Ученый, предприниматель, общественный деятель, благотворитель
Журнал «Социум». №10-12 (41-43) 1994 год

Чайная «церемония» в России. Параллель к размышлению

У нас дошло до того, что России надо учиться, обучаться как науке, потому что непосредственное понимание её в нас утрачено.

Фёдор Достоевский

– Вы насмехаетесь над здешней чиноманиею и сравнивали Россию с Китаем.

Из следственного дела петрашевцев

Чайный ритуал в Японии среди прочих изощрённых восточных церемоний – образец простоты, доступности и обыденной человечности. Воплощённый в нём стиль скромности породил, правда, такие искусства, как икебана, японские сады, интерьер дома... В целом, мироощущение японцев, как и уклад их жизни, вкусы и психика, сложилось под влиянием чайной церемонии. Путь чая – это способность человека к отклику на зов другого. Прошедший посвящение в тайны и тонкости чайного ритуала должен владеть собою во всех случаях жизни с лёгкостью, достоинством и изяществом.

Девушки, бравшие перед замужеством уроки искусства чая, приобретали красивую осанку и изящные манеры. С чайной церемонией японцев познакомил монах Эйсай (1141–1215), который проповедовал дзэн (разновидность буддизма). По мере освоения дзэн они всё больше убеждались, что вкус чая и есть вкус дзэн, так как и то и другое очищает душу и тело. Уже в XVI веке техника чайного чина достигла своего совершенства. Главное, к чему призывали мастера чайной церемонии, – естественность, освобождение от отягчающих душу забот и условностей. Смысл Пути чая – в обновлении нашей повседневной жизни.

О некотором подобии, а скорее о своеобразной версии чаепития (обряда чайного угощения и дружеского распития) в старой России в своих воспоминаниях нам поведал учёный и мыслитель – Сергей Николаевич Дурылин.

Москву кто усмешливо, кто ласково звал «чаёвница». Москва любила попить чайку. Всевозможные «искусственные» воды, мнимые ситро, вишнёвые напитки и клюквенные морсы были тогда не в ходу: любителей отравлять ими свои желудки не находилось. Зато чай пили всюду: дома и в гостях за самоваром (никаких чайников, вскипячённых на примусах, не было и в помине), в трактирах, харчевнях, в гостиницах, на постоялых дворах, на вокзалах, в буфетах при театрах, клубах. Удовольствие это было самое дешёвое.

В любом трактире за пятачок (пятачок был вообще важной денежной единицей в московском старом быту, весьма полноценной) подавали «пару чая» – два фарфоровых чайника: один, средних размеров, с заваренным накрепко чаем, другой, очень большой, вроде белого лебедя с носом, изогнутым наподобие лебединой шеи, с кипятком из тут же непрерывно кипевшего огромного самовара. При «паре чая» полагалось четыре больших куска сахара на блюдечке. Выпив целый лебединый чайник кипятку, посетитель имел право требовать кипятку ещё сколько угодно, докуда не «спивал» весь заваренный чай...

Чайные и трактиры были на любом перекрёстке, в особенности в таких народных окраинах, как Елохово (район около нынешнего метро «Бауманская». – Ред.), и весь зябнущий на труде народ – извозчики, возчики, разносчики, приказчики – мог греться чайком всюду, всегда и постоянно, так как некоторые чайные торговали всю ночь напролёт.

Чай был сущим благодетелем этого трудового люда. Вместо того чтобы обогреться на спиртовых парах, что не вело к добру ни прежде, ни теперь, этот озябший люд обогревался мирно чайком, не ведущим ни к какому буйству и разорению. Не раз приходилось мне слышать от пожилых рабочих и извозчиков:

– Каждый день Богу молюсь за того, кто китайскую травку выдумал.

За чаем в трактирах и харчевнях делались важные дела, заключались торговые сделки на большие тысячи, происходили юридические консультации с ходатаями по делам, составлялись и писались прошения и завещания.

За парою же чая с лимоном (самый лучший – мессинский – стоил 5 копеек) происходили на Елоховской фабричной окраине и любовные встречи – вроде той, о которой поётся в прелестной частушке, сложенной какой-нибудь девушкой с ткацкой фабрики.

Чайник чистый, чай душистый,
Кипячёная вода.
Милый режет лимон свежий –
Не забыть мне никогда!

А бесконечные домашние чаепития! Принято думать, что они были уделом одних купцов и купчих, баловавшихся чайком до седьмого поту. Но это неправда. В елоховские времена (в период жизни автора в этом районе Москвы. – Ред.) я вспоминаю бесконечные чаепития, длившиеся часами, не только не в купеческих, а противокупеческих местах: в комнатушке бедняка-студента где-нибудь на антресолях домика, трясущегося от ветхости, в ещё более в тесной комнатке рабочего, к которому студенты пришли по «путаному» делу, как выражалась няня.

Фунт настоящего китайского чая, байхового, привезённого в Россию сухим путём через пустыню Гоби (1), стоил 1 рубль 20 копеек; но чай продавался в самых малых «развесках» – и восьмушка стоила всего 15 копеек. Этот пятиалтынный был неразорителен ни для какого студента, живущего грошовыми уроками, или рабочего, не уступающего ему в малосостоятельности.

Борис Садовский (1881–1952 гг. – Ред.) посвятил целую книгу стихов «Самовару», но у него нет ни этого студенческого самовара, за которым всю ночь решался один вопрос, есть Бог или нет, ни этого рабочего самовара, за которым, тоже всю ночь, составлялся текст прокламации, которую надо отпечатать на гекто́графе к завтрему, чтобы расклеить завтра же по елоховским переулкам и закоулкам.

А эти самовары так памятны своим бодрым крепким чаем и своим ещё более бодрым юношеским бурлением и шуменьем: под их шум так хорошо бурлила наша не очень рассудная, но честная юность!

Об этом милом идеалистическом самоваре сказал только один поэт, но хорошо и, главное, верно сказал. Это бездольный и нищий Константин Фофанов (1862–1911 гг. – Ред.); вот отчего и его стихи эти запомнились мне в юности.

Потуши свечу, занавесь окно.
По постелям все разбрелись давно.
Мы одни не спим, самовар погас,
За стеной часы бьют четвёртый раз!

До полуночи мы украдкою
Увлекаемся речью сладкою.
Мы замыслили много чистых дел,
До утра б сидеть, – да всему предел!..
Ты задумался. Я сижу, – молчу...
Занавесь окно, потуши свечу.

С чем мы пили чай за таким самоваром? Не помню: не вприглядку и не вприлизку, а вприкуску, а многие и внакладку; я уже сказал, что пилёный сахар и мелюс (сахар низшего разбора, не рафинад. – Ред.) стоил 11 копеек, а колотый – 13 копеек. Но пили чай и с дешёвой карамелью, и с леденцами, ведь в те времена хорошая карамель стоила всего 20 копеек...

При любом чаепитии, случайном и внезапном, так было заведено у нас в товарищеском кругу в дни учения: можно было свободно требовать только одного угощения – чёрного хлеба.

Благоразумная супруга! Если желаешь, чтоб муж твой свободное время проводил подле тебя, то потщись, чтоб он ни в каком ином месте не находил столько приятности, удовольствия, скромности и нежности. Пифагор. Рисунок Р. Старика

Благоразумная супруга! Если желаешь, чтоб муж твой свободное время проводил подле тебя, то потщись, чтоб он ни в каком ином месте не находил столько приятности, удовольствия, скромности и нежности. Пифагор. Автор рисунка: Р. Старик

– Чай да сахар! – это приветствие пьющим «китайскую травку» дома ли, в трактире ли было так же всеобще на устах елоховского москвича 80–90-х годов, как общерусское приветствие человеку, вкушающему пищу:

– Хлеб да соль!

Я не припомню в старой Москве места и случая, где бы и когда бы не уважалось или не принималось в расчёт желание доброго или даже недоброго человека «попить чайку».

Теперь покажется странно, но в учёных заседаниях Московского археологического общества и на собраниях Религиозно-философского общества памяти Владимира Соловьёва всех присутствующих непременно «обносили чаем», с лимоном, со сливками и с печеньем. Человеку, пришедшему в наш дом по делу и никому в доме решительно незнакомому, немедленно предлагали стакан чаю.

Бывало, придёт из города мальчик с покупкой, сделанной матерью в таком-то магазине, и она непременно спросит няню: «А чаем его напоили?» Полотёры, натиравшие у нас в доме полы, неизменно чаёвничали с кухаркой Марьей Петровной на кухне. Почтальон, принёсший письма, не отпускался без стакана, другого чаю. «С морозцу-то хорошо погреться!» – говорилось ему, ежели он вздумывал отказываться, ссылаясь на спешку, и он с благодарностью принимал этот, действительно, резонный резон.

Когда я был однажды арестован по политическому делу и отведён в Лефортовскую часть, а было это ранним утром, помощник пристава, заспанный и сумрачный субъект, вовсе не чувствовавший ко мне никаких симпатий, принимаясь за первое утреннее чаепитие, предложил мне:

– Да вы не хотите ли чаю?

И, не дожидаясь согласия, налил мне стакан. К чаю я не притронулся, но поблагодарил совершенно искренне: приглашение его было чисто московское.

И когда пришлось мне впервые, в те же годы, попасть в более серьёзное место – охранное отделение, – там мне тоже, и опять без всякой задней или передней мысли, предложили стакан чаю. Я от него отказался: мне было не до чаю, но ничуть не удивился приглашению – кто же в Москве, распивая чай, не предложил бы стакан другому, хотя бы и совершенно постороннему человеку? Не угостить захожего человека чаем считалось в Москве верхом ненужной жесто́чи (суровости) и скаредности.

– Он (она) чаем не напоил! – такая чья бы то ни была жалоба на нерадушного или скаредного человека принималась всеми в Елохове и во всей Москве с полным и безусловным сочувствием к жалующемуся и со столь же решительным осуждением обидчику.

Из книги «В родном углу»

***

1 – Такой чай ценился выше чая, привезённого морским путём из Шанхая вокруг всей Азии, так как при морском пути чай овлажнялся и терял ту драгоценную ароматную сухость, которая сохранялась при переезде через сухую пустыню Гоби.

Ещё в главе «Просвещение - личность - общество»:

Чайная «церемония» в России. Параллель к размышлению

На улице – дождик и слякоть

Экология как косноязычие культуры

Правда и истина. Историко-философский этюд

Право на право. Голос из сопределья