Дело любви. О духовной и религиозной традиции русской семьи
Особое призвание
Всякая культурная и духовная жизнь народа и отдельной личности должна рассматриваться как духовное оплодотворение предшествующим и творение новых ценностей как претворение в жизнь, в новых формах жизни, некоторых основных, исконных вдохновений.
Особенно значительное и основоположное проявление этого живого потока динамической традиции есть жизнь семьи, культурная и духовная, переходящая из поколения в поколение. В тишине, незаметно, неслышно совершается здесь великое дело не только передачи культурных и духовных ценностей, но и творческого воздействия одного поколения на другое (и что это ещё важнее – личности на личность), «духовного оплодотворения», рождения и образования новой личности.
То, что производят семена воспитания, получаемого в недрах семьи, в большинстве случаев несравнимо по глубине и силе со всеми последующими воздействиями в жизни. Огромное значение семьи в духовной и культурной истории отдельного человека и народа настолько ясно, что на доказательство этого не стоит тратить времени. (Иногда, конечно, эта динамика замирает и «соль» духовная теряет свою силу, остаётся форма, но жизнь отлетает.)
Творческое воздействие происходит, повторяю, в глубинах духа, едва заметно. Недаром пришествие и действие Царства Божия сравнивается в Евангелии с незаметным действием закваски, положенной в три меры муки, доколе не вскиснет всё, или с зерном горчишным, меньшим всех семян, которое, однако, упав в землю, вырастает в большой куст, выше всех злаков, так что птицы небесные гнездятся в нём (Мф. 13:32-33).
Но ничто не может сравниться с духовным воздействием матери (иногда той, которая заменяет мать) на душу ребёнка. Это средоточие лучей ласки и любви на душу ребёнка создаёт такую благодатную атмосферу творческого влияния и роста, которая часто может решающим образом действовать на всю последующую жизнь.
Основные предпосылки и вдохновляющая сила идеала христианской семьи в русской духовной традиции сходны с вдохновляющей силой такого же идеала на Западе, ибо вытекают из того же источника. Есть особое достоинство, особые дары и призвание, особый вид служения у разных членов семьи. Идеал жены и матери, женщины-христианки, нарисовал апостол Пётр в знаменитом месте 1-го Послания ( Глава 1, стихи 3-4) о «сокровенном внутреннем человеке в нетленной чистоте кроткого и молчаливого духа».
Как вся жизнь наша, так и жизнь семьи есть вместе с тем с точки зрения христианского миросозерцания и место духовного роста, и место приготовления нашего к той высшей цели, к той Вечной жизни, к которой мы все идём и которая предносится (представляется) нашему взору, освящает все наши земные отношения.
При основном единстве евангельского идеала христианской семьи, в православном восточном и западном христианстве, мы имеем, однако, многообразие форм и проявлений, в которых эта жизнь христианской семьи нашла своё выражение (причём народное, этнографически и исторически обоснованное), сыграло также большую роль.
Нас же особенно интересуют духовные и культурные ценности, которые культивируются и передаются в русской семье. Из сказанного ясно, что мы касаемся духовных высот русской семейной жизни, вытекающих из её евангельского вдохновения.
Родительское благословение
Человек слаб и недостоин морально, но живёт духовно из-за идеала, который выше его. И этот идеал самим уже существованием своим нередко влияет на его жизнь. На это явление в отношении к жизни русского народа указывал Достоевский. Это, конечно, общечеловеческое явление.
Православная Церковь явилась, как известно, в высокой степени источником религиозного вдохновения и моральной силы для русского народа, была его воспитательницей. Его различные силы и устремления, часто хаотически мятущиеся, нашли в ней своё обуздание и просветление. Православная Церковь учила его трезвению духовному и мужественному подвигу, просветляющему жизнь. В действительности жизнь народа весьма часто была не на высоте, но сложился идеал духовного благообразия, который влиял на жизнь и нередко осуществлялся в жизни – в самых различных слоях. Он недаром закреплён в ряде образов у русских великих писателей, которые умели подглядеть жизнь, увидать иногда её питающие силы.
В древнерусском, да и в позднейшем благочестивом русском семейном укладе этот идеал освящения жизни находил своё особенно яркое выражение в родительском благословении, которое стоит как бы в центре жизни семьи. Известны эти зачины многих русских былин:
Не сырой дуб к земле клонится,
Не бумажные листочки расстилаются:
Расстилается сын перед батюшкой.
Он и просит себе благословеньица:
«Ох ты, гой ecu, родимый милый батюшка!
Дай ты мне своё благословеньице...»
Отвечает старый хрестьянин Иван Тимофеевич:
«Я на добрые дела тебе благословенье дам,
А на худые дела благословенья нет...
Поедешь ты путём-дорогою,
Не помысли злом на татарина,
Не убей в чистом поле христианина».
(Из былины об Илье Муромце)
Даже и буйный Васька Буслаев покорно просит материнского благословения:
Вздумал Васенька съездить в
Ерусалим град,
Стал он просить у матушки
благословеньица,
Буйной головой он до сырой земли,
Как не белая берёза изгибается,
Не шелко́вые листья расстилаются –
Васенька матушке наклоняется.
Новая жизнь, новая семья начинается с благословения родителями новобрачных, строится на нём, оно «утверждает дома чад». В общерусском крестьянском быту оно нередко сохранялось до последних времён – до революции, иногда даже дольше. В сознательно-религиозной традиции крепких русских семей, попавших в эмиграцию, например во многих семьях из старого русского культурного слоя, эта центральная роль благословения родительского при построении новой семьи в значительной мере сохранилась и поныне.
Наглядными носителями родительского благословения, более того – священными для детей и семьи символами Божия благословения, являются семейные иконы. Они передаются из поколения в поколение, как бы воплощая в себе духовную связь, духовную преемственность отцов и детей.
У бесчисленных крепких русских семей, простых и знатных, скудного достатка, зажиточных и богатых, были эти заветные семейные или родовые иконы «родительского» благословения: в старом купечестве, у старообрядцев, в стародворянских и княжеских родах, у духовенства, в крепких гнёздах крестьянского семейного быта, особенно на севере России.
Некоторые семейные или родовые иконы как бы воплощали в себе жизнь поколений, историю семьи или рода с отцовской или материнской стороны. Так, в одной из ветвей голицынского рода хранилась, как семейная святыня, очень древняя икона, которую опальный Меньшиков вывез в Сибирь и которой он благословил в Берёзове свою дочь, княгиню Голицыну, при выходе её замуж.
В семье Ермоловых хранилась и передавалась из поколения в поколение икона «царской невесты» Марии Хлоповой (которая должна была выйти за царя Михаила Фёдоровича), прабабки Ермоловых. В старшей ветви долгоруковского рода хранилась, как большая святыня, икона, которая была связана с памятью героини и подвижницы княгини Наталии Борисовны Долгорукой, рождённой Шереметьевой, вдовы трагически казнённого Ивана Долгорукого.
Это только несколько случайных примеров, взятых наугад из знакомых мне семей. Для детей и внуков эти иконы были насыщены живым потоком родительского и дедовского благословения и молитв.
Недаром дети любят сказку,
Ведь сказка тем и хороша,
Что в ней счастливую развязку
Уже предчувствует душа.
(В. Берестов)
Культура сердца
Истовое обрядовое благочестие, которое жило в старорусской семье, могло быть живым проводником «прикосновения к иному миру». В этом – значение этого благочестия, значение обряда. Но обряд мог, конечно, восприниматься и очень внешне, как нечто самодовлеющее, формальное, и тогда его духовная сила замирала, он мог становиться ме́ртвенным, механическим, как всё, лишённое силы духовной.
Но обычно, нормально, он должен был просвечивать – и в этом было его назначение – духовные реальности и приближать их к людям. Неправильное, внешне формальное отношение к обряду породило, как известно, великую смуту в русской Церкви во второй половине XVII века, столь вредную для русского благочестия и приведшую к расколу.
Носительницей и передатчицей жизни духа была прежде всего мать. Характерно то, что пишет А. С. Хомяков (в письме к М. С. Мухановой) о матери: «Что до меня касается, то знаю, что, восколько я могу быть полезен, ей обязан я и своим направлением, и своей неуклонностью в этом направлении. Счастлив тот, у которого была такая мать и наставница и детстве».
Какое великое, огромное богатство представляют эти образы матерей-христианок в этом живом потоке русской духовной и культурной жизни! Как много светлого излилось из них в души окружающих! Эти матери незабываемым образом воздействовали на души своих детей, приводя их в соприкосновение с божественной действительностью, уча их правде и молитве, уча их подлинно христианскому подходу к жизни.
А вместе с тем они часто были центром излучения огромной культуры ума и сердца. Такая мать своим примером учила любви и состраданию, останавливаюсь на этом как на самом важном, – действенной, себя забывающей любви. Это – религиозное и нравственное величие образа христианской русской матери, которое всегда существовало и в сокровенных глубинах повседневной жизни, и питало душу молодого поколения, и являлось часто духовным средоточием семьи; и с особой яркостью и силой проявилось теперь, на наших глазах, в годы русского лихолетья. Это был живой источник света и ласки, согревавший и своих и чужих.
Я знавал одну такую мать, у которой вся жизнь была в отдании себя другим, без всякой сентиментальности, в тишине, ласковости и простоте, соединённой с величайшей мудростью. Эта мать была великая христианка, которая жила сокровенной внутренней жизнью и была вместе с тем необычайно деятельна.
Где нужно было утешать, она утешала: бедных она кормила у себя на дому – во время благополучия, а во время большевистского гнёта и повсеместного голода она даже свой паёк почти целиком отдавала больному мужу, или сироте-племяннику, или просто приходившим затравленным голодным людям, близким и чужим.
Но её главное дело, этой матери семейства, которая в тяжелейшие времена на всех готовила в доме, чистила картошку, пекла, когда можно было, хлеб или лепёшки, её главное дело была молитва за других, молитва заступничества. Когда она оставалась одна, она молилась. За всех! Особенно за своих детей. Две дочери, которые всё время оставались при ней и разделяли с ней все перипетии советской жизни, были арестованы и находились в концентрационном лагере (сначала в Соловках, затем одна из них попала в лесозаготовочный концлагерь на северо-востоке), и она вымолила их: они вернулись.
Так чувствовали близкие и знавшие её – они чувствовали силу её молитвы. Уже в прежние времена её просили молиться за них близкие и друзья – они чувствовали горение её праведности. И это было соединено с высочайшей простотой, с ласковым, добрым чувством юмора и утончённой культурой. Основная её характеристика была – жизнь не для себя, отдание себя всецело для других, прежде всего для мужа, потом для детей, а также и всех близких и «чужих».
У неё был дар – огромная сила жалости и сострадания. Она не могла видеть горя или нужды – чьи бы они ни были – чтобы не желать помочь тут же, сколько она была в состоянии. Она учила своих детей милосердию, учила их отдавать свою любимую игрушку бедному сироте. Это был такой пример естественной простоты, смирения, величайшей культуры, но прежде всего культуры сердца и святости, что этот пример сам был уже величайшим актом воздействия и воспитания.
Равных по молодому горению духа, даже в старости, и по силе героического смиренного служения любви и величайшей духовной утончённости и благородства в самой этой подлинной, не вымученной, а основоположной простоте и чистоте духа – я не встречал.
Но много образов русской матери – мудрой, горячей сердцем, трезвенно-подлинной и духовно утончённой и, прежде всего, доброй – не навязчиво, не «эмоционально», а истинно доброй, смиренной с забвением себя, религиозно укоренённой – встречались мне на моём пути и в России до революции, и в эмиграции. Не только, конечно, среди русских. Но разносторонность, трезвенная тонкость и евангельская простота осуществления этого идеала очень типично русские, хотя, конечно, не исключительно.
Автор фото: С. Табачников
– Здравствуй! Будь молодцом!
Поздоровайся с отцом!
Это – ты. А это – я.
Мы теперь с тобой – семья.
Носители духовного оплодотворения жизни
Приведу ещё несколько примеров такого образа матери из материала, связанного с воспитанием и духовным ростом ряда русских замечательных людей, вошедших в историю культуры. Некоторые из них явились центрами духовного воздействия, очагами сердечной теплоты и просвещения, не только для своих детей, но и для посторонних, особенно для молодёжи, бывавшей у них в доме.
Начну с Авдотьи Петровны Елагиной, в первом браке Киреевской, матери братьев Киреевских и родственницы поэта Жуковского, рождённой Юшковой. (1789–1877 гг.).
Вот что о ней пишет известный русский историк права и сотрудник правительства Александра II по крестьянской реформе профессор К. Д. Кавелин (1818–1885):
«Вводимые в замечательно образованные семейства добротой и радушием хозяев, юноши, только что сошедшие со студенческой скамейки, получали доступ в лучшее общество, где им было хорошо и свободно благодаря удивительной простоте и непринуждённости, царившей в доме и на вечерах.
Здесь они встречались и знакомились со всем, что тогда было выдающегося в русской литературе и науке, прислушивались к спорам и мнениям, сами принимали в них участие и мало-помалу укреплялись в любви к литературным и научным занятиям...
Пишущий эти строки испытал на себе всю обаятельную прелесть и всё благотворное влияние этой среды в золотые дни студенчества; ей он обязан направлением всей своей последующей жизни. Со всеми воспоминаниями из этого времени неразрывно связана светлая, благородная, прекрасная личность Авдотьи Петровны Eлагиной.
Авдотья Петровна была вместе с тем человеком большой культуры и образованности. Основательно знакомая со всеми важнейшими европейскими литературами, не исключая новейших, за которыми следила до самой смерти, Авдотья Петровна особенно любила, однако, старинную французскую.
Чтобы оценить её влияние на нашу литературу, довольно вспомнить, что Жуковский читал ей свои произведения в рукописи и уничтожал или переделывал их по её замечаниям. Не было собеседницы более интересной, остроумной и приятной. В разговоре с Авдотьей Петровной можно было проводить часы, не замечая, как идёт время. Живость, весёлость, добродушие, при огромной начитанности, тонкой наблюдательности, при её личном знакомстве с массою интереснейших личностей и событий, прошедших перед нею в течение долгой жизни, и ко всему этому удивительная память – всё это придавало её беседе невыразимую прелесть.
Все, кто знал и посещал её, испытали на себе её доброту и внимательность. Авдотья Петровна спешила на помощь всякому, часто даже вовсе незнакомому, кто только в ней нуждался».
Свою характеристику А. П. Елагиной Кавелин заключает словами: «Не только нашим детям, но даже нам самим трудно теперь вдуматься в своеобразную жизнь наших ближайших предков. Лучшие из них представляли собой такую полноту и цельность личной, умственной и нравственной жизни, о какой мы едва имеем теперь понятие».
Автор фото: С. Яворский
...И эта любовь до конца твоих дней
Останется тайной опорой твоей.
(В. Берестов)
А сколько жизнь прошлого (даже и настоящего – даже под советским игом, даже в эмиграции) представляла нам подобных примеров, не записанных в книги, не фиксированных в написанных воспоминаниях, но живых в памяти, живых в своём воздействии, составляющих тайный, скрытый поток творческой, духовной жизни, протекающей через семью.
Невольно думаешь об этом, когда читаешь в воспоминаниях философа князя Евгения Николаевича Трубецкого о незабываемом воздействии на его душу и на его братьев и сестёр его матери, княгини Е. А. Трубецкой (рождённой Лопухиной). Особенно замечателен рассказ о том, как она вложила в своих детей мысль о вездеприсутствии Божьем, о том, что взор Божий проникает повсюду и не укроешься от него.
Мы знаем, какое огромное влияние на духовное развитие Л. Толстого имела беззаветно его любящая тётя – Татьяна Александровна Ергольская, которая заменила ему мать с самых ранних его лет, которая была живым образом отдающей себя, смиренной, благостной любви, которая, как он говорит, учила не словами и даже не делами, всем существом своим учила.
«Главное свойство её жизни, которое невольно заражало меня, была её удивительная, всеобщая доброта ко всем без исключения. Я стараюсь вспомнить и не могу ни одного случая, когда бы она рассердилась, сказала резкое слово, осудила бы – не могу вспомнить ни одного случая за 30 лет жизни... Никогда она не учила тому, как надо жить, словами, никогда не читала нравоучений.
Вся нравственная работа была переработка в ней внутри, а наружу выходили только её дела – и не дела... а вся жизнь, спокойная, кроткая, покорная и любящая не тревожной, любующейся на себя, а тихой, незаметной любовью. Она делала внутреннее дело любви, и потому ей не нужно было никуда торопиться. <...> Не одна любовь ко мне была радостна. Радостна была эта атмосфера любви ко всем присутствующим и отсутствующим, живым и умершим, людям и даже животным...»
Вот образ бабушки из воспоминаний московского городского деятеля, человека большой доброты и чистоты сердца, Николая Ивановича Астрова (умер в Праге в 1934 году):
«Бабушка! Воспоминание о ней – одно из самых светлых и очаровательных воспоминаний моего детства и юности. Я не помню человека, который бы так всегда неизменно оставался самим собой во все минуты жизни, во все переживания. Какая-то светлая тишина окружала её. Это было излучение глубокой сосредоточенности её внутренней духовной жизни...
Тихая, неторопливая поступь, полная сдержанности и достоинства. Тихая плавная речь, мелодичный голос, как-то удерживаемый в переливах своих звуков, подчинённый всё той же чарующей тишине, составлявшей её стихию. Красивое, кроткое, озарённое лицо. Даже в минуты волнения и гнева, – а чувство, подобное гневу, охватывало её, когда до слуха её долетела чья-либо гадкая брань или «чёрное слово», – оно не теряло озарённости.
Напротив того, в те минуты оно становилось особенно ярким, заставляя смущённо умолкать нарушителя душевной тишины. Её прелестные голубые глаза, тонкие черты лица довершали образ.
Мы всегда любили нашу бабушку и радостно отдавались тому тихому свету, который исходил от всего её духовного существа. <...> В семье с её появлением повышалось настроение. Все как-то становились лучше и всем становилось лучше. С её появлением все инстинктивно ощущали, что к нам входило что-то новое, что-то такое, что только она одна умела принести с собой».
Примеры легко умножить.
Автор фото: Ю. Венгереш
У меня завелись ангелята,
Завелись среди белого дня!
Всё, над чем я смеялся когда-то,
Всё теперь восхищает меня!
А. Вертинский
Подвиг любви
Из таких семей выходили люди большой культуры, укоренённые в том, что мы называли «динамической традицией», – в религиозной питающей почве духовной жизни русского народа и из тесного соприкосновения вместе с тем и с величайшими порождениями культуры Запада. В качестве примеров можно назвать Ф. И. Тютчева, братьев Киреевских, А. С. Хомякова и философов князей С. Н. и Е. Н. Трубецких и многих других.
И не только для литературного творчества готовила такая русская семья, но и для жизни. Широта миросозерцания, умение восхищаться Красотой и жаждать Правды и служить ей, и внимательное сердечное отношение к ближнему, и уважение к достоинству его – часто выходили из лона русской, живущей этой традицией семьи.
Но вернёмся к семье в Советской России.
Замечательна и богата материалом вышедшая в Нью-Йорке книга профессора И. А. Курганова «Семья в СССР». Он показывает страшное, постепенное, систематическое ухудшение положения семьи, можно сказать, систематическое ухудшение семейного начала в Советском Союзе. Однако он не говорит о реакции семьи, не указывает на то, что осталось от семьи и что ещё живо, несмотря ни на что. А таких данных немало.
Хотя бы, для примера, то, что происходило в оккупированных германскими войсками местностях России. Всё мужское население так называемого призывного возраста (на самом деле, мальчишки, начиная с 14 лет, и пожилые люди до 60 лет включительно, причём многие из них больные и полуинвалиды, не взятые советской властью на военную службу) забирались в специальные лагеря, устроенные при лагерях военнопленных.
И что же? Эти лагеря в течение всего дня буквально «осаждались» жёнами и матерями с детьми, пришедшими издалека (иногда за 40-50 вёрст) в сильный мороз по занесённым снегом дорогам, таща саночки с передачами для отца, сыновей, старших братьев. Этот вопль отчаяния женщин, просивших повидать мужа или 14-летнего сына, был самым ярким свидетельством, что семья у крестьян Северной России (в Новгородской, Петербургской, Псковской губерниях) была жива.
Ряд непередаваемых, невероятных человеческих трагедий и примеров такой же невообразимой силы жертвенной любви и жертвенного служения ознаменовали вообще историю русской семьи под советским игом.
Несмотря на все притеснения, на аресты, заточения и убийства членов семьи – и родителей и детей – со стороны органов власти, на насильственное отнятие детей от родителей, на систематическое сверху проводящееся нравственное разложение и убийство семьи, в семье этой нередко проявлялась такая сила терпеливого, тихого морального мужества и сопротивления, такая сила любви, что это останется одной из самых патетических, ужасных, но и вдохновляющих душу картин русской культурной истории.
Так было в 20-х, 30-х, 40-х, 50-х годах, до самой смерти Сталина, когда можно было наблюдать изо дня в день бесконечные вереницы родных, главным образом женщин, стоявших у ворот советских тюрем для передачи пакетов с едой и бельём, иногда с книгами для заточённых отцов, братьев, сыновей.
У себя отнимали еду в эти времена всеобщего голода или, в лучшем случае, полуголода... Этого забыть нельзя, как и разлуку матери с детьми, отправлявшимися в Соловки или в другие страшные концентрационные лагеря Севера. Так убивалась семья зачастую физически, но так она вместе с тем закалялась морально и религиозно.
Вырастала сила морального отпора и нравственной живучести семьи и семейной любви. Иногда семья превращалась в пепел, но сколько было животворного в этой проявленной любви! И это закаляло духовно и передавалось дальше от старших к молодым и наоборот силою жертвенной любви, которая даже в страданиях оставалась верна.
Это есть реальность духа, вошедшая в русскую культурную историю, не только того страшного времени, а вообще в русскую жизнь, ибо оплодотворила её. Что может быть творчески сильнее и более вдохновляюще, чем сила проявленного длительного и героического подвига любви?
Есть и замечательный литературный памятник, нет, не литературный это памятник, а гораздо больше, святее, чем литературные памятники, – слова любви матери, расстающейся с сыном, «Реквием» Анны Ахматовой. Но этот памятник страшен и вместе с тем и высок и своей «коллективностью», или, лучше сказать, «соборностью».
Здесь личное горе матери сливается с общим, таким же горем матерей, у которых злая власть отобрала сына. Эти слова не забудутся, пока есть русская духовная жизнь, более того – пока в мире есть матери. Это свидетельство непреходящего укора и обвинения, стон и горе, и молитва. Это более чем литература.
* * *
И опять ставится перед нами вопрос: что же мы имеем в конце концов? Поражение семьи или её победу? Но есть, по-видимому, законы духовной жизни (которые, согласно Хомякову, изнутри влияют на исторические судьбы народа), по которым подвиг духовный не проходит даром. Семена любви и жизнь Духа часто побеждают и в жизни народа. Само проявление их есть уже победа.
Николай Арсеньев
Из книги «Единый поток жизни»,
изд-во «Жизнь с богом»,
Брюссель, 1993
*******
Друзья мои, раз уж мы заговорили о духовном подвиге, о подвиге любви, я хотел бы напомнить, что в сознании народа Мать и Родина часто сливаются воедино – особенно в страшные и тяжкие времена. И послушайте, как удивительно сказал об этом единении Иван Шмелёв, собственной душой прочувствовавший и сыновнюю нежность к Родине, и непреходящую боль от разлуки с ней:
«Что это значит – найти Родину? Прежде всего: душу её почувствовать. Иначе – и в ней самой не найти её. Надо её познать, живую! Не землю только, не символ, не флаг, не строй.
Чуют её пророки – её поэты; по ней томятся, за неё отдают себя. Отдают себя за её Лик, за душу; ими вяжет она с собою. Люблю, а за что – не знаю, не определить словом. Тайна – влекущая за собобою душа Родины: живое, вечное, – и её только.
Поэты называют её Женой, Невестой, народ – Матерью, и все – Родиной. Что же родное в ней? Всё, что заставляет трепетать сердце, что переплеснулось в душу, как через один взгляд неожиданный вдруг перельётся из родных глаз бездонное, неназываемое... без чего – нельзя. Ей шепчут в ночи признания. Её в снах видят.
Она смотрится в душу родным небом, солнцем и непогодами. Она говорит нам родною речью – душою слов, своими далями и путями... Вяжет с собой могилами... Вливается в сердце образами Великих, раскидывается в летописях и храмах, в куполах, в колоколах... Чуется вся в свершённом, зовёт-увлекает далями. В путеводных огнях-маяках видится нам её Дух-водитель, – Бог её!»
Ещё в главе «Семья - дом - отечество»:
Дело любви. О духовной и религиозной традиции русской семьи
Между «великим грехом» и «удоволством». Интимная жизнь женщины в Старой Руси