Журнал «Социум» №9. 1991 год

У нас в руках бесценное сокровище страшного опыта

(культуролог Сергей Аверинцев на страницах журнала «Курьер ЮНЕСКО»)

– Вы одновременно представляете и науку, и культуру. Как, по Вашему мнению, можно охарактеризовать современное состояние культуры в мире? Какие тенденции Вы считаете позитивными, а какие, наоборот, вызывают у Вас тревогу?

– Если что обнадёживает, так это полное исчерпание идеологического бреда. Он ещё может – упаси, Господь! – возвращаться, но лишь как фарс, хотя бы и страшный. Он уже никогда не будет серьёзным соблазном для человеческого духа. Никогда. Сама кровь жертв размыла алтари бесчеловечных культов.

Вместе с тоталитаристскими идеологиями оказались развенчанными более старые и респектабельные заблуждения ума, свойственные в прошлом веке и в начале нашего даже и вполне достойным мыслителям. У нас в руках бесценное сокровище страшного опыта. Не вникнуть в урок этого было бы непозволительно. Всё равно, что ещё раз убить убитых. Мы уже должны были дозреть до понимания того, каким путём можно двигаться, а на какой лучше «не выезжать».

Возьмём за ориентиры, за указатели «проезда нет!» две современные антиутопии: «1984» Оруэлла и «О, дивный новый мир!» Хаксли. Моя страна и большая часть человечества отдалились, кажется, от ужасов, описанных Оруэллом, зато ощутимо приблизились к реализации второго невесёлого прогноза.

Для нас уже отлично знакомы из повседневного опыта приметы Дивного Нового Мира: отмеченный крайней вульгарностью гедонизм (в СССР лишь ограниченно реализующий себя по причине нехватки товаров, но тем более страстно переживаемый как невоплощённое стремление); полная утрата культуры стыда; наконец, не имеющая ничего общего с толерантностью бессмысленная слитность капиталистических и марксистских реликтов, когда «Форд», «Фрейд» и «Маркс» – в равной мере священные слова безбожного человечества.

Атмосфера, слишком широко разлитая и в жизни, и в суррогатах творчества, – это атмосфера «либидо», в которой больше нет ни тепла, ни структурности, присущей органическому.

Словно машины оказались заражены похотью или, напротив, заразили своей машинностью человеческую плоть.

Карманьола (1792 год). Гравюра неизвестного художника

Говорить о культуре стыда в наше время трудно. В нашей стране особенно трудно, ибо все живо ощущают оскомину от благонравия, которое назойливо насаждалось патерналистскими правителями, поставившими себя в качестве опекунов над пожизненно несовершеннолетними соотечественниками.

Что верно, то верно: благонравие – мерзкая карикатура на подлинную культуру стыда. Благонравие благородства не заменяет. Но путь от благонравия к благородству труден, а путь к неблагонравию, столь же массовому, столь же принудительному, столь же безличному, как худшее ханжество, – увы, очень лёгок.

Можно лишь пожалеть о том, что не только чем-то сопутствующим вообще, а чем-то вроде символа либеральной демократии стали: в лучшем случае – рок-ансамбли, в худшем – sex-shops. Не забудем, что традиция европейской социальности как явление несовершенное, но вполне реальное создана пуританами. И если стоящая у самых истоков западного идеала свободы легенда о том, как римляне вступились за оскорблённую честь целомудренной женщины и свергли власть царей, в наше время может вызвать разве что гомерический смех – тем хуже. Тем хуже не только для целомудрия, но прежде всего для свободы.

Я не защищаю ханжества. Но нельзя же не видеть, что pruderie, то есть притворная стыдливость, ни в одну эпоху не навязывала себя с таким ошеломляющим успехом, как «сексуальная революция» (по-видимому, в силу общего закона, согласно которому революционный террор эффективнее консервативного).

Нельзя не видеть, что обязательная вседозволенность так же отличается от жарких и страстных грехов прошлого, как раковая опухоль – от простой. Защитники природы, ставшие, благодарение Богу, столь деятельными, должны были бы подумать о том, что человеческая природа тоже под угрозой, что небывалое систематическое разрушение навыков стыдливости действует отнюдь не на какую-то ограниченную сферу «сексуальной этики», но имеет последствия неограниченные и непредсказуемые. (Бесполезно указывать, что культура стыдливости исторична, историчны её конкретные реализации, так что, например, стыдливость античных язычников бесстыдна с христианской или исламской точки зрения, но без самого принципа стыдливости историческое человечество не жило никогда.)

Те, кто озабочен проблемой взаимного понимания между культурами, обязаны иметь в виду, что, например, для ислама – не обязательно «фундаменталистского», а просто исламского ислама – субкультура всесветных sex-shops есть смертельное оскорбление.

Дискотека

Я говорю об исламе, потому что о христианстве никто в наше время не вспоминает. Хотя, конечно, если sex-shop красуется, несмотря на все протесты возле средневекового Собора в Йорке, одном из древнейших городов христианского мира, этого не оценить иначе, как посягательство на права верующих. Мне не совсем удобно говорить об этом, ибо в Советском Союзе права верующих нарушались (и нарушаются до сих пор, о чём мне ведомо как народному депутату) куда грубее. Но вот две модели – «Оруэлл» и «Хаксли»; символ первой – руины разрушенной церкви; символ второй – церковь в неминуемом соседстве с sex-shop. Не буду решать, что хуже. То и другое – «хуже».

– Развитие человечества можно сравнить с развитием личности. Его сопровождают не только великие достижения, но и потери, которые, по-видимому, неизбежны. Какие из них, на Ваш взгляд, наиболее трагичны, какие, наоборот, закономерны и оправданны?

– Всего потерянного жалко. Я не умею «оправдывать» ни одной потери. Но без того или иного специального кодекса чести человечество проживёт, а без идеи чести как таковой ему жить вообще не стоит. Мне очень больно, что из жизни европейских народов уходят классические языки – латынь и греческий. Ну хорошо, пусть всё меньше будет людей, которые в подлиннике читают Аристотеля. Но более существен другой вопрос: будет ли в ком-то жить мыслительная дисциплина Стагирита?

– Культуры влияют друг на друга, но как определить границу, за которой кончается обогащение культуры и начинается её уничтожение? Не представляет ли собой воздействие одной культуры на другую определённую форму агрессии? Можно ли вообще говорить о «чистых» культурах?

– Граница, конечно, есть: воздействие одной культуры на другую само по себе ничуть не похоже на агрессию, «чистая» культура – такой же нонсенс, как череда кровосмесительных браков внутри одной и той же семьи, неминуемо ведущая к вырождению. Самобытность культуры измеряется не в последнюю очередь её способностью творчески претворять «чужое» в «своё».

Разрушительное действие на чужие традиции обычно оказывает то, что не есть собственно культура: одичалое потребительство, насильственные воздействия имперских или колониалистских центров. Точь-в-точь как во времена Маккавеев, когда Антиох IV Эпифан велел одному маленькому народу позабыть, что он народ Библии.

– Свобода человечества – это свобода культуры. Что может дать мировой цивилизации стремление людей к демократии, плюрализму, неидеологизированным международным отношениям?

– Движение мира к демократии и деидеологизации даст культуре ни больше ни меньше как её единственный шанс. Демократия, видит Бог, может быть и варварством, но может быть и культурой – как захочет сама. Но тоталитаризму не дано быть культурой, какие бы мощные культурные силы ни включались в программу его экспериментов.

Логика тоталитаризма возбраняет культуре быть культурой; постижение этой логики гораздо полезней, чем дешёвые шутки насчёт плебейских истоков семинариста Джугашвили, ефрейтора Шикльгрубера и прочих. Выражение «свобода мысли» содержит в себе ненужный плеоназм, словесное излишество; будем говорить просто о мысли, которая представляет собой мысль постольку, поскольку свободна.

Мысль может, не переставая, быть мыслью, строиться на основаниях, данных ей верой; но она не может распластаться в двухмерности идеологии. Между верой и мыслью возможно честное распределение дела: одна не должна подменять собой другую. Но идеология, по определению, занимается предметами, законно принадлежащими именно мысли, потому что у неё, в отличие от веры, нет своего собственного, специфичного для неё, предмета, она паразитарна. Для веры подменять собою мысль – ошибка, не соответствующая её достоинству. Но идеология ничего иного делать не может, ей некуда деваться.

– Как видится Вам будущее религий? Каково их место в сегодняшнем и завтрашнем мире? Как увязываются концепции религии и свободы?

– Я абсолютно убеждён, что религиозные традиции прочнее всего, их способность к выживанию в экстремальных условиях просто невозможно переоценить. Всё новое быстро ветшает, а они стоят. После самых тяжёлых уронов начинается регенерация. Наше время – один из нередких в истории моментов, когда это непосредственно осязаемо.

Главная опасность, угрожающая религиям, отнюдь не обобщённое «отмирание», а «перерождение». Homo technicus neobarbarus, господствующая ныне порода человека, сформированная избытком техники и недостатком культуры, на каждом шагу пытается превратить религию в «парапсихологию» или, скажем, в «параполитику». В особый род идеологии – не более того.

Всё равно это – идеология националистическая или космополитическая, «правая» или очень, очень «левая», или даже внеполитическая – просто ещё одно разъяснение всех проблем в том стиле, который абсолютно чужд как подлинной религии, так и подлинной науке. Очередная отмычка ко всем дверям. Я своими ушами слышал простодушного священника в Италии, который цитировал вполне мною уважаемого о. Тейара де Шардена с той чересчур привычной для наших русских ушей интонацией, с какой десятилетиями у нас цитировали «классиков марксизма».

Религиозная идеология столь же несообразная вещь, как научная идеология, и по той же причине – потому что императив духовной трезвости, осторожной чуткости к объективному, необходимый и для религиозного подвига, и для научного анализа – отрицается в самом своём существе нетерпеливым духом идеологизма.

– Было время, когда религии вдохновляли людей искусства на создание бессмертных шедевров. Сохранили ли они эту способность в наши дни?

– Что сказать? Наше столетие породило такие образцы чисто христианского вдохновения, как живопись Жоржа Руо, иконы о. Григория Круга, русско-эстонского инока, работавшего во Франции, музыка О. Мессиана, как поэзия Пеги, Клоделя, позднего Вячеслава Иванова, романы Бернаноса. Не так уж мало. Без религиозного основания немыслимо творчество Генриха Белля и Грэма Грина, Ахматовой, Пастернака, Солженицына, нашего лучшего сейчас композитора Альфреда Шнитке. И стольких других. Чтобы не навлекать подозрений в христианской предвзятости, упомяну евреев – хотя бы Бялика, Нелли Закс, Самуила Агнона. И лишь по собственному неведению воздержусь от перечня имён художников Ислама.

С другой стороны, я не совсем уверен, что в предсказуемые сроки вернётся время, побуждавшее целые народы на вершине общего анонимного подъёма созидать соборы. Я не жду «нового средневековья». Ничего не вернётся. Бог ничего не возвращает. Он «творит всё новое».

Журнал «Социум» 1991 год №9(9)

Ещё в главе «Личность - культура - ноосфера»:

Ноосфера глазами веры
У нас в руках бесценное сокровище страшного опыта
Скульптуры живые
Отменно и на глаз, и на язык
Вернисаж Игоря Смирнова