Журнал «Социум» №12. 1991 год

Есть ли у мещанства будущее?

В процессе исторического развития выросли довольно разно ориентированные культуры, в том числе и материальные. Каждая со своим типом человека и со своим бытом.

Раздумья у «мещанской» новогодней ёлки

В современном индустриальном мире, может быть, рельефнее всего отличия культур и образов жизни видны на примере России, США и Японии.

Белая Америка бросила пить и курить. Когда я впервые был в США, преувеличенная забота американцев о своём здоровье сильно раздражала меня. Так и подмывало спросить: «Что вы, ребята, жить собираетесь вечно?».

Ответ же, мне кажется, нужно искать в другом жизненном измерении. Мы не думаем о своём здоровье, поскольку личность, даже собственная, её неповторимость и сверхценность не представляют в нашей стране особой значимости.

Мы можем сколько угодно обвинять Сталина или ещё кого там, что они считали нас «винтиками». Однако проблема намного сложнее.

Мы сами воспринимаем себя винтиками, когда не считаем свою собственную персону достойной заботы.

Мы не бережём себя потому, что совершенно искренне полагаем: есть вещи большие, чем моё эгоистическое «я». И именно этим вещам следует себя посвящать. В нашем быту и сознании больше человека всё: Родина, партия, памятник Ленину, Калининский проспект, многоквартирный дом, русское поле, «народ».

Разумеется, человек по своей биологической природе есть существо общественное. И без самоограничения, отказа от части своей личности в пользу коллектива вид выжить не может. Однако тут важно соблюсти меру.

Российских людей всегда раздражали в человеке Запада сосредоточенность на личных проблемах, эгоизм, мещанство...

Все «прогрессивные» российские мыслители употребляли понятие «мещанин», или же «обыватель», в неизменно отрицательном и даже бранном смысле. «Филистер, мещанин, человек, которого вся поэзия жизни ограничена какой-нибудь кухаркою женой, трубкою кнастера и кружкою пива...» (В. Белинский).

«С одной стороны, человек с огромной душой, идущий в жизни своим путём, с другой стороны, обывательница до кончиков ногтей, с энергией... борющаяся за право своей семьи на обывательское благополучие» (В. Вересаев).

«Мещанство», сиречь осуждение частной жизни

Что же, собственно, подлежало обличению? Скажем коротко: желание жить частной жизнью с её традиционным, размеренным бытовым и семейным укладом.

Человека призвали к тому, чтобы он поднялся над прозой жизни и отказался от тех потребностей, которые свойственны подавляющему большинству нормальных людей. В советское же время человека уже насильно заставляли стать «больше» себя, отнимая у него дом и землю, достаток и быт.

Вектор этики и эстетики, быта и бытия был направлен от человека и привёл нас в светлое никуда, в хаос. Хаос начинается с нас самих. Неглаженые брюки, грязные носовые платки, неубранная квартира.

Навести порядок в себе и вокруг себя ничего, казалось бы, не стоит. А на поверку оказывается, что нет, поскольку мы находимся в плену у собственной культуры, гласно объявляющей твою собственную неважность перед лицом великих процессов и сверхидей. В результате Съезд Советов волнует нас больше, чем протекающая крыша.

Идеал мы искали не в личности, а далеко от неё. Личность же считалась не целью, а средством для достижения высочайших, санкционированных сверху, перспектив.

В связи с этим культ самопожертвования получил невероятное распространение. Вспомните наших героев: Матросов, закрывающий собой амбразуру, и другие. А кого нет в списке наших героев? Мещанина, буржуа, честным трудом строящего свой дом. Ещё бы, строить дом – это прерогатива государства.

Жить в муниципальном доме для американца – факт унизительный, а у нас городская квартира, предоставленная государством, – предел мечтаний.

Порочность мазохистского комплекса – вызывать огонь на себя – была понята наиболее внимательными наблюдателями исторического процесса ещё до революции 1917 года. А. С. Изгоев в сборнике «Вехи» писал: «Левее» тот, кто ближе к смерти, чья работа «опаснее» не для общественного строя, с которым идёт борьба, а для самодействующей личности. И вот это-то обстоятельство и оказывает магическое влияние на душу наиболее чутких представителей русской интеллигентной молодёжи».

Ежедневные «малые дела» человека Запада – упорный труд, заботы о семье – были отодвинуты у нас от авансцены к заднику. В результате наступила катастрофическая потеря мастерства и умелости, развал семьи и личности. Общество же и ныне готово винить кого угодно – коммунистов, империалистов, инородцев, но только не себя, не выработанный им тип культуры и личности. Спору нет: историческая вина большевиков и их преемников огромна. Но было бы нечестным не видеть, что ростки эти уже были укоренены.

Россия на протяжении всей своей истории искала величия не в заботе о себе, не в пристрастии к собственному «постыдному» благополучию, а в приумножении территории государства, находя в том душевную усладу.

Вот, например, умнейший и столь много понимавший Н. А. Бердяев. «Огромные пространства легко давались русскому народу, – пишет он, – но нелегко давалась ему организация этих пространств. Русская душа подавлена необъятными русскими полями и необъятными русскими снегами, она утопает и растворяется в этой необъятности».

Сказано вполне прозрачно, не так ли? Хватит нам пространств, новых не надо, со старым как-нибудь разобраться бы. И вдруг после утверждения, что «Россия слишком велика, чтобы иметь пафос расширения и владычества», Бердяев совершает уморительный кульбит: «Единственным естественным притязанием России является Константинополь и выход к морям через проливы».

Неудивительно, что, обладая таким историософским сознанием, столь многие люди поколения Бердяева могли закрывать глаза на каннибализм сталинского режима, видя в нём прежде всего радетеля расширения и без того уже необъятной территории. И не беда, что на пространстве этом основной структурирующей вехой стала лагерная вышка – местный символ окультуренности хаоса...

Настоящее – это удобрение для будущего?

Что же происходило с концепцией времени, другой основной составляющей любой культуры?

Для советского человека, безусловно, центр тяжести находился в будущем. Стандартными были высказывания: «Мы, советские люди, не стремимся к лёгкой жизни обывателей, думающих только о собственном благополучии.

Мы – за трудную жизнь во имя светлого будущего» (В. Ажаев). Предполагалось, что «настоящее», то есть жизнь конкретного человека, имеет ценность лишь в качестве удобрения для будущего царства справедливости. Если посмотреть на предмет исторически, то обнаружится, что это есть черта всех российских утопий – искомое царство Правды.

Разительный контраст представляет собой прагматически ориентированная культура США.

«Здесь и сейчас» – в этом лозунге хиппи, столь по-детски противопоставивших себя (вернее, полагавших, что они себя противопоставляют) устоям общества, невероятно концентрированно и даже карикатурно выразилась суть западного, и особенно американского, потребительского образа мысли.

В отличие от России отсчёт здесь ведётся сугубо эгоцентрический – к тому месту, где находится данный человек, а требование немедленного удовлетворения желаний отражает тот общий акцент, который делает общество потребительским в настоящее время.

«Товары для дома»... Поди возьми!

В самые последние годы, однако, ввиду неминуемо надвигающегося экологического и сырьевого кризиса инстинкт самосохранения биологического вида начинает взывать к переосмыслению подобной ориентации, хотя западное общество, потребляющее энергию и ресурсы в гигантских для планеты масштабах, пока что не готово идти на сколько-нибудь значительные жертвы ради абстрактных «будущих поколений».

Американцы не хотят знать и прошлого. Оно кажется им скучным и ненужным в их вечной погоне за новыми ощущениями, опытом и товарами. Америка чувствует себя хорошо лишь находясь в движении, и любая остановка вызывает откровенную панику. Недаром именно автомобиль был и остаётся символом американского образа жизни и мысли.

А этот, из штата Техас, не просто берёт, а катается в товарах, как сыр в масле, да ещё и на роликовых коньках!.. Их нравы!

Мещанство и эволюция неразделимы

Триада «прошлое – настоящее – будущее» нерасторжима, и волюнтаристское смещение акцентов вызывает к жизни человека ущербного. Отказ от прошлого, совершается он ради настоящего или будущего, ни к чему хорошему не приводит, ибо человек, лишённый памяти, перестаёт быть человеком. Несколько переиначивая Ф. М. Достоевского, можно утверждать: если нет прошлого, тогда всё позволено.

Из современных индустриальных стран наиболее сбалансированную версию в этом отношении демонстрирует, пожалуй, Япония. Показав миру захватывающий пример сверхбыстрого перехода от феодализма к научно-технической революции.

Япония одновременно остаётся одним из самых стабильных обществ. Ярчайшее свидетельство – низкая преступность, значительно уступающая как США, так и СССР, отсутствие массовых беспорядков и волнений. Проявления агрессивности жёстко ограничиваются общественно признанной концепцией окультуренного времени – история всегда осознавалась в Японии не столько как последовательность событий, сколько как последовательность поколений. Поэтому революция, то есть тотальное отрицание прошлого и предков, вряд ли возможна в Японии.

Поэтому и изменения всегда происходили в Японии эволюционно, вырастая из прежних структур. Общественные движения, строящие свою идеологию на исключительном приоритете «нового», обречены здесь на провал. И совсем не случайно, что в японском языке не привился термин «научно-техническая революция», а вместо него употребляется понятие «научно-технические преобразования».

Да, прошлое имеет в структуре сознания японцев первостепенное значение. Удивительно большое число японцев хорошо разбирается в собственной культуре тысячелетней давности и уделяет немалое время предметам, представляющим интерес почти исключительно для профессиональных историков. (Сравним с Америкой или Россией, где словесность для «нормально» образованного человека начинается в лучшем случае в XIX веке).

Вовлечённость японцев в собственную традицию создаёт «глубину» времени, общую культурную память, чувство обеспеченного тыла, то есть психологическое ядро того, что зовётся мещанством.

Если бы японцы лишь преклонялись перед своими предками и историей, никакие научно-технические инновации в этой стране не были бы, разумеется, возможны. Однако научно-техническое знание никогда не включалось японцами в понятие «культура».

Ещё в самом начале своей истории японцы, прекрасно отдавая себе отчёт в собственной необразованности, стремились к китайскому знанию и японскому духу, а при плотном соприкосновении с западной цивилизацией сменили слово «китайское» на «европейское». Война с кибернетикой и генетикой оказывается в такой культурной среде попросту невозможной, хотя японцы всегда с удовольствием подчёркивают свою этнокультурную особенность.

Японская модель времени и культуры включает в себя только гуманитарные аспекты, которые унаследованы от прошлого и должны быть переданы будущему. На личность в этом аспекте возлагается чрезвычайная ответственность, права же сильно ограничены.

Любимая присказка американцев «я никому ничего не должен» здесь не в ходу. Невозможна здесь и российская модель межличностных отношений, которая из всех возможных вариантов выбирает и актуализирует по существу лишь один: государь – подданный (начальник – подчинённый), причём подданный – это средоточие обязанностей, а государь – прав.

Как же устроена пространственная модель в японской культуре? Коротко можно ответить так: по-мещански, то есть каждая вещь имеет в ней своё место. Человека, побывавшего в Японии, неизменно поражает, как много всего помещается на таком крошечном пространстве.

За счёт продуманной организации интерьера здания, которые выглядят небольшими снаружи, оказываются столь обширными внутри. Там есть место как для людей, так и для вещей. И напротив, наши дома оказываются чрезвычайно тесны внутри, поскольку вещь не находит здесь своего функционального места.

Может быть, строительство капитализма в отдельной, не взятой им стране, будет благосклонно к желаниям обычной жизни?

Необъятные просторы и наша бездумная страсть к их покорению не дают возможности навести порядок внутри дома собственного. Видимо, эта черта присуща в той или иной степени всем народам, которым удалось завладеть обширной территорией.

Скажем, для американского дома беспорядок и не слишком умелое использование площади – черта вполне нормальная. И когда хозяин, обводя рукой свои владения, заявляет: «Я здесь живу», это служит весомым оправданием царящему здесь беспорядку. Учитывая это, отметим, что из рассматриваемых наций именно японцы живут несравненно более нормальной жизнью. И жизнь эта – мещанская.

Подведём краткий и весьма неутешительный итог: исчерпаны возможности продуктивного развития личности, устойчивость которой обеспечивалась ранее концепцией расширяющегося пространства и моделью времени, сфокусированной на будущем.

Исчерпаны хотя бы потому, что общество, состоящее из таких личностей, оказалось не в состоянии ни прокормить себя, ни обезопасить от мести природы высыхающих морей и затопленных равнин.

В «мещанских» огнях новогодней ёлки, я полагаю, помечтать нам надо не о «высоком», а о том, как приблизиться к земле и построить обыкновенный добротный дом, о том, чтобы слово «мещанство» выговаривалось не презрительно, а уважительно, ибо настоящее бытие вырастает из настоящего быта. В противном случае не будет ни того, ни другого.

Из журнала «Знание – сила»

Журнал «Социум» 1991 год №12

Ещё в главе «Гражданин - государство - мир»:

Всеобщая декларация прав человека
Есть ли у мещанства будущее?