Дело Кондратьева
Ученик Туган-Барановского
Ну что ж, пожалуй, так и начнём эту статью о блистательном русском учёном: «Дело N2...» Уникальное и в то же время одно из миллионов «дел», как нельзя лучше отражающее трагедию русского народа и неконформистской интеллигенции в XX веке.
Итак, родился в 1892 году старшим из десятерых детей в семье костромского крестьянина Дмитрия Кондратьева. Родился в год, когда страшный недород и голод пробудили страну от спячки, в которую она впала после убийства царя-реформатора Александра I. B год, когда издал свои первые книги его будущий учитель – первый русский экономист с мировым именем и провозвестник социализма с «человеческим лицом» – М. И. Туган-Барановский.
Перенесёмся на девятнадцать лет вперёд. Позади останутся церковно-приходская и церковно-учительская школы, училище земледелия и садоводства, общеобразовательные курсы в Петербурге и экзамены экстерном в костромской гимназии. Россия успела за эти годы нарастить широкую систему общего образования, которая позволяла при желании выходцам из крестьянских семей дойти до самого высокого уровня знаний.
Сейчас нам в это трудно поверить, но такова, именно такова была в лучших крестьянских семьях тяга к знаниям, что даже имевший широкое хождение в литературе эпитет «как к свету» не кажется в этом случае столь уж претенциозным. Нам действительно сейчас это трудно себе представить, но в полуфеодальной, сословно-монархической России сразу несколько детей крестьянина Дмитрия Кондратьева получили высшее образование. И тянул всех старший, Николай. Сам он первым перебрался в Петербург и поступил на престижный юридический факультет столичного университета, где в те годы преподавали лучшие представители общественной мысли России – М. М. Ковалевский, А. С. Лаппо-Данилевский и многие другие. Вслед за старшим по проторённому пути шли и младшие братья и сёстры.
В 1911 году ещё не рассеялись надежды на успех реформ П. А. Столыпина, ещё не сгустились над Россией тучи мировой войны. Казалось, одно-два десятилетия, одно-два поколения крестьянского возрождения «без барина и общинного круга», накопления традиций промышленной цивилизации – и Россия сможет, прочно и устойчиво вступив на путь модернизации, приблизиться, а то и обогнать ведущие мировые державы. Сама общественно-экономическая ситуация в стране требовала сильных, смелых умов. Общее «пробуждение» России – индустриализация и становление развитого общероссийского рынка, одно из самых мощных в мире кооперативных движений, сеть автономных научных и учебных заведений с независимо мыслящей профессурой – всё это ждало и растило новое поколение учёных мирового уровня.
Пройдёт ещё пять лет, и горизонт русской истории начнёт затягиваться «предчувствием» великих потрясений. В личной же жизни Кондратьева всё складывалось более чем успешно. Он оставлен при Петербургском университете, начинает работу в общественных организациях. Но вряд ли бы он тогда, в 1916 году, сам поверил, если бы ему сказали, что через год...
18 октября 1917 года (5 октября по старому стилю) Николай Дмитриевич Кондратьев войдёт в последний состав Временного правительства в качестве товарища министра продовольствия. А до этого была напряжённая работа в Лиге аграрных реформ и Комиссии по аграрной реформе при Главном земельном комитете, том самом, что разработал проект радикальных преобразований, доставшийся в наследство большевикам. Затем – депутатство в Учредительном собрании, печальная история разгона которого нам сегодня уже хорошо известна. И всё это – в двадцатипятилетнем возрасте.
Ещё с юношеских лет, будучи эсером, Кондратьев и организационно, и идейно был самым активным сторонником радикальной крестьянской демократии и безусловным противником «диктатуры пролетариата». Конечно, он мог бы после Октябрьской революции, как многие другие известные экономисты, эмигрировать. Но для человека его «корневой системы» это было немыслимым делом.
Когда выбор сделан
Революция, а за ней и гражданская война безжалостно перемалывали, так сказать, сегменты цивилизованности – старой дворянской и новой буржуазной культуры. Их место спешила заполонить субкультура администрирования (самая ранняя и «грубая» форма человеческих отношений – приказ, опирающийся на силу).
Однако, с другой стороны, революция – и именно октябрьский её этап – осуществила очистительную миссию и отозвалась на вековые предожидания русского крестьянства. Большевики не мешали брать землю. Открылась возможность начать на этой основе общее возрождение страны, сдерживавшееся дотоле самодержавием и крепостничеством.
Историческое содержание послереволюционной эпохи и составляла эта схватка двух несовместимых и взаимоотторгавшихся систем. Созреет ли новая экономическая и общественная культура из первых побегов впервые за столетия полностью свободного крестьянского труда, восстановив вместе с тем весь культурно-исторический багаж России? Или всё забьёт режим властвующей субкультуры, феномен строительства нового взамен старого, насилия ради достижения идеальных целей, мессианства и «чрезвычайщины»?
Смогут ли подняться всходы гуманистического потенциала марксизма (вы слышите, сегодняшние антимарксисты?), может ли относительная гибкость ленинского пути к социализму двадцатых годов перерасти в иную идейно-теоретическую концепцию развития России? Или победят догмы? Или возобладает ортодоксальная ленинская же непримиримая суть большевизма, адекватная идеалу казарменного коммунизма?
Остаться в стороне от этой борьбы, решавшей будущее России, Кондратьев, конечно, не мог.
И после Октября 1917 года он остался верен своей судьбе – судьбе русского учёного. Отвергая во многом программу большевиков, Кондратьев и его соратники тем не менее одними из первых среди экономистов пошли на сотрудничество с советским государством. Надежды на то, что всё-таки удастся устоять перед натиском новой системы, питали Кондратьева едва ли не до самого конца его научной карьеры. Ещё в 1925 году он предлагал вернуться в Россию на работу к нему в Конъюнктурный институт замечательному русскому статистику А. А. Чупрову (сыну). В письме к нему Николай Дмитриевич отмечал устойчивость положения своего института и способность влиять на принимающие политические решения центры. К сожалению, уже через три года после этого письма Кондратьеву пришлось на собственном опыте убедиться, что он в этом глубоко заблуждался.
Но вернёмся в Октябрь 1917 года. Впереди Кондратьева ждали самые плодотворные пятнадцать лет, когда, несмотря на бесконечные атаки со стороны догматиков всех мастей и окрасок, ему удалось создать грандиозную конструкцию, новую систему взглядов на русскую и мировую экономическую историю, произведшую подлинный переворот в экономической науке.
В двадцатые годы Кондратьев работал сразу во многих местах (что, впрочем, было характерно для всех советских деятелей в ту переломную эпоху становления новых общественных структур). Он преподавал в Тимирязевской сельскохозяйственной академии и Кооперативном институте, заседал в Центральном товариществе льноводов и других органах возрождавшейся кооперации, консультировал в Госплане и Наркомфине. Но судьба Кондратьева, его основная научная деятельность были связаны с его главным детищем – Конъюнктурным институтом.
Кондратьевские «Большие циклы»
Его институт – самый, самый, самый. Достаточно крупный для того времени – до пятидесяти сотрудников в лучшие годы – институт по праву считался ведущим по своему профилю не только в стране, но и во всём мире. Вернувшись из ознакомительной поездки по главным научным прогностическим центрам мира, Кондратьев имел полное основание утвердиться в правильности выбранного им направления – и по фундаментальным статистическим работам, и по математическому аппарату, и по «высокой» науке институт явно выделялся на общеевропейском фоне. Кроме самого Кондратьева, многие его сотрудники, такие как Четвериков и Слуцкий, уже тогда приобрели мировую известность.
Вот только два примера. Не имея в запасе никаких разработанных методик, кондратьевский институт за несколько месяцев – да ещё в условиях послевоенной разрухи – впервые в советской практике сумел рассчитать индекс потребительских цен в стране. Не в последнюю очередь именно это позволило наладить контроль за курсом новой валюты – червонца, ставшего в начале двадцатых годов, единственный раз за всю советскую историю, свободно конвертируемым на мировом валютном рынке.
Заочное соревнование с американскими экономистами также закончилось в пользу учёного. Всемирно прославленный «гарвардский барометр» так и не сработал, показывая едва ли не накануне мирового кризиса твёрдое «ясно». Кондратьев же, исходя из своей концепции «больших циклов» и скрупулёзного анализа динамики мировой экономики после Первой мировой войны, фактически предсказал не только сам кризис 1929 года, но и всё то, что последовало за ним.
Беспрецедентная по срокам и глубине стагнация мировой экономики, получившая название «великая депрессия», по Кондратьеву, обязательно должна была случиться. Он определил – и здесь у него конкурентов не было – саму суть этой эпохи как структурного технологического кризиса, выведя отсюда и её затяжной характер, и глубину потрясений, и масштабы перестройки мировой экономики на выходе из кризиса.
Все десять лет существования Конъюнктурного института, особенно во второй половине двадцатых годов, деятельность Кондратьева вызывала грубые нападки со стороны власть предержащих. Их разделяло очень многое.
Ещё в 1917 году Н. Д. Кондратьев вместе с А. В. Чаяновым и его учениками выступили авторами эсеровской программы социализации (обобществления) земли, передачи её в собственность муниципальных властей и индивидуального равноправного трудового землепользования («трудового крестьянского хозяйства»).
Большевики подхватили главный лозунг этой программы интеллектуалов из эсеровской партии «Землю – крестьянам» и, по признанию самого В. И. Ленина, во многом благодаря этому привлекли в Октябре 1917 года крестьянские массы на свою сторону. Но программной целью РКП(б) по-прежнему оставались национализация (огосударствление) земли и создание крупных государственных хозяйств. Рано или поздно, но столкновение было неизбежным.
Другие разногласия возникли в 1920–1922 годах. Тяжёлый послевоенный мировой кризис – что это, предвестник скорого и неминуемого «краха мирового капитализма» или «рядовой» среднесрочный циклический кризис, лишь обострённый последствиями прошедшей войны? Кондратьев принял бой один против всех. «Да, в принципе и этот кризис может закончиться мировой революцией, поскольку он, как и любой другой, развёртывается в обстановке экономической, социальной и политической нестабильности, – отвечает он оппонентам. – Но сам по себе это типичный среднесрочный кризис – классический способ восстановления пропорциональности капиталистического развития. Капитализм из него обязательно выйдет, если не будет сметён революционным движением на Западе».
Волна же революционного движения в Европе явно шла на спад. Даже ортодоксальные коммунисты понимали, что без «мирового экономического краха» «мировой революции» уже не будет. Впрочем, не все понимали. Таких, как Л. Троцкий или Е. Варга, кто понял логику Кондратьева, но чья система взглядов противилась этой правде, было меньшинство.
(Кстати, мировые кризисы 1920–1921 и 1929–1933 годов просто надломили Л. Троцкого. Он видел, как рушатся одна за другой возможности для революции на Западе, революции, которая бы, как он рассчитывал, перехватила инициативу социалистического переустройства и спасла идеалы марксизма, преданные и извращённые сталинской бюрократией в России).
Большинство же было иным. В сверхреволюционном угаре они не желали прислушиваться к объективным фактам. Для них буква MapKCH3MaJ уже изрядно вульгаризированного его последователями (что со всей бесспорностью и доказал в этой дискуссии Кондратьев, показав оппонентам подлинного Маркса, без соуса «марксизма»), была куда важнее живой практики развивающегося общества.
Особо накалились отношения во второй половине двадцатых годов, когда трезвомыслящие среди большевиков были окончательно отстранены от власти. Ленин и Красин – в могиле, Троцкий – в ссылке, Пятаков и Сокольников – в опале, Бухарин и Рыков – под подозрением. На смену лидерам с дореволюционным идейно-теоретическим багажом пришли «солдаты партии», выдвинувшиеся в годы гражданской войны и не знавшие другого коммунизма, кроме «военного». Да и они, «идейные», постепенно уступали место (а частично перерождались) «винтикам» складывавшейся административной, военно-идеологической системы.
Деятельность так называемых «буржуазных специалистов» (категория, в которую попадали все небольшевики, откликнувшиеся на призыв правительства Ленина помочь в возрождении России) всё более раздражала Сталина, взявшего курс на ускоренное «строительство коммунизма» столь милого его сердцу казарменного образца. С бывшими «попутчиками» ему уже было не по пути.
«В одну упряжку впрячь не можно...»
Трагедия русской школы экономической мысли была предопределена. В одной общей на всю страну казарме – фабричной ли, военной – места учёным нет.
1928 год – глубокий кризис хлебозаготовок, кризис нэпа. Возврат к режиму «чрезвычайщины». Ускоренная индустриализация методами планового волюнтаризма.
Кондратьев уволен из Конъюнктурного института, затем и сам институт разогнан.
1930 год – разгар коллективизации. Начало геноцида против собственного народа.
Кондратьев арестован.
1931 год – судилище над так называемой «Трудовой крестьянской партией» (миф сталинской охранки). Второй за годы советской власти – после высылки в начале двадцатых годов не желавших «перевоспитываться в коммунистическом духе» философов и социологов – процесс против учёных за их научные убеждения. Крылатое «кто не с нами, тот против нас» понималось в тридцатые годы весьма своеобразно. Наступал паралич единомыслия – жестокость гражданской войны воплощалась в варварство «лагерного коммунизма».
Первый приговор – восемь лет лишения свободы.
Кондратьев продолжал бороться. После шестнадцати лет плодотворной академической деятельности пошёл отсчёт семи годам лагерной жизни. Это был его второй, «сверхчеловеческий» подвиг. Несмотря на нападки врагов, оберегать своё детище, Конъюнктурный институт («рассадник буржуазного объективизма»), и при этом сохранять творческую свободу, бороться за возможность независимых публикаций – уже подвиг. Но то, что сделал этот тяжело больной человек, боровшийся с надвигающейся слепотой, в тридцатые годы в тюрьме, – великий памятник человеческого духа. На месяц заключённым выдавалась четвертушка листа бумаги для писем родным. Кондратьев не писал личных писем. Он копил бумагу...
Эти листы, исписанные бисерным почерком учёного, сохранились. Текст, формулы, пояснения. «Высокая» теория. Конкретных исследований, которые сам Кондратьев считал основой экономической науки, он, конечно, проводить не мог. Да и что, собственно, можно было исследовать в тридцатые годы и на свободе, если экономика СССР периода нэпа была заменена «антиэкономикой», перестала поступать правдивая информация с Запада, а своя статистика врала «с точностью до наоборот». Он бы, конечно, всё же убедился в прогностической силе своей теории «больших циклов», оценив «великую депрессию». И ещё увидел бы кровавые следы «большой теоретической победы» над ним и Чаяновым сталинского социализма.
Сколько миллионов человеческих жизней заплатила Россия за эту победу «бессмертного учения Маркса – Ленина – Сталина»! Повальный голод на Украине, массовые репрессии, лагерная экономика как по одну, так, впрочем, и по другую сторону колючей проволоки, перерезавшей страну пополам. Но голова осталась на месте, и Кондратьев работал – жена ещё могла пересылать ему кое-что из нужной литературы.
Именно в заключении, в суздальском политизоляторе, была впервые в мировой науке разработана стройная концепция динамического социально-экономического равновесия различных уровней. Впервые, пятьдесят с лишним лет назад, однако мир об этом не мог узнать до самых недавних пор.
Конечно, мировая наука за эти годы сильно ушла вперёд, но, по признанию одного из ведущих советских экономистов Ю. В. Бороздина, изучившего тюремные записи Кондратьева, многие положения русского учёного, особенно касающиеся методологических вопросов теории экономической статики и динамики, представляют и сегодня большой интерес. Эта рукопись – не просто памятник экономической мысли. Обнаружилась одна из немногих уцелевших нитей, «восстанавливающих» нашу связь с загубленными корнями гуманистической научной традиции русской общественной мысли «золотого века». Эти лагерные бумаги, сбережённые для нас его женой и дочерью, потянут не на один объёмистый том.
Кондратьев не смог довести замысел своей книги до логического конца – не успел. В 1938 году Сталин «подправил» свои ранние «либеральные» решения – жизнь учёного оборвалась в 46 лет. Для экономиста это ещё самое начало зрелости. Но вместо славных дел нам в наследство остались одни «дела» .
Трагическая судьба. Великая судьба. Он прожил жизнь русского крестьянина, интеллигента, учёного – пронёс честь их и своего рода до конца.
Михаил Корольков. Из журнала «Знание – сила»
Ещё в главе «Личность - культура - ноосфера»:
Дело Кондратьева