Экология как косноязычие культуры
Эйкос – дом. Для грека. Вообще-то греки знали толк в космосе. В домах они не разбирались, то есть они в них не жили. Греки, если верить тому, что о них говорят, любили агору. Публичные места. Домой они приходили переночевать.
А это можно было сделать и на постоялом дворе. В маленькой тёмной комнате полуподвала. Светлую комнату мог себе позволить царь. Например, Агамемнон. Главный зал его дворца подавлял ахейца своими размерами: десять на двенадцать.
Но дело не в этом. Дело в крыше. Есть она над головой или нет. Этого-то греку как раз было и не понять. Ведь главная часть его дома – открытый двор. Да у него и космос какой-то странный. Как проходной двор. Без дна. Без определения.
В России же космос – не проходной двор. У нас это дом. Вернее, крыша. Вообще-то русский дом без излишеств. Без особых украшений. Но в нём какая-то завершённость. Есть верх, низ и середина. Есть мыши, кошки и домовой, который следит за порядком.
Домом не овладевают. В него вселяются. Его обживают. По уму.
Когда крыша поехала
В Европе умён тот, кто сам думает.
В России же и ум определён домом. Вернее, он зависит от того, все у нас дома или не все. Или кто-то в экзистенции. Если все дома, то ты умный. Если не все, то глупый. И вот у дома – ума – космоса крыша поехала. Мир стал рушиться. Мышка поднялась на кошку, бабка – на дедку, а дедка – на домового. Машина цивилизации наехала на крестьянина и раздавила его.
Произошла антропологическая катастрофа. Крестьянин умер. И крышу культуры (ума – дома – космоса) держать стало некому. А если её не держать, то не будет и содержаний. Их и не стало. За антропологической катастрофой последовала культурная.
Всё стало городом, даже деревня. А деревня – это место соприкосновения человека с бытием. Вот он с ним соприкасался и что-то было абсолютным. Была непосредственность и подлинность, то есть были феномены, которыми декодировался смысл встречи человека и бытия. Но мистериальное касание земли, то есть бытия, исчезло.
И проступило эротическое прикосновение чиновника к папке, мастерового – к деньгам. Слова, в которых переживался факт встречи с бытием, ещё существуют, а самой встречи уже нет. То есть нет шифра к письменам души. Что-то в ней написано, а что? Непонятно.
И вот на непонятные письмена, как на икону, наносится ещё один рисунок. Ещё один текст. Происходит вторичное кодирование тела (и души) человека. Крестьянин как исписанная страница, которую не выбрасывают в корзину, а используют для нового письма. Возникает возможность перебивки одного текста другим. Сквозь одни письмена проступают другие. Появляется бессознательное, то есть коллективное бессознательное – плата за вторичное кодирование культуры. Всё стало относительным. Везде история. Всюду следы. Кругом игра.
Невротизм как стиль жизни
Теперь доминирует культура различий. Дело возделывания того, что само по себе не бывает. И это город. То есть город – это символ несостоявшейся встречи с абсолютом. С Бытием.
С землёй. Вторичный код накладывает запрет на соприкосновение с подлинным И не потому, что с ним нельзя встречаться. А потому, что его нет. Не существует реальности подлинного.
А значит, нет и самой реальности. Абсолюта нет, а мы невротики. Наш невротизм задан вторичным кодированием языка культуры. Этоса истории. Все живут по своим представлениям. Никто никого не слушает. Никто никого не понимает. Всё делит и разделяет.
Человек идёт по следам сознания. Но эти следы не приводят к бытию. Куда ни кинь, везде клин. Всюду сознание. Вот мистики. Но их прозрения не результат встречи с абсолютом. В них говорит коллективное бессознательное, то, что уже было сознанием. Быть – значит быть маргиналом.
Невротический стиль городской жизни искушает эстетикой оформления поверхностей. Глубина – псевдоструктура патовой поверхности. Город – это верх поверхности. На него ориентируются. К нему стремятся. В нём хранят образцы вторичной культуры. Его чревом порождён эталон поведения. Нормы вкуса. Ты ещё не вкусил, а нормы вкуса уже заданы. И осуществлены в городе. Поведение определяет не твой быт. И не живая традиция. А книга.
Город – это и есть книга. Он держится сцеплением тел на поверхности книжной культуры. Его держит клей. Город – это ад, рождённый воображением оседлых.
.jpg)
Никакие житейские блага не будут нам приятны, ежели мы пользуемся ими одни, без товарищей. Э. Роттердамский
Экзистенция за «чертой оседлости»
Первым это заметили романтики. В Германии. Затем славянофилы. В России. Романтики и славянофилы успели подобрать некоторые обломки дословной культуры. Составили опись. Возникла экология культуры. Началось третичное кодирование человека и одновременно деконструктивное вторжение в первые два кода.
Вот дом, а вот – экзистенция. Экзистенция отделяет человека от дома. Она гонит его за порог быта оседлых, к тому, что на обратной стороне мира. К его лицевой части. К кочевникам. Гонит и сбивает в стадо. В кочевое тело экзистенции. Но оседлость не знак, указывающий на кочевника. Она становится означающим в патовом пространстве. На поверхности целого. Экстатическое существование бездомных не нравилось Конфуцию. Не любил его и Хайдеггер. А Сартр любил. Он экзистенциалист. Экзистенциализм – это городской романс европейского кочевника. Сознание монады, кочующей по поверхности пата. В нём рационализируется желание коллективных одиночек. Бездомных в доме бытия.
Экология деконструирует порог первоначального разрыва с домом. Экзистенция города утратила свою сакральность. Она слишком долго жила в складках тела индустрии и говорила на языке экономической эффективности. Экология объективирована как способ разоблачения индустриального мифа и тех текстов сознания, которые были рождены внутри этого мифа. Мифа нет, а наколка, то есть письмо на теле души, осталась.
Если город – центр, то экология децентрирует центр. Мир быстро провинциализируется. Всё стало провинцией. Везде знаки региона.
А региональная политика осуществляется не на языке научной рациональности и промышленного порядка. Городское большинство онемело. Ему нечего сказать на языке первичных кодов, то есть на языке культовых мифов, традиций и почвы. В той мере, в которой наука отказалась от дословных символов, экология отказывается от науки, которая кочует по телу.
Наука – это машина, которая работает в предположении, что нет внутренних измерений вещи. Нет в ней изнанки. Есть только поверхность внешнего, относительно которого формулируются законы. Или, что то же самое, наука допускает бесконечно мощный ум, для которого нет отличия внешнего от внутреннего. Сознание одно, а мир заполнен причинами.
.jpg)
Когда спариваются скепсис и томление, возникает мистика. Ф. Ницше
Увидеть себя глазами Бога
Разрыв с языком научной рациональности проявляется в признании внутренних состояний. Какой-то мировой изнанки. Внутреннее есть, а практика общения с ним утрачена. Где сохранили контакт с мировой изнанкой? На Востоке. Запад пошёл на Восток. Разрыв с наукой заполняется теософией, антропософией, экософией. Восток стал символом сообщения с тем, что внутри. То есть теперь это духовная география, а не физическая.
Экология деконструирует другой разрыв. С Богом. Нет бесконечно мощного ума. Может быть, Бог и есть. Но он ограничен. Что его ограничивает? Знание об этом сохранил опять-таки Восток. И вновь Запад идёт на Восток. Идёт на Восток, а приходит к Новому средневековью. Средние века – это Восток, рождённый на Западе. Вот машина, а вот человек.
И между ними нет различия. Личность, как машина, основывает своё действие на принципе. И это цивилизация.
Новое средневековье запрещает действие, основанное на принципе. Оно отказывается от цивилизации, от возможности увидеть себя глазами другого. В другом то же, что и везде. Бесконечность относительного. В мире другого можно смотреть извне. Со стороны. А на себя хотелось бы посмотреть из конца, из точки, в которой заканчивается мир. Увидеть себя глазами Бога или, что то же самое, увидеть себя изнутри самого себя. Но вот этот-то взгляд, взыску́емый русской философией, и запрещает современная культура.
Фёдор Гиренок
Ещё в главе «Просвещение - личность - общество»:
Чайная «церемония» в России. Параллель к размышлению
Экология как косноязычие культуры