Жизнь даётся...
Помните, друзья, как это весело было в школе? Когда, доведённые до озверения бесконечными шеренгами «типичных представителей», а также их создателей – «глашатаев», «зеркал» и «буревестников», – мы устраивали как бы своеобразный карнавал и, повизгивая от восторга, все шесть уроков напролёт сочиняли драму «Гроза на поднятой целине», где путиловец Борис раскулачивал Кабаниху, а в сознательную комсомолку Катерину стрелял из обреза Дикой...
Потом под радостное ржание одноклассников всё это читалось вслух на перемене, а ещё потом весь «авторский коллектив» гордо стоял в кабинете директора, изображая живую картину «Допрос партизана»...
Мы никогда не думали, что это может стать Литературой. И продолжали бы не думать дальше, если бы судьба не послала нам встречу с петербургским писателем Эдуардом Дворкиным. Вот тут всё сразу стало ясно: разумеется, это литература, и талантливая, да ещё и весёлая! А раз так, её место, конечно же, на страницах «Социума»! И нам было любезно предоставлено право первой публикации.
Безусловно, найдётся въедливый читатель, который обязательно поинтересуется: а что это, собственно, за жанр? Пародия? Ассоциативная проза? Или просто тонкая аллюзорная игра? Так вот, мы честно говорим: понятия не имеем! Пусть этим занимаются будущие исследователи творчества Эдуарда Вульфовича.
А что касается нас с вами, кто-то весело и от души посмеётся, прочитав это небольшое произведение, кто-то ностальгически вздохнёт... А кто-то, возможно, сумеет, говоря словами автора, «высунуть голову и выглянуть за рамки повествования» – и задумается...
.jpg)
Автор рисунка: А. Сальников
I
Усадьба графа Воронцова-Вельяминова была празднично иллюминирована; подожжённая с четырёх сторон, она горела синим пламенем фейерверка, на фасаде висели кумачовые транспаранты и лозунги, призывающие к ударному отдыху, в саду полковой оркестр играл марш-бросок Суворова через Альпы, грудастый капельмейстер кропил с дирижабля всех подряд сахарной капелью, в густых кустах жимолости чирикали и заливались влюблённые – всё было готово к приёму гостей.
Публика понемногу подтягивалась, все были пресыщены удовольствиями, и поэтому многих приходилось тянуть верёвками или на аркане, впрочем, народ не слишком упирался и кворум собрался достаточно скоро.
В основном это были сливки общества, слегка, правда, разбавленные – у многих была кровь с молоком. Все были искушены в таинствах жизни и давно отбросили за ненадобностью пиететы и экивоки, многие были откровенно небрежны – кринолины дам не достигали положенной длины, кто-то из мужчин не имел в галстуке алмазной булавки, большинство не удосужилось завязать шнурки на обуви, молодёжь щеголяла во фраках, надетых задом наперёд.
На золотом крыльце гардемарины били в литавры. Халдеи и хазары салютовали входящим платиновыми шампурами. Струили фимиам кадильщики в парадных противогазах, ливрейный шпрехшталмейстер выкрикивал по матушке фамилии и клички гостей, и те, сопровождаемые почётным эскортом мотоциклистов, торжественно вплывали в море света под брызги шампанского.
Граф Воронцов-Вельяминов встречал входящих дружескими тумаками, те не оставались в долгу и норовили лягнуть его превосходительство в пах, граф умело увёртывался, его жена графиня Шурка взасос целовалась с молоденькими поручиками – таков был этикет, которому все неукоснительно следовали, занимая места за столами.
Всё было обыденно и каждодневно для этих людей: летающие на серебряных цепочках жареные индюки, баварское тёмное пиво, хлещущее из брандспойтов, сочнейшие антрекоты из орхидей, набивший оскомину фаршированный слон; и только одна гостья, юная Наташа из Ростова, внимала увиденному с раскрытым от изумления коралловым ротиком – это был её первый выход в свет, её первый бал.
Весь день она готовилась. Вымыла с мылом руки, как следует высморкала нос, подштопала колготки и теперь выглядела не хуже других барышень, которые уже прошли в залу и кидались друг в дружку виноградинами.
Какой-то юноша пялился на неё с противоположного конца стола, он был толстый, неуклюжий, Наташа тотчас прозвала его Толстиковым, потом заметила, что у парня нет уха, и решила, что он – Безухов, так было точнее. Не удержавшись, Наташа громко прыснула шампанским и вызвала недовольство своего дедушки Льва Николаевича, на чьём попечении и довольствии она находилась с момента вступления в девичество. Дедушка был писателем, он задумал мировой роман сразу обо всём и обо вся; он намеревался подсмотреть за своей внучкой на балу, чтобы впоследствии сделать из этой сцены побольше глав.
Наташа живо угомонилась и чинно угрызала молодыми зубками запечённую во фритюре осетровую ногу. Лев Николаевич был вегетарианцем – от мяса его пучило; он потребовал коньяку и пирожных, всё принесённое оказалось «Наполеоном», и дедушка принялся старательно изучать материал, надеясь при случае использовать и его. Сосредоточиться, впрочем, было нелегко, народ вокруг помаленьку успел набраться и вёл себя шумно. Сосед-француз безостановочно рассказывал что-то о какой-то мадам Бовари.
– Да кто она такая, эта ваша мадам Бовари? – не выдержал Лев Николаевич.
– Мадам Бовари – это я, – стыдливо выдохнул незнакомец и под столом оправил тонкий кружевной чулок.
«Мышьяку бы тебе!» – неприязненно подумал Лев Николаевич и демонстративно отвернулся.
Меж тем гости утолили первый голод, в салате пестрели окурки, в бородах мужчин белела яичная скорлупа, их манишки были перепачканы соусами, многие нетерпеливо отрыгивали – пора было начинать танцы. Наконец появились служители, они стремительно сдвигали столы вместе с неуспевшими подняться гостями в дальний угол залы и раздавали желающим сплясать роликовые коньки. Поставив изящную ножку на скатерть, Наташа из Ростова переобулась и теперь, замирая, ждала приглашений.
На подиуме за клавикордами уже сидел лиловый негр. Его глаза были полузакрыты, а ноздри раздуты от природы. Разогреваясь, он понемногу впадал в эйфорию – эбонитовые пальцы всё жёстче ласкали чёрно-белые клавиши, предвещая поэму экстаза, и страстность бытия в её первозданном виде опасно накапливалась в огромной беломраморной зале, чтобы в положенное время, достигнув критической массы, взорваться всеми освобождёнными чувствами, кого-то вознеся к сияющим вершинам, кого-то низвергнув в зияющие пропасти.
Симбиоз клавикордов с негром на глазах становился всё более тесным и откровенным, музыкант и инструмент, вжимаясь друг в друга, срастались в единое целое – эбонитовые пальцы уже не мелькали в воздухе, они погрузились внутрь клавикордова чрева, прекрасный инструмент стонал и плакал от умелых ласк виртуоза, появился другой негр, сожительствующий с тоненькой флейтой, и она пронзительно запищала от его затяжного поцелуя, ещё один нубиец, обнимая стальное тело дружка-саксофона, вышел на авансцену, и оба забились и завыли от распалённой чувственности, сливаясь в оральном контакте, садист-ударник изощрённо долбанул палочкой в болевую точку крутобёдрого мега-барабана, и очередная парочка затряслась в ритмических фрикциях.
Это был первый танец – прекрасный и чувственный гопак.
– Позвольте пригласить вас на котильон и в дальнейшем на диван! – подкатился к Наташе какой-то фраер с густо нагуталиненными волосами.
Выручил дедушка Лев Николаевич, уже было задвинутый в угол, но всё-таки успевший вовремя.
.jpg)
Автор рисунка: Б. Маркевич
Размашистым движением косаря он отвесил наглецу увесистую оплеуху, и тщетно пытался негодяй мгновенно скрыться – Лев Николаевич догнал его и, не раздумывая, саданул с другой стороны.
– Ударили по правой щеке – подставь левую! – не преминул старик добавить на прощание.
На небольшое происшествие никто не обратил внимания – в памяти были разборки посерьёзнее. Говорили до сих пор о дуэли между Евгением Онегиным и отставным генералом Греминым. Забияки не поделили скандально известную Татьяну Ларину. В результате генерал отправился к праотцам, а Онегин, условно осуждённый ещё по ленскому расстрелу, получил на полную катушку. Татьяна недолго горевала по обоим, а в конце концов сошлась с прежним любовником, неким Медведем, чемпионом по вольной борьбе.
Тем временем все барышни и дамы, не утратившие промыслового значения, вовсю отплясывали с кавалерами, и только Наташа оставалась не у дел – виной тому, несомненно, являлся дедушка Лев Николаевич, ещё не остывший после схватки, стоявший подле с всклокоченной бородой и в расстёгнутой косоворотке.
– Да вы бы спрятались куда-нибудь, а то списывать потом будет нечего! – не выдержала девушка.
Дед нехотя отступил за колонну.
Фрейлина Елизавета Георгиевна подошла с Наташе. Её муж Семён Исаакович Фрейлин был здесь же. Фрейлины, руководители кружка бальных танцев в районном Доме культуры, любили Наташу – она была их лучшей ученицей.
Семён Исаакович наклонил голову в кружевной ермолке.
– Сейчас будет твой любимый танец, – сказал он, щекоча Наташу густыми пейсами.
– Приготовься, тебя обязательно пригласят.
Тут же он отошёл и направился к оживлённому молодому человеку в парадном картофельном мундире. Это был известный всем аристократ Князев Андрей.
– Послушайте, Князев, – заторопился Фрейлин, хватая Андрея за золочёную пуговицу.
– Ну что вам стоит пригласить одну хорошенькую девушку, Наташу из Ростова, это моя ученица...
Оркестр заиграл «Семь сорок». Князев Андрей мягко подрулил к Наташе и учтиво положил руку на её обнажённое худенькое плечо. Наташа, вне себя от восторга, рванула с места, и чудесная парочка покатила по паркету, сбивая неосторожных и неумелых, хохоча от избытка чувств и выделывая уморительные коленца и кренделя.
Потом была целомудренная ламбада, и Наташу пригласил ещё кто-то, не столь умелый, партнёр едва держался на роликах, на повороте он упал и расшибся, служители унесли его на носилках, Наташа приколола к рукаву креповую повязку, но тут же забыла о несчастном и в радостном возбуждении раскатывала по зале, не замечая уже, играет ли музыка и есть ли рядом партнёр, потом снова появился Андрей, и они ещё и ещё танцевали, а после, разгорячённые и потные, беседовали о приятных пустяках, и дедушка Лев Николаевич, подкравшись, записывал их на портативный магнитофон.
.jpg)
II
Умная девочка из Ростова не ошиблась – фамилия молодого человека, давеча рассматривавшего её на балу, но так и не решившегося подойти, была Безухов. Более того, по матери он был Толстиков.
Так уж было угодно провидению, что все его предки по отцовской линии рождались без одного уха, прозвище, с незапамятных времён приставшее к роду, постепенно превратилось в фамилию, тот же процесс пошёл и по линии матери, где все были чрезвычайно толсты. Естественно, Петя унаследовал родовые признаки обоих кланов, что в общем-то не слишком его печалило – сосед по лестничной площадке был по отцу Опискин, а по матери Сопливин, и ничего, жил себе не хуже других.
Безухов смотрел на Наташу, потому что его жена Елена была развратна до безобразия. Он часто заставал её в постыдных позах, отдающуюся то конюху, то садовнику, то водопроводчику из ЖЭКа. Деликатный и стыдливый от рождения (младенцем он стеснялся материнской груди), Пётр краснел и торопился прошмыгнуть мимо, а Елена, как ни в чём не бывало, улыбалась мужу, махала рукой и обещала, если могла говорить, освободиться пораньше и не опоздать к обеду или в театр.
Пётр был терпелив и до поры до времени сносил поступки жены, списывая всё то на холодную зиму, то на дождливое лето, он не желал принимать во внимание даже вещи совсем очевидные – фамилия Елены по отцу была Генитальева, а по матери – Нимфоманова; он говорил себе, что ежели у неё достаёт силы отказывать законному мужу, то сможет же она когда-нибудь отказать и другим мужчинам. Они были женаты несколько лет, но между ними никогда не было интимной близости – Елена постоянно ссылалась то на незавершённый нулевой цикл, то на необходимость посещения дантиста, Безухов же продолжал оставаться девственником со всеми вытекающими по ночам последствиями.
Неизвестно, чем бы это всё могло закончиться, не появись в истории ещё одно обстоятельство.
Елена грешила не только с мужчинами.
Елена грешила литературой.
Написанный тайком от мужа скандальный роман (с продолжением!) «Я пришла дать вам вволю» поставил в семейной трагикомедии последнюю точку. Изощряясь в бесстыдстве, Елена поведала миру о своих сексуальных аппетитах и пристрастиях, описывая всё в мельчайших подробностях и называя все вещи своими именами.
Тираж был распродан мгновенно, бестселлер активно комментировался в литературных салонах, мужчины-критики дали произведению восторженную оценку, на телевидении спешно готовилась многосерийная экранизация (Елене предложили сыграть себя самоё, и она пропадала на студии, пробуясь с режиссёрами, актёрами и осветителями), телефон в доме Безуховых не умолкал, и его пришлось отключить, а у подъезда стояла многотысячная очередь господ и простолюдинов, которым предприимчивые кооператоры раздавали порядковые номера.
«Пожалуй, я перестану с ней здороваться!» – решил возмущённый Пётр.
Теперь, проходя мимо жены, отдающейся какому-нибудь поручику или посланнику, а то и тому и другому одновременно, он демонстративно не обращал внимания на её улыбки и жесты и не отвечал на приветствия.
Отношения между супругами вконец испортились, Пётр стал редко бывать дома, дело шло к разрыву.
Давеча на балу, считая себя уже не связанным никакими обязательствами, он сразу приметил Наташу из Ростова, прелестную девочку-первогрудка, но не подошёл к ней; он видел, что Наташей серьёзно увлёкся его школьный друг Князев Андрей, и решил не мешать их счастию.
Более того, он искренне радовался складывающимся отношениям и охотно сопереживал Князеву Андрею, который не таил секретов от друга и щедро делился с ним информацией.
Князев Андрей имел от Наташи взаимность. Они несколько раз сходили в кино, были в пышечной, тайком от дедушки курили в подъезде большого Наташиного дома. «Почему он не делает мне предложения?» – внутренно трепетала Наташа.
Она уже всё решила для себя и готова была ответить несомненным и быстрым согласием. У них в Ростове всё было проще. Она постоянно получала предложения от дворовых мальчишек.
– Давай, что ли, по-быстрому? – предлагали ей юнцы, мужчины тоже не отставали от них, все они старались поплотнее её прихватить и хоть немного потискать; дурацкое благородство Князева Андрея было Наташе в диковинку.
Порадовать такая целомудренность могла только дедушку Льва Николаевича, который свирепо пас внучку и ретиво охранял (наивный старомодный чудак!) её девственность. Удивляясь Андрею, дедушка часто приглашал его в дом, сидел между молодыми и записывал их разговоры, прося произносить слова медленно и разборчиво.
Плутовка Наталья, зная, что ввечеру должен прийти Князев, с утра старалась накормить деда расслабляющей пищей, фокус пока что действовал: дед то и дело бросал записи и с пугающей гримасой поперёк лица мчался в спасительную комнатку, откуда тотчас же начинали доноситься звуки разной тональности и достоинства.
«Сейчас, – замирала Наташа, – сейчас...»
Но Князев Андрей только напряжённо молчал и часто вытирал о джинсы собственные мокрые ладони.
Отношения Наташи с Князевым Андреем были чисты и свежи и лежали как ковёр в помещении районного отдела ЗАГС. Практически ей нечего было скрывать (увы!), и она охотно пересказывала старику все разговоры, которые велись в его отсутствие. Лев Николаевич скрупулёзно стенографировал.
Наташа часто думала об Андрее, дедушка наловчился подхватывать её мысли на лету, но мысли были лёгкие, быстрые, ускользающие. Дедушка не успевал их фиксировать и то и дело переспрашивал:
– Как, как ты подумала?
Он просил передумать мысль ещё раз, но у Наташи не получалось – мысль приходила уже другая, родственная предыдущей, но уже немного иначе эмоционально окрашенная, с чуточку смещёнными акцентами.
Дедушка путался, сердился, просил повторить ещё раз. Наташа добросовестно пыталась помочь ему, но мысль окончательно отказывалась подчиниться и представлялась едва ли не полной своей противоположностью, пугая обоих опасной двойственностью, какой-то нездоровой обнажённостью и интонационной расхристанностью.
Лев Николаевич тотчас прекращал собирать материал, опасаясь в дальнейшем запутаться в дебрях психоанализа, и шёл к себе обрабатывать предыдущий. Много сил и времени отнимал образ Наполеона. Коньяк, который подали ему на балу, оказался скверным суррогатом, вызвавшим поутру ужасные ощущения (пирожные тоже оказались недоброкачественными), и дедушка страстно и аргументированно описывал постыдную ничтожность Наполеона, по-писательски смело раскавычив ставшее ненавистным ему понятие.
Наташа у себя в светлице подходила к окну, и мысли совсем уж странные посещали её.
«Если бы я была дворником, – думала девушка, – и большую часть дня проводила на улице, то стопроцентно завела бы собаку, не обязательно породистую, но непременно крупную, рыжую, с умными и преданными глазами. Большой метлой сгребала бы я опавшие жёлтые листья, собака была бы подле и охраняла меня...»
И тотчас нарисованную картинку сменяла другая.
«А если бы я уродилась мужчиной – фантазировалось Наташе, – то появлялась бы на людях исключительно на закате солнца в малиновом в крупную клетку пиджаке, лиловых велосипедных панталонах со штрипками и тёмно-зелёных башмаках на толстой подошве. И переносицу свою украсила бы я большими очками в железной оправе, которые, подышав, протирала большим батистовым платком с загадочными вензелями по углам. И дома была бы уважительна с прислугой...»
Это были пробные, прочищающие голову мысли. Они были подобны чистой воде, закаченной на винном заводе в трубы, чтобы подготовить их к проходу живительной виноградной струи. Они давали передышку мозгу, уставшему от переживаний. А отдохнув, Наташа возвращалась на круги ея: «Если бы я была Князевым Андреем...»
Вечером Наташа и дедушка сходились в гостиной за чаем.
Теперь была дедушкина очередь говорить, и Наташина – слушать.
Обыкновенно дед философствовал.
– Всё перепуталось в этом мире, – витийствовал он, отрезая себе яичной колбасы и обильно сдабривая её поверху крыжовенным вареньем. – Мы предсказываем прошлое, вспоминаем будущее и отринули настоящее. Мы ставим памятники литературным персонажам и не замечаем живых людей. Кто знает – может быть, настоящая жизнь в хороших книгах, а придуманная – вокруг нас? И сами мы кем-то неудачно придуманы...
– Дедушка, голубчик, – не выдерживала заумностей Наташа, – сделай мне предсказание. Как сложится у меня с Князевым Андреем?
Дед не спеша серебряной ложечкой накладывал овсянку в дымящийся чайный стакан.
– Откуда я знаю? – пожимал он плечами. – Что я – Лев Толстой?
III
Князев Андрей предпочитал быть простым и естественным в выражениях себя и в отношениях с людьми, но и он не мог пренебречь свирепствовавшим в то время этикетом, несоблюдение которого решительно осуждалось в свете.
Он решился наконец сделать Наташе предложение (разумеется, приличное) и поэтому тщательно подготовился к обязательному в таких случаях ритуалу.
Проснувшись на заре, он первым делом вырезал себе гланды, чтобы по дороге не подцепить ангины и не заразить невесту, продел в нос обручальные кольца, чтобы они всегда были под рукой и их не приходилось искать, намертво зашил себе ширинку на брюках, показывая, что прежде всего ценит невесту как человека, связал вместе шнурки на ботинках, символизируя обязательство не бегать за другими женщинами, и наклеил на лоб сделанный накануне анализ мочи, доказывающий рифмой, что чувства его горячи.
Извещённая заблаговременно Наташа с помощью дедушки, отменного знатока обычаев и традиций, тоже неплохо подготовилась.
Она встречала суженого с большим накладным животом (родит непременно по первому требованию), на голове у нее красовалась гирлянда из свиных сарделек (обязуется ходить по магазинам и кормить), из корсажа и кринолина торчали остриём наружу иголки (не позволит щипать себя посторонним мужчинам), на губах девушки стояла большая канцелярская печать (не будет сплетничать и болтать по телефону с подружками), шею украшал нарядный собачий ошейник (всегда ласкова, преданна, послушна).
Князев Андрей церемонно расшаркался перед Наташей метлой, показывая, что в их отношениях не будет грязи; лукаво потупясь, девушка бережно поставила на стол лукошко с яйцами, обещая никогда не наносить любимому ударов ниже пояса.
Скрупулёзно следуя этикету, молодые люди в аллегорической форме до полного изнеможения продолжали обмениваться взаимными клятвами, ритуал завершился подписанием протокола о намерениях.
Конечно, они были теперь счастливы, и оба старательно пытались убедить себя в этом, ведь они любили друг друга и мечтали соединиться душами на небесах и телами на земле. Мечта сбывалась, воздушная и лёгкая, она становилась явью, но... о ужас! – это была уже другая субстанция – грубая, громоздкая, пропитанная вульгарной матерьяльностью, накладывающая множество обязательств, которых вовсе не было прежде, в массе своей скучных и обременительных.
Щемящий холодок разочарования пополз у них где-то в области живота, чувствишко это, мелкое и недостойное, стремительно разрасталось и пухло внутри молодых людей, они избегали смотреть друг другу в глаза, испытывая уже отчуждённость, если не неприязнь, вот-вот они должны были почувствовать взаимную ненависть; опомнившись, Князев Андрей рванул ворот гимнастёрки и выбежал прочь из залы, тут же Наташа вскрикнула и без чувств (любовь, дружба, верность) повалилась на руки подоспевшему деду.
IV
Вчерашний мальчик, неудавшийся муж, добряк (лицом набряк!), человек без одного уха, второстепенный персонаж, задуманный, чтобы оттенять главных героев, настойчиво стучится в дверь нашего повествования.
– Тук-тук! Тук-тук! Тук!
И даже звонит.
– Дзинь! Дзинь! Дзи-инь!
– Кто там?
– Я, Пётр Безухов.
– Заходи...
Он проходит неловко, боком, с блуждающей рассеянной улыбкой на некрасивом добром лице; он похож сейчас на неудачно загримированного молодого Сергея Бондарчука.
Кряхтя и тужась, он сбрасывает огромные дырявые туфли и протискивается в писательскую кухню. Здесь явно что-то подгорело, но, не желая конфузить хозяев, гость делает вид, что запах литературного варева ему нравится. За это он тут же получает чашку кофе и ломоть поджаренного хлеба с джемом из гуманитарной помощи. Ему разрешено курить.
Шумно прихлёбывая, он выпускает клубы дыма, близоруко щурится и мило почёсывается. Ждать бессмысленно, он может так сидеть часами, но никогда не начнёт беседу первым.
– Погодка сегодня...
– М-да...
Он соглашается, что погода собачья, ему не нравится слякоть, он промочил ноги и в доказательство раскорячивает их по всей кухне. Действительно – его носки мокры и дымятся. Но не об этом же сообщать читателю!
А время идёт, оно беззвучно просачивается куда-то меж растопыренных пальцев Петра, за окнами темнеет, и день уже совсем не такой молодой и радостно-солнечный, как с утра, он тих и сумрачен, он клонится к вечеру, его одолевают невесёлые мысли, отпущенный срок истекает, а всё ли сделано, и сделано ли вообще что-то, и вспомнят ли его когда-нибудь? Должно быть, есть где-то в запредельности полузаброшенное кладбище Дней навсегда ушедших.
Приходят ночью неведомые могильщики, и вырастает свежий холмик с небрежно нацарапанной табличкой: «8 декабря», «9 декабря», «10...». И Некто Наделённый Высшим Авторитетом является на рассвете и выносит безжалостный вердикт: «Он растратил себя впустую и подлежит забвению»...
Всё! Хватит!
Добрейший увалень приканчивает шестую чашку, давно исчерпали себя трёхдневные запасы хлеба и варенья, и пепельница изнемогает под гнётом окурков – законы гостеприимства соблюдены на много визитов вперёд, пора решительным образом вытягивать информацию, не то придётся опять всё выдумывать.
Елена, её бесстыдное поведение, эта ужасная книга?
Ему не хочется об этом говорить.
Князев Андрей и Наташа?
У них, вроде, что-то застопорилось, но это их личное дело, он не считает себя вправе обсуждать то, что доверено ему в конфиденциальной беседе.
Он с сожалением смотрит на холодный кофейник и опустевшую хлебницу, выдерживает минутную паузу и уходит.
V
История с приехавшей из Ростова внучкой особо не вытанцовывалась – куда-то исчез Князев Андрей, захаживал, правда, некто Безухов (он был представлен семейству Князевым), но как персонаж он был просто скучен, к тому же его патологический аппетит раздражал Льва Николаевича, и старый литератор на время отложил работу.
Он решил передохнуть, разобраться в новых ощущениях – не так давно ему довелось познакомиться с обольстительной дамой, некой Анной Аркадьевной, и ребровый бес подзуживал крепкого старика закрутить с новой знакомицей небольшой романчик – увы! – Аннушка уплыла за границу, украшая собой новенький паром (Лев Николаевич, естественно, уговаривал её воспользоваться железной дорогой), и теперь ему было попросту нечем заняться.
Как и всегда в таких случаях, он отправился в Писательское собрание.
В обшитом дубовыми панелями буфете собратья по цеху шумно пили водку. Льва Николаевича тотчас подозвали, он оказался в компании двух неулыбчивых и бородатых своих приятелей. Одного, с бородкой пожиже, звали Николай Гаврилович, второй, с более густой растительностью, откликался на Фёдора Михайловича.
Лев Николаевич заказал кильку с горошком, вытащил из портфеля бутылку «Столичной», расстегнул пуговицы на косоворотке.
– Ты прав, – продолжая какой-то разговор, горячился Николай Гаврилович, – история повторяется дважды, но чем, по-твоему, хуже литература? Литература тоже должна повторяться. Непременно должна! Мы призваны устранить несправедливость. Сложилось так, что тот, кто приходит в литературу раньше, – захватывает всё наиболее в ней ценное! Смотри – нам не осталось уже ни «Медного всадника», ни «Ревизора», ни даже «Бежина луга»! А где, спрашивается, «Поединок», где «Живой труп», где, наконец, «Тёмные аллеи»? Всё это присвоили себе те, которые попросту пришли раньше! А что остаётся нам? Заполнять газетные отделы юмора?
Фёдор Михайлович качнул головой – не то соглашаясь, не то осуждая.
– В литературе, – произнёс он, слегка заикаясь и подёргиваясь, – каждый пишущий должен обязательно найти что-то своё – свой «Нос», свою «Метель», своё «Преступление» и своё «Наказание»... Неловко объяснять это тебе, Николай, уж ты-то лучше других должен знать, что делать!
– Хорошо! – Николай Гаврилович с лязгом отодвинул тарелку. – А ты нашёл своё?
Фёдор Михайлович помедлил.
– Пожалуй. – Он покрутил опустевший стакан. – Сейчас я пишу о Раскольникове. Это запутавшийся человек, большевик, убивший топором старуху. Опасаясь возмездия, мой Раскольников бежит за границу и оттуда пишет гневные письма Сталину, обвиняя его в преступлениях, по сравнению с которыми его собственное – не более чем детская шалость... По-моему, неплохой сюжет...
– Вы что-то сегодня очень серьёзны, – вмешался Лев Николаевич, наливая всем. – Давайте-ка лучше выпьем за женщин, дарящих нам свои образы!.. Кстати, – он слегка подтолкнул Николая Гавриловича, – ты продолжаешь спать с Верой Павловной?
– Не терплю пошлостей! – дёрнулся Николай Гаврилович. – Меня интересует не её тело, меня интересуют её сны, я их изучаю и фиксирую, и я не виноват, что ей снится крутая эротика!.. А ведь твоя Катюша ничуть не лучше!
Лев Николаевич покраснел – давнишняя его пассия Катюша Маслова, которую он выискал по телефонному справочнику, была тем ещё фруктом!
Глядя на него, Фёдор Михайлович (выпивший залпом) оглушительно захохотал.
– Ты-то чего! – вскочил Лев Николаевич. – Сам бегаешь как идиот за Настасьей Филипповной!
И поссориться бы им непременно, не появись на горизонте ещё один собрат сразу с двумя раскупоренными бутылками.
– Ну что, Островский, – радуясь разрядке, спросили писатели. – Как дела?
Двоит чего-то, – пожаловался коллега, будучи изрядно навеселе, – а в общем, заканчиваю роман. Любовь рабочего-путейца и нищей девушки... «Как закалялась бесприданница»...
.jpg)
VI
Конечно, Лев Николаевич знал, как должны развиваться события, схема была проверенная и устоявшаяся, персонажи были изначально заданы, он мог продолжить работу над романом и без их помощи – приличия всё же вынуждали проследить естественный ход событий. Кроме того, Лев Николаевич надеялся почерпнуть свежие детали, способные дать импульс к более оригинальной трактовке избитой темы.
Вот-вот должен был появиться отвратительный Толик с его неуклюжей попыткой соблазнения. Наташа слегка потеряет голову, но не больше, повода для беспокойства нет, они без труда отобьются, и Толик здорово потом пожалеет... Нужно же как-то оживить сюжет, такой рутинный и пресный!
Но время шло, а Толика всё не было. Обеспокоенный Лев Николаевич поминутно выглядывал в окно, надеясь услышать голос мерзавца, он срывался на каждый телефонный звонок, несколько раз на дню брал трость и шляпу и спускался во двор, где суетилась шпана, – тщетно! Персонаж отсутствовал.
Наташа, наряженная в бутафорское платье начала прошлого века, послушно сидела у себя в комнате и тыкала немузыкальным пальчиком в музейный клавесин; в глубине души ей было давно наплевать и на навязанного Князева Андрея, и на зачастившего к ним прожорливого Петра Безухова, и вообще на все дедушкины придумки, удерживала лишь жалость к деду да ещё его туманные посулы подарить ей за труды (как-нибудь!) модную импортную шубку.
Лев Николаевич входил, окидывал взятые напрокат предметы старины озабоченным взором.
– Ты должна сейчас петь! – напоминал он внучке.
Наташа, начисто лишённая гармонических достоинств, с тяжёлым вздохом подчинялась, исторгаемые ею звуки были тяжелы, скрипучи и фальшивы, дед морщился и помечал что-то у себя в блокноте.
– Дедушка, – срывалась-таки Наташа после нескольких минут взаимной пытки, – ну зачем тебе это нужно?
– Как ты не понимаешь? – горячился Лев Николаевич. – Истинный художник слова должен писать с натуры!
Промаявшись несколько дней, старый писатель назначил всем персонажам собраться у него в доме.
Первым пришёл проголодавшийся Пётр Безухов, тотчас же испросивший себе кофею и гренков, за ним появился недоумевающий Князев Андрей, которому по сюжету положен был отпуск, ввалились кучкой второстепенные действующие лица и совсем уже статисты, ими предводительствовала Елена Безухова, бывшая в образе – она непристойно вертела бёдрами, высоко задирала ноги и размашисто качала грудями.
Я собрал вас, – начал Лев Николаевич, – чтобы сообщить пренеприятное известие – я недоволен вами. Все вы, за исключением Леночки, – Лев Николаевич тепло посмотрел на Безухову, – вялы и безынициативны, вы – не наполненные плотью и кровью живые люди, а какие-то мёртвые души! Не хватало, чтобы Николай Васильевич обвинил меня в плагиате! И ещё – резко упала исполнительская дисциплина! Где, например, злосчастный Толик, без которого стоит вся работа?
– Толик вышел из игры, – обмахивая веером обнажённые плечи, томно произнесла Елена. – У него теперь совместное предприятие с французами... Кажется, сигареты «Бородино»...
– Счастливый! – завистливо протянул из угла пенсионер Воронцов-Вельяминов. – Теперь он заработает валюту... Кстати, Лев Николаевич, вы нам должны за три месяца, до сих пор не разобраны бальные декорации у меня на даче – что же, платить рабочим из своего кармана?
– Вам бы только деньги! – не на шутку рассердился Лев Николаевич. – И ни на грош любви к искусству! – Он вытянул голову и выглянул за рамки повествования. – Я, между прочим, не только автор, но и такой же персонаж, как вы! И работаю бесплатно – более того, за свой счёт вношу свежие детали, ломаю, как могу, отжившие стереотипы, пытаюсь из последних сил дать вам новую интересную жизнь! Вы же знаете – жизнь даётся...
– Дедушка! – Наташа решительно поднялась, и все взгляды тотчас сошлись на её лице. Прелестница была на стадии молочно-восковой спелости – позавчерашняя девочка-подросток, неуклюжая, угловатая и нагловатая, ещё проглядывала в ней, цветущей ныне девушке-бутоньерке, уже готовой быть продёрнутой судьбой в петлицу, ей уготованную; предвиделся без труда и скорый полный расцвет ея – благоухающая сочная зрелость, угадывалось последующее медленное благородное увядание, просматривались – увы! – и намёки на царственный тлен и бренный прах в чужие и нескорые года...
– Дедушка! – Наташа решительно поднялась, и все тотчас почувствовали, что именно она, этот маленький лакомый кусочек жизни, осуществляет сейчас связь времён, общение с прекрасными канонами не прошло ей даром – немного, совсем немного было в ней сейчас от зашмыганной фабричной девчонки из окраинной трущобной общаги – нет, это была почти та самая (ужель?) Наташа – изысканная особь благороднейших кровей, носительница высоких традиций, ум, честь и совесть своей эпохи, бессмертный образ, пример и назидание поколению, выбравшему «Пепси»...
– Дедушка! – Наташа решительно поднялась, и все поняли, что хватит валять дурака в этой жизни, и нечего ждать милостей от природы и слушаться дядю, огромный мир раскинулся перед ними, и нужно срочно куда-то идти и что-то делать, иначе будет поздно, оглянешься – и подленькое прошлое, и скверненькое будущее, и перед лицом своих товарищей, немного прыщавым от нехватки витаминов, промчится ветер, подхватит с обескровленных губ истлевшие обрывки торжественных клятв и обещаний и унесёт прочь, и не останется ничего, и будет мрак и хаос в душах, и Некто, о ком сейчас не время догадываться, подойдёт со вздохом в положенный час, положит на лоб прохладную волосатую руку и скажет укоризненно и бесполезно напомнит: жизнь даётся, жизнь даётся...
– Дедушка! – Наташа решительно поднялась, и все вдруг поняли, что говорить ничего не нужно. Подрагивающими пальцами каждый вытянул по сигарете; синеватые струйки зародились и, перемещаясь внутри себя, стали протискиваться к потолку, разлохмачиваясь и сливаясь в огромный сизый завиток; когда последняя воронка табака истлела, курильщики помедлили чуток в тепловатом сумраке, они тихо постояли и тихо ушли – вошедшие в комнату служители нашли её пустою.
VII
День был обычный, рядовой, в меру солнечный и хлопотливый.
Контр-адмирал Петелин ворочал широчайшие флотские штаны – он собирался в поездку и согласно уставу должен был сменить лампасы на походные (они были на миллиметр шире). Времени оставалось навалом, Петелин с удовольствием шуровал иголкой, и его лицо, страшное для врагов, было открытым и привлекательным.
Иностранец Мариан Плахетко заканчивал изучение трудного русского языка. Он выучил уже почти весь язык, оставались всего три слова, он надеялся освоить их и ещё успеть до выхода слегка попудрить себе лицо, всё же несколько смуглое для здешних мест.
Домохозяйка Капитолина Пырьева смешно суетилась и охала, укладывая в сумку слой за слоем отменнейшие профитроли, производством которых славилась далеко за пределами нашей Родины, к ней часто приезжали перенимать опыт, и вот теперь она собиралась кой-куда с ответным визитом.
Шутя управившись с нехитрой работёнкой, Петелин снял металлические наусники, лязгнул перед зеркалом зубами и велел отнести себя в машину.
Мариан Плахетко, повторяя понравившиеся три слова, без приключений добрался до вокзала на такси, и только Капитолине Пырьевой пришлось немного помучиться в троллейбусе, однако же обошлось, и скоро она шла по заплёванному перрону, спрашивая окружавших её людей, где тут посадка на ростовский.
Означенная троица встретилась в купе и, обменявшись приветствиями, начала обустраиваться, четвёртое место было не занято, состав начинал подрагивать и лязгать, когда ещё одна пассажирка присоединилась к ним. Она была странно знакома всем, эта ароматная девушка с большим старинным саквояжем, но никто не вспомнил, кто она и откуда. Картинный старик махал ей холщёвым платком и им же вытирал выступившую на лице влагу, он тоже был удивительно знаком попутчикам, но думать было некогда – наевшийся бутербродов машинист мощно стронул, за окном поплыли провожающие, все закричали ура и подбросили в воздух чепчики, грянул на перроне военно-морской оркестр, ему ответил рёв поездных динамиков, тучи ворон снялись с ближайших крыш и тоже закричали людям что-то своё, не слишком лестное, и безбилетники уже затеяли танцы в тамбуре, а кто-то – потасовку, успевшие набраться проводники драли в клочья мокрые серые простыни, какой-то практикант ошпарил себе кипятком два пальца и молил его пристрелить, начальник поезда, жутко поводя глазами, целил в него из карабина – но вот прошли эти первые суматошные минуты, и всё успокоилось и задышало ровнее, втягиваясь в новую форму существования, именуемую по-философски просто и доходчиво: движение.
Перезнакомившись, попутчики узнали, что девушку зовут Наташа, что она из Ростова и возвращается к себе в привольные степи, где несомненно найдётся дело для её пытливых рук и работящего ума. Пленённый девушкой Петелин тотчас предложил ей место юнги на флагманском крейсере с правом подъёма и спуска адмиральского вымпела, добрейшая тетка Капитолина принялась уговаривать красавицу пойти к ней в профитрольные помощницы, а не интересовавшийся девушками Мариан просто так, от полноты чувств подарил Наташе свою губную помаду.
Наташа почувствовала себя на редкость хорошо в обществе таких милых людей, а тут ещё бравый моряк вынул из багажа коллекцию коньяков, а тетка Капитолина вытянула коробку с профитролями, а иностранец Мариан просто так, от полноты чувств произнёс те самые заветные три слова, от которых все начали страшно смеяться и кашлять – за сказанное тут же опрокинули по стакану, который зажевали десятком профитролей, и в самом деле необычайно вкусных...
Тётка Капитолина быстро отключилась и храпела, раскинувшись во все стороны, иностранец Мариан Плахетко внимательно слушал адмирала, надеясь выведать у него ценный военный секрет, который впоследствии можно было бы выгодно продать разведслужбам; Наташа выскользнула из купе.
В коридоре её ждал красивый молодой мужчина с гусарскими замашками. Они обнялись и долго стояли молча.
– Нехорошо получилось, – вздохнула Наташа. – Дедушка мне так доверяет, а я...
– Но ты же знаешь мои чувства к тебе! – пылко возразил ей Толик. – Мы обвенчаемся и уедем за границу!
– Ты обманешь меня, – отстранилась Наташа. – Говорят, у тебя жена где-то в Польше...
– Это ложь! – опустил глаза Толик. – Просто знакомая женщина. Делает мне приглашения, я вожу товар, она покупает оптом. Чисто деловые отношения.
За окнами синело.
С придвинувшегося неба, помахивая копытцами, слетела звёздочка. Напившийся чаю машинист упорно раскачивал состав из стороны в сторону. Из туалетов, оставляя на полу мокрые следы, возвращались освободившиеся пассажиры, их заменяли на посту товарищи с обмотанными полотенцами шеями. Пахло резко и нелицеприятно.
Толик что-то говорил, но Наташа не слышала его.
Накурившийся «Беломору» машинист рванул, и колёса, бормотавшие что-то нечленораздельное, вдруг стали чётко выговаривать одну давно знакомую фразу.
Наташа улыбнулась.
– Жизнь даётся, – повторила она в такт. – Жизнь даётся...
.jpg)
Автор рисунка: Х. Хайбус