Этика магов (этюд о неогуманизме)

В мировой культуре глубоко укоренилось представление о том, что творческий взлёт духа – будь то художественный гений, мудрость, духовное подвижничество, парапсихологическая феноменальность и тому подобное – должны иметь нравственную основу, что «гений и злодейство – две вещи несовместные» (Пушкин). С этим, в частности, связан запрет на эзотерические знания для тех, кто не прошёл путь нравственного очищения духа.

Логика этого представления может быть сведена к тому, что нравственное начало духа, проявляющееся в любви, милосердии, взаимопомощи, самоотверженности, определяет собой космическую целесообразность взаимосвязи всего живого и особенно разумной формы жизни.

Тем не менее есть факты, которые не вписываются в этот логический круг. Один из них связан с поведением «семи мудрецов» Древней Греции. Характеризуя образ «семи мудрецов» на основе их жизнеописания, составленного Диогеном Лаэртским, известный исследователь античной культуры Алексей Лосев, в частности, замечает, что эти мудрецы – люди хотя и весьма стойкие, принципиальные, глубокомысленные, но почти всегда упрямые и жестокие, что они выступают, большей частью, банальными моралистами, хитрецами и злодеями, а то и развратниками. Бытовая моралистика причудливо переплетается здесь с кровавыми преступлениями (это относится в первую очередь к коринфскому тирану Периандру), а большой жизненный опыт, остроумие и бесстрашная самоотверженность – с упрямством и самодурством. Спрашивается: где же тут мудрость?

Но дело здесь в том, что поведение «семи мудрецов» лежит в плоскости совершенно иных нравственных ценностей. Оно подчинено принципам магической этики, выражающей качественно иной тип «космической целесообразности», отношения человека к Универсуму.

Понять смысл этики магов мы сможем, обратившись к примерам из книги Карлоса Кастанеды «Второй круг силы» (Нью-Йорк, 1977).

Кастанеда показывает, что трудно при обучении магическим навыкам избавиться от стереотипа нравственного мировосприятия. Осуществляя по заданию своего учителя прыжок в пропасть, он не может удержаться от того, чтобы не помочь, «не выразить сочувствия» бросающемуся с ним в пропасть человеку. И в этой глубокой приверженности спонтанному душевному порыву и нравственно-целесообразному представлению о жизни состоит его коренной недостаток.

В любой самой сущностной и экстремальной ситуации маги способны преодолевать «комплекс» сочувствия и взаимопомощи. Но это вовсе не означает, что они чудовищно бесчеловечны, бездушны и бессердечны. В своём поведении они руководствуются принципом «безупречности воина». «Воин» не имеет сочувствия ни к кому.

Для него иметь сочувствие означало бы «быть эгоистом», ибо это предполагает, что ты считаешь другого похожим на себя, наполняешь его своим ощущением жизни, навязываешь ему своё чувство судьбы. Невольно вспоминается высказывание Сомерсета Моэма: «Пессимизм в большей мере вызывается тем, что мы приписываем другим такие чувства, которые сами испытали бы на их месте».

Бог Кецалькоатль – Пернатый змей и его спутник (Древняя Мексика). Сочувствие – эгоистическая иллюзия альтруизма?

Главное правило этики магов – предоставить других самим себе, точнее говоря, их собственной свободе и судьбе. Но, чтобы эта позиция не могла выродиться в пустое безразличие к чужой жизни, необходимо самому вести себя безупречно.

В чём неоправданность нашей помощи другому? В том, что усилие помочь может оказаться спонтанным, произвольным порывом, не подкреплённым объективным видением ситуации. И в этом смысле наш порыв означает собой простой рефлекс нашей эгоистической натуры. «Большинство людей, считающих себя добрыми, только снисходительны или слабы», – замечает в этой связи Ларошфуко.

Фигурка горбуна (Древний Перу). Горбунам и карликам индейцы приписывали колдовской дар

Кастанеда приводит в качестве примера такой случай: однажды, находясь вместе с учителем в городе, он поднял улитку, которая лежала посреди тротуара, и бережно положил под какой-то виноградный куст. Он исходил из того, что если бы улитка осталась лежать в самом оживлённом месте города, люди рано или поздно раздавили бы её.

Кастанеда думал, что упрятав улитку в безопасное место, он спас ей жизнь. Учитель же, дон Хуан, указал, что такое допущение явно не оправдано, потому что не учитывает две существенные возможности. Одна из них – та, что улитка, может быть, ускользнула от верной смерти, от яда на виноградных листьях; другая – та, что она имела достаточно личной силы, чтобы пересечь тротуар. Своим вмешательством ученик мага вовсе не спас улитку, а только заставил её утратить то, чего она с таким трудом достигла.

Душевный порыв сочувствия, так же как и принцип целесообразной взаимопомощи, в данном случае есть не что иное, как эгоистическая иллюзия альтруизма. В конце концов ученик захотел положить улитку туда, где он нашёл её, но учитель предостерёг и от этого шага. Он сказал, что это была судьба улитки. Судьба, воплотившаяся в случайное стечение обстоятельств и в воздействие слепой человеческой силы на природу.

Бородатому и белокожему Кецалькоатлю, мироустроителю и покровителю наук и ремёсел, безбородые индейцы с любовью и ужасом приносили жертвы – ещё трепещущие человеческие сердца

***

Случай с улиткой можно рассматривать как аллегорию магической этики в целом. Не сочувствие, помощь или милосердие являются здесь основой жизни и поведения, но собственная безупречность по отношению к судьбоносным силам бытия, даже если такое поведение будет выглядеть нелепо или бесчеловечно.

Теперь, пожалуй, можно сказать, что магическая этика в какой-то мере перекликается и с идеей иллюзорности нравственных форм поведения древнеиндийских брахманов, и с принципом стоической невозмутимости перед роком, и с ницшеанским вызовом житейским добродетелям. Такая позиция не обязательно однозначно связана с магической формой сознания и практики. Как можно судить, персидские маги провозглашали активное участие в борьбе на стороне сил добра и против зла.

С другой стороны, очевидно, что магическая логика присуща кодексу средневековой японской морали – бусидо, погашающей душевный порыв гордым противостоянием неотвратимой судьбе.

Остаётся выяснить, что представляет собой принцип безупречности поведения. В общих чертах мы можем пока сказать, что она выступает вовсе не в форме душевной чистоты или нравственного совершенства, а как невозмутимость перед слепыми силами судьбы, как исполнение долга воина, сражающегося за свою жизнь в меру отпущенной ему жизненной силы. Здесь мы вновь можем ВСПОМНИТЬ о стоической морали: «желающего судьба ведёт, не желающего – тащит» (Клеанф), а также словах Кришны о моральном долге воина и человека (на поле битвы пандавов с кауравами в «Махабхарате»).

Кастанеда рассказывает (вновь обращаясь к аллегории), как дон Хуан преподал ему урок понимания «безупречности поведения». Однажды учитель и ученик проходили по ущелью, как вдруг громадная глыба отделилась от каменной стены и прокатилась вниз всего в нескольких шагах от того места, где остановились наши герои.

Дон Хуан извлёк из этого случая очередной урок. Он сказал, что сила, которая правит человеческими судьбами, находится вне нас самих и не зависит от наших действий или волеизъявления. Иногда эта сила заставляет нас остановиться на нашем пути и наклониться, чтобы завязать шнурки ботинок, как это случилось в данном случае.

И, заставив остановиться, эта сила создаёт определённый удачный, благоприятный жизненный момент. Однако в другой день всё может быть наоборот: та же сила заставит нас опять остановиться в то время, когда другая глыба прокатится точно по тому месту, где мы будем стоять.

И на этот раз она заставит нас потерять определённый жизненный момент, что со стороны будет казаться непоправимым несчастьем. И поскольку человек не в состоянии контролировать эти силы жизни, его единственно возможная свобода в этом ущелье состоит в безупречном завязывании ботинок.

«Желающего судьба ведёт, не желающего – тащит»

***

Сегодня мы слышим отовсюду призывы к состраданию и милосердию. Но ситуация, в которой оказалось человечество на исходе второго тысячелетия, требует от личности совсем иных духовных качеств. Мы всё чаще остаёмся наедине с судьбоносными силами космического, социального или духовного порядка, на фоне которых отношения людей проступают бледными слепками высших сил. Самою волей обстоятельств современный человек поставлен в ситуацию выбора безупречного поведения, магического отношения к жизни, предполагающего непосредственное противостояние силам судьбы, а не их человеческим копиям.

В нашем положении следует не сострадать, а крепиться духом, как это делал Христос, молящий о чаше. Порыв милосердия – это безнадёжная жалоба на общую участь людей. Мы чувствуем, что милосердия становится всё меньше и меньше, и никакими заклинаниями и усовершенствованиями жизни невозможно вызвать его на свет. И дело вовсе не в том, что в душах иссякла любовь, что сердце очерствело. Просто мы, не сознавая и не желая того, оказались повёрнутыми лицом к другим безликим, неведомым ещё силам.

Ирония перед неведомой силой Космоса, самобытность перед всё уравнивающим интересом социальности – вот те ценности, которые призваны определить нашу нравственную традицию. Эти ценности уже властно проявляются в сегодняшней жизни, принимая на фоне наших моралистических установок видимость отчаянного саморазрушающего вызова жизни, социального эпатажа и эскапизма, транцендентного самопогружения.

В этих приметах магической жизни ясно видна живая сила гуманизма, ставящего человека в непосредственно привилегированное положение к судьбоносным силам Универсума.

Не об этом ли золотом нагруднике с изображением бога тьмы сказал в 1520 году Альбрехт Дюрер: «Это удивительные произведения искусства, и я потрясён могучим гением народа, живущего в этой неизвестной стране»

Владимир Назаров

• Журнал «Социум»
• 1994 год
• №6(37)

Ещё в главе «Земля - человек - небо»:

У нас есть будущее, несмотря на...

Этика магов (этюд о неогуманизме)

Милость сердца (Учение индейских магов в книгах Карлоса Кастанеды и традиции христианского гуманизма)

В начале были Веды (В поисках внутреннего мира)