«Если христианский мир станет хоть немного более христианским...» Задача для каждого
Предлагая читателю свои заметки, я должен предпослать им небольшое объяснение. Любая, самая добротная теория – только модель процесса, а многие процессы невозможно описать одной моделью, приходится на глазок выбирать подходящий интеллектуальный инструмент. Убедившись, что инструмент подходит, тут же искать, где его применение ограничено, а где применение даёт сбои. Теории, к сожалению, рекламируются как знахарские снадобья, без всяких ограничений.
Поэтому я и хочу ввести как ограничение свою откровенную субъективность. Более того, субъективность, свободную от теорий (в том числе собственных). Я не создатель теории, и заметки эти ни на какую теорию не претендуют. Я просто продумываю по возможности ясно и последовательно то, что меня задевает, волнует, мучает.
Так складывались мои взгляды на взаимоотношения политики и нравственности. Первым толчком были шаги к реабилитации Сталина, наметившиеся в конце 1965 года.
Следующий толчок – в августе 1968 года. Я понял, что это катастрофа не столько для Чехословакии, сколько для России. Безнравственность на верхнем этаже непременно распространится вниз («Рыба с головы гниёт»). И если правящая камарилья может делать всё, что хочет, то и начальство пониже, и каждый инженер, и каждый рабочий...
Я спросил тогда Юрия Александровича Леваду, что теперь будет. Он ответил: колёса начнут на ходу отваливаться от автобусов. Эти слова мне запомнились, потому что совпадали с моим собственным пониманием вещей. Я убеждён, что катастрофа в Чернобыле началась не в апреле 1986 года, а в августе 1968-го. Безответственное и безнравственное правительство несовместимо с ядерным веком.
Новый текст мне уже было негде произнести. Я просто пустил его в «самиздат». Ниже даётся отрывок из «Послесловия». Важнейшая мысль моя та, что политика и мораль соотносятся, скорее, по правилам богословской, нежели аристотелевой логики, примерно так, как Вселенский собор определил соотношение Бога и человека в личности Христа: «неслиянно и нераздельно». На уровне тактики политик иногда может выиграть от обмана, предательства, грубого насилия, но на уровне стратегии, «с точки зрения дальнего прицела», это саморазрушение. Не может быть устойчивым государство, в котором всё приносится в жертву сиюминутному государственному интересу, где ради этого интереса разрушаются основы нравственности.
Более того. С каждым новым шагом истории нравственные задачи человека возрастают. Чем больше совокупная мощь общества, тем больше ответственность распорядителя этой мощью. Чем труднее сохранить солидарность, тем выше требования к отдельному человеку. И в наше столетие, когда производительные силы обернулись разрушительными силами, – не только при военном применении, достаточно беззаботно развивать промышленность, чтобы разрушить биосферу, – нельзя больше мириться с тем, что было обычаем сто лет тому назад. Например, с войной. Хотя бы и справедливой. Хотя бы освободительной. История подняла планку. Надо прыгнуть выше.
Мне возражали, что никакого движения к более высокой нравственности нет. Наоборот, уровень нравственности падает. В XIX веке невозможны были Освенцим или Колыма. Велись войны, но пленных не морили голодом. Была черта оседлости, но не геноцид. Неужели человечество сошло с ума?
Думаю, что нет. Но между 1914 и 1945 годами прошёл вихрь безумия, последствия которого до сих пор ещё не совсем устранены. Взрыв мировой войны показал, что разрушительные силы промышленности переросли национальный суверенитет. Легко было представить себе, что получится, если применить отравляющие вещества против мирного населения больших городов.
Вместе с тем термоядерного оружия, сделавшего бы большую войну самоубийством, ещё не было. И показалось, что можно войной покончить с войнами и создать тысячелетнее царство. Именно в этом был смысл ленинского интернационализма.
Важна не идеология, вдохновляющая большевиков, а реальная историческая цель – создать военным путём мировое государство. Эту цель тут же подхватил нацизм с другой идеологией, но идеология относится к царству иллюзий, а реальностью было создать мировую империю. Ради этой цели казалось возможным принести в жертву любое количество человеческих жизней, превратить войну империалистическую в войну гражданскую, ликвидировать «эксплуататорские» классы, уничтожить «неполноценные» народы...
.jpg)
Житьё наше ведь часовое, а богатство наше ведь временное! Голубиная книга. Автор фото: В. Шустов
Взрыв атомной бомбы был безумным средством борьбы с безумием. Клин вышибло клином. Человечество заново оценивает попытки Л. Толстого, М. Ганди, М. Л. Кинга, А. Сахарова, П. Григоренко найти ненасильственные формы борьбы за свои идеи.
Мы стоим на пороге ненасильственной федерации, регулирующей взаимоотношения человечества с биосферой, или гибели. Угроза гибели вполне реальна, если каждый из нас не осознает свою личную ответственность за судьбу планеты. Правители должны чувствовать «сопротивление материала», активность граждан. Апатия граждан воспитывает деспотов. А деспотизм в термоядерный век удесятеряет вероятность катастрофы.
.jpg)
Кубодум. Рисунок из газеты «Цайт» (Германия)
Из «Послесловия»
То, что произошло, трудно описать иначе: мы внезапно ощутили живое присутствие дьявола. Тёмные слои подсознания, которые казались дремлющими, внезапно оживились и стали подсказывать ходы игрокам в крупной международной игре. Мир покачнулся и сделал ещё один шаг к концу. И мы вернулись пить свой кофе и размышлять над положением пучков в многомерном пространстве.
Политика и мораль – разные вещи. Это, может быть, верно сегодня, завтра, послезавтра... И вдруг целая цивилизация, подорванная упадком нравов, идёт под откос. Где-то есть предел, а за ним – пропасть, в которую обрушивались древние царства. Его нельзя переходить. Но сейчас всё человечество подошло к этой грани, и все мы рухнем, как обры, о которых писал летописец: «...были телом велики и духом горды, и погубил их Бог, и осталась поговорка на Руси: погибоша аки обре, их же нет ни племени, ни наследка».
Есть предел политической безнравственности, оправданной государственными соображениями, за которым гибнут Гоморра и Содом, гибнет царство Ашшурбанипала, Цинь Шихуанди, Гитлера, Муссолини. Потому что человеческое общество не может существовать без какого-то минимума солидарности, естественной, не предписанной законом.
Мне возражали, что фашистские государства вовсе не были безнравственными. Что нравственность как система общественных норм была там строже, чем в государствах демократических. Да, но нравственность лишь попутно работает как система общественных норм.
В своей основе нравственность – это заповеди, необходимые лишь для того, чтобы человек в своём поведении не затаптывал те слои подсознания, которые способны работать как приёмник и улавливать то, что Моисей назвал голосом Яхве, Будда – дхармой, а Лао-цзы – дао. Назовите это, как хотите. Но никакой другой, лучшей нравственности рационализм не смог придумать. Когда прекращается шёпот неба, начинает вдохновлять бес, и дьявольщина разрастается в обществе, пока не пожрёт его. Это объективный исторический закон, который впервые сформулировал Сыма Цянь.
Существует объективный минимум солидарности, без которой общество разваливается, и от эпохи к эпохе этот минимум не падает, а растёт. Бушмену достаточно любить сорок-пятьдесят людей, с которыми он вместе кочует по пустыне. Это ему легко удаётся, и средний бушмен – хороший бушмен. В большом племени, при тесных связях маленьких родовых групп, поселений, деревень, труднее быть хорошим. Поэтому увеличивается роль внешней регулировки, всяких норм, законов, правил.
Не надо думать, что законничество было только у древних евреев. Племя того в Танзании регулирует такие вещи, которые ни Моисею, ни даже Эзре не пришло бы в голову узаконить; например, муж непременно должен укладываться на правый бок и ласкать жену левой рукой; хозяйки выливают помои непременно в сторону запада.
В ранних империях, смешавших и рассыпавших племена, племенные законы также рассыпались. Римские императоры попытались выйти из нравственного хаоса, дав народам себя как бога, а свои эдикты – как заповеди. Но императоры – даже очень хорошие, как Марк Аврелий, – были слишком заняты государственными делами. Они едва успевали войти в роль нравственного образца, как опять надо было кого-то распинать, пытать, раскрывать заговор. А эдикты, составленные на бивуаке, слишком отражали государственную необходимость и совсем мало – человеческое сердце.
Тогда пришёл Иисус, сын плотника из Назарета, и сделал то, чего не сумел Юлий Цезарь. Он вернулся к нравственной интуиции, оставленной законниками, и прислушался к ней до того, что стал «одно с Отцом», и в этой форме, подсказанной традицией, понял, что чувствует любовь к каждому человеку, каждому созданию на Земле, как к своему ребёнку. Нового закона ещё не было, но Иисус сам стал законом («написанным в сердце»), он знал, когда выполнять старые законы, а когда не нужно. Ему подсказывала та же нравственная интуиция, которая помогает бушменам жить на стоянке без ссор, только интуиция более развитая, способная обнять всю Землю.
Так была решена задача времени. Так родился «Сын Божий», гений человечности, способный любить все десять, или двадцать, или тридцать миллионов подданных Римской империи, и варваров, угрожавших её границам, и друзей, и врагов, как самого себя. И был найден ключ к превращению массы, покорившейся римскому закону, в народ, связанный не только общим страхом, но и любовью. Ключ этот был найден в человеке, ставшем совершенным, «как совершенен Отец наш Небесный», то есть открывшем в себе все те качества, которые пророки увидели на небесах.
Иисус нёс себя миру, но для мира это было слишком просто – обновиться, преобразиться полностью он не мог. Миру нужен был компромисс ветхозаветного и нового Адама, и он получил этот копромисс как смесь «монастыря» с «исламом».
Иисус не устраивал монастырей. Это сознательно делал только Будда, может быть, потому, что общество, с которым он столкнулся, ещё меньше подготовлено было к реформам. Но сыновья Нового Адама нетвёрдо стояли на ногах – чтобы не затеряться, чтобы уцелеть, они уходили в пустыню, собирали своих за монастырской стеной. Оттуда они светили миру (как Сергий Радонежский – Дмитрию Донскому), там они хранили душевный огонь для дня, когда мир созреет, чтобы принять его.
А для мирян потерявших племенной завет, был создан ислам. Я называю исламом то, что яснее и проще других дал Мохаммед – систему заповедей, основанных на покорности одному для всех Богу, Закон такой же твёрдый, ясный, обязательный, как племенные, но приспособленный к неплеменному миру.
К этому пришли все мировые религии, с чего бы они не начали. Буддизм сперва был только монастырём, но очень скоро появился «ислам» для мирян. Ислам был только исламом, но суфийские ордена, странствующие дервиши – своего рода монахи.
Средневековая комбинация монастыря с исламом была реалистическим выходом из положения. Она дала возможность подняться на новый уровень солидарности (буддийского мира, христианского мира, мира ислама), позволила создать стройную систему культуры, охватившую своим влиянием все слои общества, и консолидироваться после духовной разрухи античных империй. Но потом история свернула. Старый путь оказался тупиком.
«Ислам» сковывал развитие личности. «Монастырь» давал ей только одну дорогу – вверх, а требовалось шире, свободнее развернуться и на плоскости. Это движение разрушило готическую постройку.
Когда говорят о кризисе религии, практически имеется в виду, что средневековая структура – сожительство «монастыря» с «исламом» – не годится для нового времени. Это верно. И дело не только в том, что «монастырь» или «ислам» испортились. Нам не стало бы легче, если бы вдруг в первоначальной чистоте возродился ислам первых четырёх праведных халифов. Праведные халифы с удвоенным рвением возобновили бы войну с неверными, и ко многим антихристам, обещающим спасти мир, истребив своих врагов, прибавился бы ещё один.
А у нас, как известно, достаточно спасителей, готовых уничтожить Вселенную, лишь бы восторжествовали их принципы; и так как современный интеллект создаёт множество принципов, а следовательно, и проектов спасения человечества, мир и без нового Омара или Петра Пустынника достаточно близок к гибели. Что же касается монастырей, то какая-то форма самосохранения тонких и хрупких организмов опять возникнет, но какой она должна быть? Этого мы не знаем, и простое сохранение или возрождение старых форм вряд ли достаточно.
Снова, как в древности, возникло сожительство людей, вышедшее за рамки старых духовных единств, национальных и религиозных. Снова до зарезу нужна нравственная интуиция, всеми заброшенное Царство Божье внутри человека. Снова не хватает солидарности для решения самых элементарных вопросов.
Академик Сахаров посчитал, что для того, чтобы не допустить массового голода и катастрофических общественных судорог в третьем мире, надо обложить развитые страны огромным налогом, но даже налог в один процент серьёзно не рассматривался.
Разумность этого проекта никто, конечно, не оспаривал, но, чтобы принять его, надо опять поставить человека выше субботы – коммунистической, капиталистической, расовой, какой угодно, нужно возлюбить не только союзников, ибо «так поступают и язычники», но и врагов. Без выхода на новый уровень солидарности современные проблемы неразрешимы. Наука может описать современные болезни, вылечить их она не в силах.
И вот оказывается, что мы переросли только популярное средневековое понимание христианства и буддизма, а до того духовного и нравственного уровня, на котором свободно парили Иисус и Будда, нам ещё очень-очень далеко. Если бы мы доросли чуть повыше, самые неотложные вопросы были бы решены.
Не будем спорить, какая вершина выше и как они друг к другу относятся. Но если христианский мир станет хоть немного более христианским, а буддийский – буддийским, воспрянет надежда на выход из тупика. В какой-то мере это относится и к другим учениям: если индуизм станет ближе к Чайтанье, ислам – к аль-Халладжу и даже марксизм – к мыслям раннего Маркса об отчуждении. Самое важное – движение внутри систем, от буквы к духу, а не простая смена символов (перешли из марксизма в православие и успокоились).
Вся запутанность, абсурдность нашего времени в том, что мы пытаемся решать проблемы двадцатого века так, как они решались в девятнадцатом (и раньше – с эпохи Возрождения), опираясь на достигнутый нравственный уровень, принимая его как данность. Мы пытаемся действовать, как Фауст, не замечая, что фаустовская эпоха кончилась и для развитых стран она исчерпана, что новое время стало старым. И нужно, как в кошмарном сне, проснуться и освободиться от представлений, потерявших связь с реальностью. Если нет выхода из плоскости интеллекта, это просто значит, что надо подняться на новый духовный уровень, посмотреть на горы, которые кажутся неприступными, сверху.
В этой работе есть свои интеллектуальные задачи. Одна из них, над которой, как мне кажется, стоит подумать, – задача скрытого имама. По шиитской легенде, мессия, скрытый имам, объявившись, не принесёт нового закона, это противоречило бы исламу, но даст новое толкование всех прежних пророчеств, прояснит их духовное единство, и вражда между «народами Книги» исчезнет. Если хорошо выполнить эту задачу, отпадёт много недоразумений.
Станет ясно, что сегодня нет внутреннего спора между иудаизмом Мартина Бу́бера, католицизмом Генриха Бёлля и индуизмом Рабиндраната Тагора, между ними может быть установлен духовный, ценностный контакт, но есть очень существенная разница между христианством св. Франциска и св. Доминика – разница духовного уровня. Очень важно понять, что различия духовного уровня важнее различий языка, а к единой вершине, к единому свету пусть каждый двигается своим путём. Только так можно внести единство в современное, почти бесконечное разнообразие индивидуальностей – национальных и личных. Одного вероисповедания на современный мир не хватит, слишком этот мир пёстр.
Но главное не то. Главное – не во внешней интеллектуальной возможности диалога, а во внутреннем духовном сдвиге. Главное – зашевелится ли хоть слегка тот самый слой под- или надсознания, который откликается на подсказку «сверху» и даёт силы бороться с шёпотом преисподней.
Это задача не для учёных, не для мыслителей, не для святых, а для каждого. Наша повседневная жизнь создаёт нравственный климат, в котором рождается Событие. Я не думаю, что от дьявола можно отсидеться, размышляя о положении пучков в многомерном пространстве. Это ему нипочём. Существует простой механизм, описанный в старину как первородный грех.
Среднему человеку, захваченному делами, заботами, болезнями, бегством от скуки и прочим, болотные огоньки ближе, чем заря, звезда, Бог. Почва, предоставленная самой себе, родит скорее сорняки, чем пшеницу. Маленький принц каждое утро обходил планету и выдёргивал баобабы. Он говорил, что баобабы, разросшись, могут разорвать планету на части.
Если мы будем рассчитывать, что всё само собой образуется, без нас, – некому будет помочь Богу.
Григорий Померанц
октябрь 1968 – март 1969
Из журнала «Знание – сила»
Ещё в главе «Земля - человек - небо»:
Дай, Господи, революцию без революционеров
Чем исцеляется смута? Уроки властителям в притчах
«Если христианский мир станет хоть немного более христианским...» Задача для каждого