не хочу чужой смерти. Я уже убивал. Но там, да простит меня Бог, была чужая земля, неведомый народ. И ещё хоть какое-то понятие врага. Здесь не поднимается рука. А приказ будет, непременно будет – стреляй. Я отдал рапорт командиру. Он начал грозить: мы протащим тебя через суды, сгноим в тюрьме. И я понял: всё, надо уходить.
Я ушёл из тюрьмы
– Вы, наверное, хотите узнать, почему убежал именно я? – жёстко переспросил Анатолий. – Если коротко, то я практически ушёл из тюрьмы. Меня всю жизнь пугали тюрьмой, но я, может, только теперь осознал, что всю жизнь из тюрьмы не выходил. Мой срок начался, как только перешагнул порог армейской казармы. Единственный шанс покончить с этим был в Афганистане. Я выполнил свой интернациональный долг. Но не до конца. Конец – это когда труп или такая контузия, после которой уже ни черта не соображаешь.
Когда после Афганистана попал в Западную группу войск, в Германию, увидел, что здесь не просто тюрьма – настоящий концлагерь. Меня каждый день ломали не только физически, но и морально, меня уничтожали как человека. Даже семья была частью общей армейской жизни, кем-то расписанной до минуты. Мне сказали: твоя жена должна посещать политические занятия. Это обязательно.
Я удивился: вы что, товарищи, какие политдоклады, у неё ребенок. И что услышал? Здесь, в Германии, особая зона, здесь свои законы.
Скоро я сам почувствовал эти законы. Я пытался вести дневник. Потом прочитал и ужаснулся – такой хаос, такой ужас. ЗГВ считают передовым отрядом Советской Армии. Но взглянули бы изнутри на этот отряд. Военная техника на грани развала. Всё, что можно открутить, взять, – воруют. А комиссии одна за другой. И всегда ты виноват, всегда ходишь под страхом ареста, если не за дисциплину, то за пропажу материальных ценностей, под страхом суда. Любое происшествие может стать твоим концом. Например, привезли пополнение, а через день кого-то в казарме полоснули ножом. «Плохо воспитываешь!» – кричит командир. Но я солдата и не видел толком.
Здесь, в Германии, очень изощрённые методы интриги. Могут, к примеру, за твой проступок наказать твоего командира. Специально, чтобы он озверел и всю злобу выплеснул на тебя.
Самое главное – надо всех держать в паническом страхе. Только и слышишь: «Ты дрянь, ты дерьмо». Цель – унизить, подавить волю. Сперва я думал: какой смысл? Потом догадался: так проще, забитый не ответит, забитый сам скоро начинает думать, что виноват, и молчит. Терпит.
Есть в ЗГВ такой метод воспитания – казарменное положение. В любой момент командир может объявить: всем офицерам круглые сутки оставаться в казармах, домой вернётесь по особому распоряжению. За что? За что угодно. Например, у солдата отняли деньги. Кто виноват? А зачем разбираться? Все виноваты. У нас в батарее раз в месяц непременно офицеров оставляли без семьи. Как малых детей без обеда. Можете представить – несколько суток ни шагу из казармы...
...Помнится, именно здесь мы захотели встать и уйти. Уж слишком мрачны обвинения. Столько грязи, чтобы оправдать свой побег? Всё может быть. Но что-то нас удержало, заставило выслушать до конца. Скорее всего, интуиция. Мы словно почувствовали: скоро услышим, может, ещё более горькие слова.
Отчаяние
– Конечно, формально я предал Родину. Формально. Но сколько раз она предавала меня прежде. В Афганистане меня могли убить каждый день. Во имя чего? А во имя чего она отдала на растерзание мою душу здесь?
В Западной группе войск всей жизнью правит марка. За свои шестьсот прапорщик удавит солдата, лишь бы у него всё было внешне нормально, чтобы его не отправили в Союз.
Шестьсот марок – это для советского человека целое состояние, если считать по курсу чёрного рынка. А иначе никто и не считает. Недаром, когда ввели западные марки, унижения перешли все границы. «Теперь из-за марок вы стерпите всё», – посмеиваясь, говорят командиры. И они не врут. До этого люди ходили тише воды, ниже травы, а теперь и вовсе головы не поднимают. Дойче марка – это страшно. Её крадут, отнимают у солдат. Она уродует даже лучших. Многие офицеры в Германии вообще не тратят деньги. Если подворовывать, то пайка хватит на целый месяц. Офицеры воруют в солдатских столовых хлеб, даже картошку, всё, что попадается под руку. Воруют не единицы.
Доводят до преступления и солдат, хотя подбираются здесь, в Германии, ребята ну просто золотые. Я сужу и по своим, которыми командовал, и по другим, с которыми говорил. Человек, если его держать в клетке (а увольнений иногда не бывает по году), становится зверем. А если его и не кормить нормально, ему тогда всё одинаково – что убивать, что воровать. У голодного мозг мутнеет. Может, вам покажется странным, но солдаты меньше всего здесь боятся ареста. Эта мера, считают ребята, как поощрение. Гауптвахта после казармы – отдых.
Куда страшнее ареста для солдата поздняя демобилизация, когда командир своей властью может задержать в армии ещё на несколько месяцев. Тут солдатик покрутится, тут с ним что хочешь делай – сам всё отдаст, даже свои несчастные 25 марок.
Есть и другое наказание. Перед отъездом домой построят группу солдат, изолируют от всех остальных и отберут все вещи, что приготовили. Почистят до платка, который парень приготовил в подарок матери. Всё-таки за границей был, в Германии. Хотя какая Германия – через забор только кусочек немецкого неба и видел. И какой ужас, когда даже крохотный подарок забирают. Забирают в назидание другим: знайте, так будет и с вами.
А тех, кому ещё служить и служить, пугают: напишем письмо домой. Непонятно? Когда солдат приходит в часть, ему ласково лезут в душу: что и кто дома, узнают слабые места, чем дорожит, кто болеет. Потом этим и шантажируют – сейчас напишем матери: «Сын ваш на пороге тюрьмы, сын ваш совершил воинское преступление». А воинское преступление – просто уснул от слабости и с голодухи в наряде. Но кто разберётся, главное – звучит страшно. Мальчишка готов на стенку лезть: у матери сердце не выдержит, разорвётся, сделаю всё, только не пишите.
Есть и другой метод – вывешивают в казарме якобы письмо из тюрьмы, якобы от бывшего солдата: ой, ребятки, делайте всё, как велят, потому что загремите к нам, а тут ужас... И кто знает, откуда оно? Настоящее ли это письмецо или сработано в политотделе. А на молодых, конечно, действует. И опять страх, отчаяние, безысходность. Голод, казарма-сарай. У многих нервы не выдерживают...
В разные стороны
– Два месяца мучился вместе с семьей в пересыльных лагерях. Цыгане, турки, африканцы, албанцы. Самые обездоленные. Жуткий ковчег. Не приведи Всевышний пережить вновь. Были минуты отчаяния. Но что же делать? Не идти же назад! Ведь я ушёл ещё от больших унижений, унижений нравственных.
Сейчас получше, с октября прошлого года. В этом городке дали жильё, я получаю 400 марок да ещё жена; сын ходит в обычную немецкую школу. Привыкает. Но говорят, что марки отнимут, будут выдавать талоны на еду, одежду. А может, вообще (нас тут немало) будем питаться в общих столовых. Как в лагере. Но страшит другое. Скоро для каждого из нас решится – оставят или нет. Это как дамоклов меч, спишь и чувствуешь: раскачивается над головой. А никуда не денешься, не спрячешься. Вот почему я и согласился с вами встретиться. Ещё никто из беглецов не разговаривал с советской прессой. Но кому-то надо начинать. Я хочу через вашу газету обратиться, не знаю к кому, в общем, к демократам: помогите нам остаться здесь. Нет у нас веры в советское законодательство, могут доказать что угодно. И ещё хочу сказать: скорее бы наши войска уходили. Ведь армия разлагается на глазах. Надо уводить её от капитализма, иначе таких, как я, будут тысячи, половина всей группы разбежится.*
*В декабре 1994 года последний солдат Советской Армии должен покинуть Германию.
«Серёга, не убивай!»
...Анатолий проводил нас до платформы. Дождь затих. Но было сыро и зябко даже среди старинного сказочного уюта немецкого городка. Мы уезжали. Он оставался.
– Если увидите наших в Ганновере, – там их много, таких, как я, – пусть дурака не валяют. Слышал, у них уже нелады с полицией. Впрочем, этого следовало ждать. Многие бегут просто за кроссовками, есть и такие. Пусть лучше расходятся поодиночке. Всё зло – от коллектива.
– Ну а ты что будешь делать, если откажут в убежище?
– Не знаю. Но всё равно не вернусь.
– Даже если у нас всё изменится?
– Всё останется. Всё ложь.
– Значит, не веришь?
– Не верю... Об одном прошу: если будете писать, передайте моему младшему брату, он сейчас на Кавказе служит солдатом: «Серёга, останься человеком. Не убивай. А меня прости...».
* * *
...Мы уезжали домой. Он оставался. Одиноко стоял на мокрой платформе – весна 1991 года особым теплом не балует. Не то что в 1945-м, когда немецкие города были щедро залиты солнцем и кровью русских солдат. За что они умирали? За что? Если б знали, если б ведали, что минует время и внуки их, как от чумы, побегут от Родины, ради которой навеки закрывали глаза в цветущих садах Германии, что их красные звёзды в мае 1991 года у Бранденбургских ворот будут продавать вперемешку с шинелями, горстями за марку.
Ах ты подлая жизнь, что же ты с нами наделала…
Андрей Турков, Юрий Тепляков,
Юрий Шпаков
Из газеты «Московские новости»
Ещё в главе «Мышление-вера-нравственность»:
В лагерях, или как сохранить человеческое достоинство в адуГермания – особая зона
