Демократия – это власть собственников
Каков «возраст» редистрибуции?
Наше общество начало практически познавать сложную природу демократии. И первая кровь, и падение авторитета власти свидетельствуют: нередко мы судим о тонких общественных процессах упрощённо. Из опыта истории выясняется: демократия может жить и развиваться только при строго определённых условиях. В классовых формациях она в развитых формах была лишь в античном и буржуазном обществах, частично – в феодальном и совершенно не состоялась в условиях «азиатского» способа производства.
Последний был «азиатским» только по названию. На деле же существовал во всех древних государствах мира – у китайцев, шумеров, индийцев, египтян, персов, инков, ацтеков и других. Гражданская жизнь там почти полностью поглощалась государством. Оно было верховным владетелем земельного фонда страны, и землевладельцы были данниками государства.
Что же касается экономики «азиатского» способа производства, то она носила в целом нетоварный характер. Денежное хозяйство и торговля имели место, но не они определяли сущность экономических отношений. Низкая производительность труда способствовала тяге к иерархической централизации, дабы регулировать общественное воспроизводство.
Так возник редистрибутивный хозяйственный механизм (редистрибуция – внетоварный обмен: после волевого изъятия центральной властью прибавочный продукт перераспределяется бюрократическим аппаратом среди потребителей). Власть заменяла стихийные регуляторы экономики – где меньше, где больше. Власть как бы «отменяла» экономические законы, тем и составляя уникальность «азиатского» способа производства.
Политико-экономическая система «реального социализма» имела немало сходных с ним черт. Всеми средствами производства и большей частью национального дохода распоряжалось государство в лице ведомств. Обмен продукцией между предприятиями покоился на нетоварной (30-50-е годы) и квазитоварной (60-80-е годы) основе. Та же тотальная роль жёстко-централизованного государства, то же господство редистрибуции.
Право на бюрократическое изъятие и перераспределение созданных материальных ценностей возникло в связи с отсутствием реального хозяина средств производства, то есть частной собственности. И если в древних государствах пользователями производственной собственности (земли) были общины, то при «реальном социализме» – трудовые коллективы.
Социализм вышел из редистрибуции естественным путём. Россия со времён Петра I располагала редистрибутивным государственным сектором экономики с мощной казённой промышленностью. А общинные и общинно-государственные традиции имели ещё более глубокие корни и давность, что позволило министру просвещения Николая I графу Уварову сформулировать знаменитую триаду «самодержавие – православие – народ».
За последующие сто лет формула претерпела лишь внешнее изменение и стала звучать «государство – партия – народ», сохранились и прежние пережитки «азиатского» способа производства. Злой гений Ленина и Сталина сыграл такую же роль, как Кромвеля или Вашингтона для других исторических условий – они помогли пробиться и оформиться исторической закономерности.
Уничтожив товарное производство в 1918 году, большевики вынуждены были создать редистрибутивный хозяйственный механизм «военного коммунизма». И ничего другого они породить не могли. Объявив окончательную войну частной собственности в 1929 году, ВКП(б) опять же закономерно возвратилась к редистрибуции, воссоздав общины в виде колхозов, тотально-бюрократическое государство, а с ним возродился и культ сакрального вождя. Эпоха фараонов давно кончилась, но социологические законы остались те же.
Откуда есть-пошла демократия
Проследив в общих чертах «одиссею» редистрибуции, обратимся теперь к связанной с феноменом собственности проблеме демократии. Поговорим о ней, идя от самых её истоков.
Единая в первобытном обществе человеческая цивилизация в первом тысячелетии до нашей эры расщепилась на две принципиально разные ветви. В ряде районов Средиземноморья пробился к жизни параллельный тоталитарному тип организации общества – демократия.
Если в большинстве стран господствовало общинное землепользование, то в Греции и Риме наряду с общинным утвердилось частное землевладение. Его коренное отличие от общинного – свобода распоряжения землёй и произведённым продуктом. Земледелец-частник продавал свой товар в обмен на товары других частных производителей. Народилась товарно-рыночная экономика.
Материальная независимость землевладельца от общины давала ему и личную независимость. Связь и координация усилий независимых хозяев могли основываться лишь на каких-то компромиссных формах. В экономической сфере этому служил рынок: продавец и покупатель договаривались об обмене по обоюдному согласию, и тем самым отпадала необходимость во внеэкономических средствах принуждения.
В социальной сфере для принятия решений созывались собрания, первоначально сходные с общинными: определялись средства, необходимые для содержания войска, строительства крепостей, дорог и храмов. Средства могли дать прежде всего свободные товаропроизводители, поэтому они обладали решающим голосом. Собрание же устанавливало налог для общественных нужд.
Деньги были свои, кровные, и целесообразность проектов и сметы расходов тщательно продумывались. Для выполнения принятых решений выбирали на оговорённый срок должностных лиц. Им доверяли общественные деньги, но с обязательным последующим отчётом. Они не были бюрократами, то есть отчуждёнными, независимыми от народа чиновниками, так как переизбирались через год и, главное, полностью контролировались избирателями. Контроль «снизу» был жёстким и целенаправленным, защиты от него «сверху» не имелось – античные демократии были республиканскими.
Так что же такое демократия? Не просто власть народа, как часто буквально толкуют это греческое слово. Демократия родилась как власть собственников! Под народом в ту античную эпоху подразумевали не рабов, не метеков (пришлых из других местностей) и не бедноту, а имевших собственность и способных платить налоги, нести расходы на общественные нужды.
Классическая демократия выкристаллизовалась из государства аристократического. Главной ударной силой войска были всадники. Содержание боевых коней требовало немалых средств, которыми располагала аристократия. Она же толковала обычаи и правовые нормы.
Положение резко изменилось с началом эллинской колонизации. Вместо конницы на ведущую роль вышли тяжеловооружённая пехота (гоплиты) и военно-торговый флот, кадры для которых поставлял демос. И демос добивался гражданского равенства. Обычаи заменяются писаными законами. Апофеозом законодательного оформления нового социального порядка стали реформы Солона.
Так появилось гражданское общество. Взаимоотношения между его членами, а также с государством строились на основе законов, права, которому должны были следовать все, независимо от служебного положения и сословной принадлежности.
Опыт Афин позволил сформулировать первые теоретические доктрины демократии. Греки, в частности, различали три основных вида государственного правления: тиранию – правление неподконтрольных обществу лиц, демократию – правление тех, кто даёт средства на содержание общественно-политических институтов, и охлократию – господство неимущих (с греческого – «власть толпы»). Кстати, с точки зрения древнего афинянина, наши Съезды народных депутатов были ближе к охлократическому типу (депутаты постоянно просили денег у государства), чем к демократическому, когда депутаты решают, сколько денег дать государству.
В отличие от тоталитарных обществ первые демократии оказались кратковременными. Из общемировой истории следует: политический кризис демократии первопричинно всегда связан с кризисом экономического механизма. Потеря людьми своей производительной собственности, а значит, независимого источника дохода, ставит их в вассальное положение от щедрот государства. Тогда децентрализованное управление начинает вызывать разочарование, появляются настроения в пользу «сильной руки».
Платон и Аристотель, жившие в период увядания полисной демократии, были уже настроены критически к ней. Обедневшие после Пелопонесской войны граждане Афин требовали от государства всё больших расходов за счёт эксплуатации казённых рудников, рабов и обложения налогами богатых. И немало денег шло не на производство, а на празднества, которых в Афинах было числом около шестидесяти.
Празднества давали гражданам ощущение радости и равноправия бедных с богатыми. В конце концов одряхлевшую демократию вытеснила монархическая гегемония македонского царя Филиппа и его сына Александра.
.jpg)
Демократический процесс: «Ну я пошёл»
Античное народовластие погибло после массового обезземеливания крестьян и вырождения демократии в охлократию. Демократия уже не могла нормально действовать, ибо держалась на ответственности товаропроизводителей за принимаемые решения и на постоянном контроле за их исполнением. Вмешательство в политическую жизнь лично свободных, но материально бедных, следовательно, не рискующих своим благосостоянием граждан, вело к усилению безответственности в принятии решений.
.jpg)
Предрыночная эРОТика. Автор рисунка: И. Смирнов
Единственной защитой против безответственности становилась диктатура – власть ответственного за общество и государство лица, наделённого чрезвычайными полномочиями. Именно античное общество дало столь распространённый в новое время тип власти, как диктатура цезарей или бонапартизм. Диктаторы выходили на исторические подмостки, пытаясь укрепить государство, в период либо становления, либо разложения гражданского общества.
С крахом античного общества идея демократии едва не угасла в недрах феодализма, как это произошло в России после разгрома Новгородской республики. Но в Европе не умерло товарное хозяйство, язычок его пламени пробился сквозь толщу натурального хозяйства и ярко вспыхнул в XV–XVI веках. Вновь возникла и потребность в демократии.
Этому способствовало наличие слоя свободных людей – землепашцев, ремесленников, купцов и протоинтеллигенции – преподавателей университетов, художников и т. д. По мере развития товарного производства оформлялся класс буржуазии.
Если при феодализме личная свобода граждан вела к появлению отдельных демократических институтов – народного вече, магистратов, парламентов, то при капитализме товарное производство могло нормально развиваться уже во всём обществе. Товаропроизводителям требовались свобода передвижения и организация экономических союзов, сбалансированная финансово-налоговая политика в рамках всего государства и отмена таможенных перегородок внутри страны.
Для этого нужны были законодательные учреждения как местные, так и общенациональные. Тем самым демократия поднималась на ступеньку выше, чем в античную эпоху, когда она ограничивалась полисом. Укреплялась и социальная база буржуазной демократии. Если вначале всем спектром политических прав обладала лишь буржуазия – собственники средств производства, то с увеличением национального богатства такие права распространялись на другие классы.
Значительно возросшая эффективность труда позволила постепенно сделать всё взрослое население налогоплательщиками, то есть гражданами.
В нашем веке появились полноценные гражданские общества, в которых большинство людей материально независимы от государства и потому политически автономны по отношению к исполнительной власти. Характерно, что в США и ряде других стран считают за благо иметь государство, не обладающее своей производительной собственностью, чтобы не соединять власть с материальной силой, которая делала бы государство автономным по отношению к гражданам.
.jpg)
В газетах – сплошь «гайдарная хасбурбульность»! Автор фото: О. Иванов
Капитализм отшлифовал взаимоотношения гражданского общества и государства разделением функций и компетенции власти, внеся в механизм демократии новые черты. Законодатели на Западе контролируют расходование исполнительной властью средств, изъятых у собственников посредством налогов. Причём исполнительные органы выступают уже как бюрократизированное чиновничество, имеющее свои корпоративно-сословные интересы.
Судебная часть контролирует обе стороны как сила, стоящая над ними и защищающая Закон: она выше сиюминутных интересов, которые могут быть у законодательной и исполнительной властей. В Законе воплощается компромисс различных интересов гражданского общества, что, однако, придаёт устойчивость обществу.
Заметим, что капиталистическая демократия («буржуазная» – ныне слишком узкое определение) расширила не только социальное и территориальное поля демократии, но и экономическое. В античности преобладали два вида собственности – недвижимое имущество и денежный капитал. При капитализме равноправно утвердились также собственность на рабочую силу и интеллектуальная собственность, что позволило интеллигенции жить целиком за счёт умственного труда.
Социальная база капиталистической демократии расширилась настолько, что в её орбиту сегодня входит заметное большинство населения развитых стран, делая их маловосприимчивыми к коммунистической пропаганде. И революции теперь грозят лишь тем странам, где большая часть народа, будучи париями, не входит в гражданское общество.
Нужно ли говорить, почему в странах «реального социализма» утвердилась не демократия, а тоталитаризм: люди были лишены производительной собственности, и гражданское общество раздавил могучий, независимый от него пресс госсобственности.
.jpg)
У первого микрофона! А теперь сходитесь...
Может ли демократия быть социалистической?
Если исходить из мировой истории, а не умозрительных доктрин, то можно заключить: коренная ошибка Маркса, Энгельса и Ленина – в попытке соединить демократию с бессубъектной, «общенародной» собственностью. Но уже тогда такие теоретики социализма, как Прудон, Лассаль, Бакунин, Туган-Барановский, понимали, что демократия может быть только властью собственников, реально владеющих и распоряжающихся пробуржуазным социализмом. Мол, вместо того, чтобы всех работников сделать равными между собой, эти социалисты предлагали превратить их в дюжинных буржуа с интересами, не идущими дальше «своего дела».
А ЧТО же сделал марксизм? Лишив человека материальной независимости, он избавил его от «мелкобуржуазности», а заодно и от свободы. Упразднение частной собственности обернулось маргинализацией бывших собственников. Выяснилось, «мелкобуржуазные» социалисты были ближе к истине. Во всяком случае, реализация их проектов сопровождалась бы куда меньшим кровопусканием и растратой общественного богатства.
Но, если «лучше поздно, чем никогда», не попробовать ли строить социализм не «по Карлу Марксу», а «по Луи Блану»? По нему предполагалось всю общенародную собственность поделить между работниками.
Однако любому, кто хоть немного знаком с закономерностями товарного производства, понятно: рыночная конкуренция неизбежно приведёт к перераспределению собственности. И равенства не получится. Зато рынок ничуть не мешает обделённым в дележе собственности догнать в доходах счастливчиков, ибо рынок – идеальный инструмент для состязания в доходах.
Можно погореть, имея дорогостоящие фонды металлургического завода, и преуспеть, открыв небольшую мастерскую. Единственно, где нужно соблюдать принцип справедливости, – при оценке стоимости имущества с учётом износа фондов. А также бороться с монополизмом, используя среди прочего налоги на сверхприбыль.
Хозяйственный механизм социализма с формами собственности – коллективной, кооперативной, личной – выглядел бы схематично так. Коллективно-акционерные фирмы выпускают акции двух видов. Одни распространяются среди своих работников без права продажи вне предприятия. Другие – в свободной продаже, но только среди коллективных предприятий без права их владения отдельными лицами, что предотвратило бы возникновение рантье. Имущество обанкротившихся фирм переходит в собственность других коллективных и кооперативных компаний.
И здесь возникает первая трудность: куда податься незадачливым собственникам, как не в наёмные работники? Но эту рытвину ещё можно обойти, ведь банкротства отнюдь не примут вселенского масштаба. Кроме того, неудачники могут попробовать открыть своё дело.
Куда серьёзнее опасность дробления ответственности, блокирования принятия управленческих решений «митинговой демократией» с привнесением в жертву сиюминутным интересам долгосрочных перспектив (например, в сфере капитальных вложений) и как итог – техническое отставание и проедание основного капитала. Есть, правда, положительный опыт коллективных предприятий в Европе и США, на которых занято более 10 миллионов человек. Но критики отмечают локальный характер деятельности этих фирм и то, что за работниками таких предприятий – долгая школа капитализма.
Словом, спор о возможности соединения социализма с классической демократией носит исторически долговременный характер. Нам не решить эту задачу сегодня, но надо позволить всем трудовым коллективам, желающим жить по-социалистически, то есть без эксплуатации наёмного труда, попробовать свои силы.
Без эксплуатации наёмного труда хозяйствовать можно, но нельзя обойти разновидность скрытой эксплуатации – неэквивалентный рыночный обмен товарами и услугами. Больше того, бороться с экономической эксплуатацией – значит бороться с товарным производством. Потому Маркс и был противником рынка. Но бороться с товарным производством – значит бороться с демократией и свободой гражданского общества. Увы, равноправие демократии базируется на экономическом неравенстве. Речь может идти только о масштабах неравенства и о степени его отрицательного влияния на социальную жизнь и политическую стабильность общества.
И ещё одно важное обстоятельство. Демократический механизм общественного устройства в общем-то весьма громоздок, поскольку ориентирован на достижение компромисса при столкновении разнородных интересов. Это ведёт к возникновению массы процедурных проблем, к «говорильне». Если в процессе достижения компромисса возникают сбои, то демократия попадает в полосу внутреннего кризиса. Заметим, кстати, что Муссолини и Гитлер во многом сделали свою карьеру на волне критики неповоротливости демократических институтов управления, политиканства её «отцов» и неспособности сгладить кричащие социальные контрасты.
.jpg)
Автор рисунка: Н. Кинчаров
Какую демократию мы имеем?
Обратимся к нарождающейся демократии в бывшем Советском Союзе. Анализ неутешителен. С точки зрения классической демократии мы имеем причудливую смесь остатков государственно-общинного социума («азиатского» способа производства), охлократии и нарождающихся элементов подлинной демократии как власти собственников (пока что в Советах активно действуют лишь владельцы интеллектуальной собственности – научные работники, деятели культуры), что лишает советскую демократию устойчивости.
Ведь чем определяется прочность демократии? Степенью объединения всех групп собственников во взаимосвязанную социально-экономическую общность. А это происходит, когда кооперационные связи начинают главенствовать над разделением труда. Земледельцы в этом случае не противостоят горожанам, крупные производители – мелким, банки – производству.
Все они вместе делают общее дело, обслуживают друг друга и зависят друг от друга, и потому между ними уже нет жёсткого политического соперничества за обладание рычагами власти, чтобы использовать их на пользу и во вред конкуренту.
Грызня партийных группировок, взаимная блокировка в парламенте, возникающая отсюда правительственная слабость вытесняются общенациональным двухполюсным центром. Один партийно-политический полюс «правые») выступает за государственное регулирование рынка, включая участие государства в перераспределении части прибавочного дохода в пользу малоимущих граждан.
Другой полюс («левые») выступает за свободу экономической и социальной состязательности. Вот, в сущности, и вся многопартийность. Эти партийные качели (больше рынка – меньше рынка) служат маятником, балансирующим ход механизма современной классической демократии.
Если классические демократии строили свой политический дом с фундамента рыночной экономики и частной собственности, то у нас, в экс-СССР, это строительство идёт с «крыши», с парламента. Экономический фундамент и социальная база демократии пока в зачаточном состоянии, зато уже есть десятки «демократических» партий. Грань между политикой и политиканством зыбка. Партии есть (точнее, они заявлены), но ни одна не имеет полновесного права на власть, так как они не контролируются какой-либо частью собственников, ибо не созданы ими.
Нынешние партии подобны старателям из рассказов Джека Лондона, столбящим потенциально золотоносные участки в надежде на будущие прибыли. Сначала создаются «партии», потом начинается нащупывание своей социальной базы. Распахивая политическую целину, эти организации навязывают себя будущему политическому самоопределению людей.
Осознавшим себя социал-демократами или либералами уже сложнее будет самоопределиться организационно, потому что ниша социал-демократии или либерализма занята соответствующей структурой с газетой, органами правления, вождями, программой. Остаётся либо присоединяться к быстрым на дело, либо создавать новую параллельную организацию.
Практика, когда партии создавались не после осознания определёнными социальными группами своих политических интересов, а до их осмысления, у нас уже была. Так, в начале века социал-демократическая партия России возникла как группировка маргинальной интеллигенции, провозгласившей своей задачей нести политическое сознание в ряды рабочего класса. И понесла... Наряду с правильными идеями она исповедовала много сугубо умозрительных положений, нанёсших при их воплощении огромный ущерб стране. Среди таких пагубных представлений, в частности, было то, что класс-несобственник может с ходу организовать общество на началах высшего разума. И для достижения этой мистической цели необходимо... отмирание демократии.
Делаем ли мы сегодня какие-нибудь серьёзные выводы из своей и общей истории? Увы, никакого позитивного использования исторического опыта не наблюдается и не будет. И даже есть признаки того, что мы и дальше собираемся брести «своим путём». Властвующими структурами разгосударствление понято, кажется, своеобразно – как переход от ведомственного распоряжения общественной собственностью к узакониванию ведомственной собственности. На наших глазах рождается новый вид бюрократической собственности – своего рода «азиатский» способ производства в децентрализованном варианте! Кто контролирует собственность, тот контролирует государство. Так кто же его будет контролировать в нашей домотканой демократии?
И о другой неисключаемой напасти – возможности получить вместо полнокровного, динамического рынка рахитичное дитя... Ещё в доперестроечные годы сын раскулаченного рассказывал мне, как их семья вновь стала на ноги в местах высылки. Его родители сначала завели огород. Первые овощи сразу везли на базар, вырученные деньги откладывали. Экономили даже на детях, не потчуя их молодой морковкой. Зато купили корову. Молоко на рынок – и купили швейную машину.
Отец освоил портновское дело, брал заказы. Потом принялись строить каменный дом. Потом... ещё много чего было потом. В конце 50-х его мать решила навестить свою родную деревню, где их раскулачили. Приехали туда на своём автомобиле. Их увидела какая-то женщина, одна из получивших добро раскулаченной, узнала и стала просить прощения за давнее. Возможно, она испугалась автомобиля – тогда личное владение им было чрезвычайной редкостью. Но самое главное, рассказывал мне потомок кулаков, бедные в той деревне остались бедными...
Мне вспомнился этот рассказ, когда я знакомился с историей экономического взлёта Японии. Метод обогащения был почти тем же. Только роль местного базара играл мировой рынок. Общим было первенство продаж (экспорта) и инвестиций над потреблением. И достаток стал естественным итогом предшествующих усилий.
На потребление шло прежде всего то, что не находило покупателя или не требовалось для вложения в дело. Со временем этот избыток капитала достиг размеров сначала достатка, а вскоре и богатства. Вот и весь секрет кулаков и японского чуда. Бедняки же остаются бедными как вследствие государственного отчуждения большей части прибавочного дохода, так и потому, что формуле «труд – сбережения – инвестиции» предпочитают свою «политэкономию»: «труд – потребление».
Если «бедняцкая линия» победит на разгосударствленных предприятиях и продаваемая продукция будет меняться на консервы, видео и холодильники, то страна не выйдет из бедности, а значит, не станет демократической.
Борис Шапталов. Из журнала «Волга»
Ещё в главе «Наука - политика - практика»:
Демократия – это власть собственников