Журнал «Социум» №7(19) 1992 год

Бывшее, но не сбывшееся. О «русском марксизме» и его удивительной судьбе

Известно мнение Р. Дарендорфа, знаменитого современного обществоведа, о том, что в своих лучших проявлениях XX век был социал-демократическим¹. Наверное, это сказано слишком сильно. Было кое-что и другое. Но то, что картина нашего столетия писалась и социал-демократическими красками, что, несмотря на падения и неудачи, европейская социал-демократия стала одним из столпов современной западной цивилизации, это очевидно. К сожалению, к нам слова Р. Дарендорфа не относятся. Русский XX век обошёлся без социальной демократии (впрочем, он отвернулся и от многого иного). И хотя в конце 1917 года к власти у нас пришла партия, именовавшая себя «российской социал-демократической», это был лишь псевдоним или, точнее, благопристойная маска, за которой скрывалась сила, по сути дела, не имевшая ничего общего с идеями социал-демократии и прежде всего – может быть, это покажется странным – именно русской социал-демократии.

Почему именно русской социал-демократии? В сущности, поискам ответа на этот вопрос и посвящена предлагаемая работа. Но прежде несколько предварительных замечаний.

Во-первых, судьба отечественной социал-демократии интересует меня не сама по себе, а в контексте истории русской политической культуры и политической мысли пореформенного периода. И это вовсе не авторская прихоть, я убеждён, что такой подход к теме создаст предпосылки для лучшего её раскрытия. Во-вторых, говоря о специфике «нашенской» социал-демократии, с неизбежностью упираешься в проблематику коренного своеобразия Русской революции. А это, в свою очередь, сразу же обозначает главные направления, по которым должен вестись исследовательский поиск, – «русское просвещение», «освободительное движение» и так далее.

В-третьих, отдавая себе отчёт в том, что понятия «марксизм» и «социал-демократия» даже сто лет назад не были идентичными, хотя, конечно, очень и очень близкими, я буду употреблять их как синонимы. Для России рубежа XIX – XX веков это оправдано. Все члены социал-демократических кружков, а затем и партии исповедовали марксизм, все марксисты или были членами социал-демократических организаций, или близко стояли к ним.

«Но позвольте, – могут возразить мне, – ведь марксизм – это мифология, принарядившаяся в наукообразные одёжки. И в этом своём качестве давно развенчан».

Действительно, подобная оценка марксизма широко известна, а в нашей стране постепенно становится господствующей. Кроме того, именно марксизм и марксистов винят во всех бедствиях, обрушившихся на Россию в XX столетии. Мне не хотелось бы спорить на эту тему, в особенности потому, что в роли наиболее грозных обвинителей и ниспровергателей марксизма большей частью выступают его вчерашние «теоретики» и певцы. Или же – люди, «втайне» не любившие марксизм, но игравшие по правилам предписанной игры; когда пошла новая игра, эти самые люди с наслаждением стали пинать предмет былой своей нелюбви. И всё бы ничего, но вот только смущает: ведь поношение марксизма – это правила новой игры.

Однако не могу отрицать, что советские люди имеют право с недоверием (в лучшем случае) относиться к марксизму. И к тем авторам, которые хотели бы спокойно и объективно анализировать его. А в особенности к тем, кто смеет предположить (я-то просто утверждаю), что марксизм в истории русской культуры и мысли был не одним лишь проклятием и несчастьем (хотя и этим тоже), но и очень важным, плодотворным «моментом» развития.

Более того, «моментом» во многих отношениях поворотным, причём не в сторону семидесятилетнего нашего рейха, а как раз в противоположную.

Понимаю, что трудно в это сейчас поверить. Об этом трудно даже думать. Вот почему: помимо ценности саморефлексии как таковой, я зову читателя прислушаться к голосам мыслителей, сказавших об этом учении немало разоблачающего, но сумевших в общем и целом остаться свободными как будучи марксистами, так и переставши ими быть. Я зову прислушаться к их голосам, потому что все мы, за ничтожным исключением, в своём самоопределении, в своём выборе, в поиске новой самоидентичности слишком несвободны, слишком повязаны не теорией даже (какая там теория!), скорее практикой того, что победительно вошло в нашу жизнь в Октябре семнадцатого, что стало нашей жизнью и что принято называть «марксизмом-ленинизмом». И несвободны, к сожалению, не только мы, покорные и трусливые рабы, лишь начинающие (начинающие ли?) распрямляться, но и мужественные борцы с ним. Пока и их свобода носит по преимуществу негативный характер.

«Незаменимая школа политического и социального реализма»

В истории русской предреволюционной мысли меня всегда занимал один любопытный факт. Целая плеяда её ведущих представителей испытала в молодости сильнейшее увлечение марксизмом и активно работала в рядах социал-демократии. Это: Н. А. Бердяев (год рождения 1874), С. И. Булгаков (1871), А. С. Изгоев (1872), Б. А. Кистяковский (1868), П. Б. Струве (1870), С. Л. Франк (1878), Г. Г. Шпет (1879) и другие. Заметим для себя, что в этом, разумеется, далеко не полном, но весьма репрезентативном списке шесть из семи авторов «Вех», одного из значительнейших документов отечественного самосознания и самопознания, а также то, что все эти люди родились примерно в одно десятилетие (конец 60-х – конец 70-х годов). Знаменательно и то, что вся эта группа полностью и окончательно порвала с социал-демократией к революции 1905 года.

Итак, чем же можно объяснить этот факт? «Детской болезнью левизны» – кто в двадцать лет не был революционером, ниспровергателем существующих порядков, обличителем социального зла и искателем земного рая? Модой на марксизм, которая пришлась в России как раз на молодость этого поколения? Новизной марксистских идей, их «научностью» и «наукообразностью»? Коллективистским началом, заложенным в марксизме и нашедшим отклик в коллективистской психике русской культуры? Утопическим проективизмом марксизма, до определённой степени созвучным утопическому проективизму отечественной мысли? Наверное, каждое из этих объяснений в той или иной мере справедливо. Наверное, можно привести и другие причины и резоны.

Но особый интерес представляет, безусловно, саморефлексия этих людей. Что впоследствии думали они по поводу своего марксистского, социал-демократического прошлого? Как, придя уже на другие мировоззренческие и интеллектуальные позиции, объясняли случившееся с ними в начале жизни?

В «Самопознании» Бердяева мы можем прочесть: «Я не раз задавал себе вопрос, что побудило меня стать марксистом, хотя и не ортодоксальным, а свободомыслящим? Вопрос сложный. Особая чувствительность к марксизму осталась у меня и доныне. Я не мог примкнуть к социалистам-народникам и к социалистам-революционерам, как они стали именоваться. Мне был чужд психологический тип старых русских революционеров... Кроме того, меня отталкивал пункт о терроре, к которому я всегда относился отрицательно. Марксизм обозначал совершенно новую формацию, он был кризисом русской интеллигенции. В конце 90-х годов образовалось марксистское течение, которое стояло на гораздо более высоком культурном уровне, чем другие течения революционной интеллигенции. Это был тип, мало похожий на тот, из которого впоследствии вышел большевизм. Я стал критическим марксистом, и это дало мне возможность остаться идеалистом в философии. Произошла дифференциация разных сфер и освобождение сферы духовной культуры. Марксизм того времени этому способствовал. В марксизме меня более всего пленил исторический размах, широта мировых перспектив. По сравнению с марксизмом старый русский социализм представлялся явлением провинциальным. Марксизм конца 90-х годов был, несомненно, процессом европеизации русской интеллигенции, приобщением её к западным течениям, выходом на большой простор»².

С. Н. Булгаков же был твёрдо убеждён в том, что «после политического удушья 80-х годов марксизм представлял собой источник бодрости, деятельного оптимизма, боевой клич молодой России, как бы общественное бродило. Он усвоил и с настойчивой энергией пропагандировал определённый, освещённый вековым опытом Запада практический способ действия, а вместе с тем он оживил упавшую было в русском обществе веру в близость национального возрождения, указывая в экономической европеизации России верный путь к этому возрождению»³.

Вдумаемся в эти слова Бердяева и Булгакова.

Первое. Речь идёт не вообще о марксизме, не о марксизме «ортодоксальном», а о марксизме «критическом», свободомыслящем». То есть подразумевается, что имелись различные типы марксизма.

Второе. Именно критический, свободомыслящий марксизм выводил передовую русскую интеллигенцию на «большой простор», к «широте мировых перспектив». Выводил из провинциализма народничества, из его узкого и сектантского мышления, из кризиса отечественной социалистической идеологии. Такой марксизм был формой европеизации русской интеллигенции.

Третье. Он позволял «встать на более высокий культурный уровень», «остаться идеалистом в философии»; способствовал «освобождению сферы духовной культуры» из-под ига вульгарного и наивного социологизма, характерного для традиционно-народнического менталитета.

Четвёртое. Марксизм Бердяева, Булгакова, Струве и им подобных был одновременно и способом, формой, идейным научным обоснованием отказа от террора, который искушал отечественную интеллигенцию на протяжении всей её истории. Этот марксизм получил в 90-е годы название легального. И хотя тогда в понятие «легальный марксизм» вкладывался другой смысл, появление этого терминa далеко не случайно. Я убеждён, что и В. И. Ленин, и Г. В. Плеханов (да-да, и он тоже; но это особая тема – «неленинский, меньшевистский марксизм и террор»), и ряд других русских социал-демократов, пустив в публицистический оборот – с целью размежевания со своими оппонентами и дискредитации их – словосочетание «легальный марксизм», не осознавали того, что попали в точку. Хотели сказать одно, а сказали совсем иное. Тот марксизм действительно был легальным, в самом прямом смысле. Он основывался на принципах права и законности, легальности и легитимности и потому органически отвергал террор.

Пятое. В последнее десятилетие XIX века для многих представителей нового поколения отечественной интеллигенции марксизм стал «общественным бродилом», «источником бодрости и деятельного оптимизма... молодой России», вселявшим веру и указывавшим пути национального возрождения. Парадоксальным образом это космополитическое, многонациональное учение оказалось для русского ума школой практического патриотизма. Не казённого и пошлого, не шовинистического и мечтательного, коего на Руси всегда и по сей день переизбыток, а живого, деятельного, здорового, культурного. А от такого патриотизма было уже рукой подать до государственной идеи...

Но не будем спешить, ибо здесь мы подступаем к крайне важной теме: как критический марксизм подготовил русскую интеллигенцию к восприятию государственной идеи, которая, в свою очередь, стала новой для России государственной идеей.

В основном эта тема разрабатывалась двумя замечательными мыслителями – П. Б. Струве и А. С. Изгоевым. Но интересны они, разумеется, не только как теоретики новой государственной идеи. Более того, саму эту идею целесообразно рассматривать в таком контексте: «А. С. Изгоев о марксизме» и «П. Б. Струве и марксизм».

Рисунок: К. Воскобойников

Сначала об А. С. Изгоеве. В августе 1909 года, когда нападки (со всех сторон) на «Вехи» достигли апогея, он пишет статью, в которой пытается объясниться с социал-демократической интеллигенцией и прояснить свою позицию. Работа так и называется: «Интеллигенция и «Beхи»⁴.Помимо прочего эта статья была глубокой рефлексией по поводу социал-демократического и марксистского прошлого автора. Мне трудно назвать другой источник, в котором бы столь же ярко говорилось о роли и значении марксизма для отечественной мысли, культуры, истории.

По мнению Изгоева, «русский марксизм... сыграл огромную и очень благотворную роль в истории общественного развития... В России марксизм был воспринят преимущественно интеллигенцией и стал для неё незаменимой школой политического и социального реализма. В тесные кружки интеллигентской молодёжи, жившей где-то на седьмом небе от грешной земли, в своём воображении создавшей фантастические миры, фантастический народ, брошен был действительно луч света, зерно настоящей науки.

От кружковщины к кружовщине

В то время, как эта молодежь фантазировала на все лады о превращении страны с тысячелетней историей, с многомиллионными народами в социалистический рай, ей указали, что европейский социализм – это продукт многовекового экономического развития, следующего своим законам, не считающимся с желаниями и фантазиями кучки интеллигентов.

Интеллигенцию приглашали отречься от чрезмерной субъективности, изучать явления жизни не сквозь призму их желательности или нежелательности, а разыскивать подлинные социальные силы, те, которые на caмом деле приводят в движение народы и государства и влекут за собой социальные и политические перевороты. Эти силы интеллигенции предлагалось искать в ходе экономического развития страны»⁵.

Конечно, сегодняшнего посткоммунистического читателя может несколько смутить экономическо-детерминистическая риторика А. С. Изгоева. Но не в ней дело; это скорее дань времени и языку эпохи. Существенно другое. В этом отрывке русскому марксизму 90-х годов даётся чуть ли не наиболее значимая характеристика – «незаменимая школа политического и социального реализма» для интеллигенции. Да, школа политического и социального реализма, в которую пошла культура, насквозь пропитанная мифологизмом и утопизмом.

В 1912 году, давно уже перестав быть марксистом, Б. А. Кистяковский, один из крупнейших отечественных юристов начала века, так оценивал эту доктрину: «попытка научно-систематического объяснения социальных явлений»⁶. «В методологическом отношении, – писал он, – экономический материализм (то есть марксизм. – Ю. П.) стоит несравненно выше натуралистического направления в исследовании социальных явлений (то есть органической теории общества, в различных своих версиях господствовавшей в XIX в. – Ю. П.). Он стремится из недр социально-научного знания конструировать объяснение социального процесса и социального развития. Свои основные понятия экономический материализм берёт из политической экономии и таким образом оперирует по преимуществу с социально-научными понятиями. В общем, он представляет из себя чисто социально-научное построение. Только в немногих случаях естественнонаучные понятия играют в нём недолжную, методологически неправомерную роль. Эти формально-логические и методологические достоинства экономического материализма дополняются и достоинствами предметного характера. Он впервые обратил внимание на многие социальные явления и отношения (подчёркнуто мною, – Ю. П.); им раньше не придавали значения и потому не замечали их. Благодаря его освещению эти явления предстали перед взором научных исследователей как настоящие открытия»⁷.

Мне кажется, что в этих словах Кистяковского очень точно «схвачено» то качество, то свойство марксизма, которое мы сегодня – по вполне, впрочем, повторяю, понятным причинам – упускаем из виду и о котором забываем. Марксизм действительно первым и «впервые обратил внимание на многие социальные явления и отношения»; до него им действительно «не придавали значения и потому не замечали их». Иначе говоря, главная и непреходящая (несмотря ни на что!) заслуга марксистской и Марксовой мысли заключается в постановке принципиально новых вопросов и формулировании принципиально новой проблематики. Другое дело те ответы, которые были даны на эти вопросы, и те способы решения проблем, которые были предложены. Хотя и здесь всё не так просто и однозначно, как это видится в наши дни. Что же касается вопросов и проблематики, то они сохранили своё значение и для мировой культуры XX столетия. Подтверждение этому мы можем найти не только в весьма влиятельных социал-демократических и неомарксистских концепциях, но и в интеллектуальных построениях, далёких от марксизма, однако постоянно занятых разрешением этих вопросов и этой проблематики.

Рисунок: М. Ларичев

Марксизм свободомыслящий, «легальный», «ревизионистский»

И ещё одно немаловажное обстоятельство для понимания уникальной и специфической роли «русского марксизма». Его верно подметил Изгоев: «Русский марксизм во многом отличался от западноевропейского и во многих отношениях предвосхитил его развитие. Для сведущих в этой области людей не подлежит, например, сомнению, что П. Б. Струве раньше и во многих отношениях ярче развил ревизионистские идеи, чем Эд. Бернштейн. ⁴Изгоев А. С. Интеллигенция и «Вехи». Русское общество и революция. М., 1910, с.3 – 11 ⁵Изгоев А. С. Указ, соч., с. 4

Ключевое слово произнесено: «ревизионизм». «Критический», «свободомыслящий», «легальный» марксизм был марксизмом «ревизионистским». Этот и только этот марксизм оказался для русской интеллигенции «незаменимой школой политического и социального реализма» и всем тем, о чём уже было и будет сказано ниже. Этот и только этот марксизм подразумевается, когда я говорю: «русский марксизм». То есть «частичный», редуцированный, лишённый ореола всеобъемлющего и единственно верного объяснения истории, экономики, политики, вообще мироустройства, сведённый до уровня эвристической общественно-экономической модели, дополненный достижениями различных социальных наук, соединённый с современной философией, «очищенный» религиозными ценностями.

Однако возникают вопросы: каким образом марксизм Маркса и Энгельса превратился у нас в «русский марксизм» (повторяю – критический, свободомыслящий, «легальный») и почему мы опередили европейских социал-демократов в возведении здания ревизионизма? Ненамного, но опередили.

Прежде чем отвечать на эти, как мне кажется, серьёзнейшие для понимания русской истории пореформенного периода и Русской революции вопросы, я хотел бы сказать несколько слов в защиту ревизионизма как фундаментального принципа демократического открытого общества. В советском политическом словаре этот термин обладал негативными коннотациями, был чуть ли не бранным. И это не случайно. Русская послеоктябрьская культура, в которой мы прожили наши жизни, на дух не принимала идею ревизии, пересмотра, идею постоянной фальсификации (в смысле К. Поппера⁹) тех «ценностей», на которых она покоилась. Если что и генерировалось этой культурой, то принципы верности и незыблемости «первооснов». Всё остальное было факультативным, побочным, прикладным. С точки зрения исторической перспективности подобный социальный тип обречён, поскольку в нём не заложен механизм саморазвития, как раз и предполагающий всеобъемлющую ревизию и беспощадную рефлексию по поводу «первооснов». Такая культура крайне неустойчива, нежизнеспособна, не имеет пространства для социального манёвра. Стоило ревизионисту М. С. Горбачёву и его соратникам усомниться лишь в нескольких «священных» постулатах – и всё завалилось, рухнуло, бесповоротно ушло.

Напротив, «открытое общество» (опять же по К. Попперу) витально и перспективно потому, что базируется на принципе постоянного пересмотра своих «первооснов». Но ревизия в нём означает не беспринципный релятивизм, не абсолютизацию относительного, а неуклонную поверку «вечных ценностей» жизнью и поиск равновесия, синтеза этих ценностей и потребностей времени. Причём формула синтеза меняется в каждую эпоху.

Но вернёмся к русскому марксизму, который, как говорил Изгоев, «отличался от западноевропейского и во многих отношениях предвосхитил его развитие». В марксизм у нас пришла наиболее внутренне свободная, ориентированная на «широкие мировые перспективы», открытая для новых идей и ценностей молодёжь, которая, помимо прочего, не была связана, как, к примеру, немецкие ревизионисты, узами весьма жёсткой партийной дисциплины. Зарубежные ревнители чистоты марксистской догмы были от них далеко, свои ещё не оперились, и сама обстановка как бы способствовала свободному и творческому восприятию марксизма (единственное ограничение – начавшаяся война с народниками). Ведущий представитель отечественного ревизионизма Струве в статье с характерным названием «Против ортодоксальной нетерпимости» признавался: «Я не боюсь быть диким и брать то, что мне нужно, и у Канта, и у Фихте и у Маркса, и у Брентано, и у Родбертуса, и у Бем-Баверка, и у Лассаля»¹⁰. Или вот другое не менее характерное его же заявление: «Когда от меня требуют указать, интересы какого класса выражает философия Фихте, я чувствую, что от этого вопроса глупею».¹¹

Хочу подчеркнуть: эти слова П. Б. Струве не есть свидетельство творческой всеядности, идейных «шатаний» и тому подобного. Нет, это голос свободного человека, не боявшегося говорить по-своему и, будучи крупнейшим теоретиком марксизма, ставить под вопрос даже принципиальные положения этого учения. Тот же П. Б. Струве совершенно справедливо отмечал, что «в «Критических заметках»¹² была сделана первая в литературе марксизма попытка привлечь к развитию и обоснованию марксизма критическую философию; в них же были развиты взгляды, заключавшие в себе отрицание Zusammenbruchstheorie und Verelen dungstheorie (теории неизбежного краха капитализма и теории обнищания, – Ю. П.). Таким образом, основные мотивы критического поворота в марксизме были предвосхищены, правда, в очень несовершенной и рудиментарной, но всё-таки довольно явственной форме в моей книге 1894 года»¹³.

Надо сказать, что Бердяев очень точно охарактеризовал себя как свободомыслящего марксиста. Русские марксисты (ревизионисты, разумеется) сразу же разошлись с «классическим» марксизмом в понимании феномена свободы. Энгельсово определение свободы как осознанной необходимости в этой среде принято не было. Свобода, по утверждению Струве, беззаконна... Другого философского смысла, кроме отрицания необходимости и закономерности, слово «свобода» не имеет»¹⁴. И от несогласия с традиционными марксистскими представлениями по важнейшей мировоззренческой проблеме он шёл к выводу, что метафизическая часть марксизма должна разделить судьбу диалектики и материализма, оказавшихся одинаково несостоятельными перед судом философской критики»¹⁵.

Струве предлагал отбросить весь этот философский «хлам» – наивную метафизику, поверхностную диалектику, плоский материализм – и обратиться к Канту. С. Л. Франк в 1910 году, когда тема о необходимости «дополнения» Маркса Кантом вновь вспыхнула в российской социал-демократии, отмечал: «Вопрос об отношении между кантианством и марксизмом в России не нов; в некотором смысле он прямо исходит из России. По крайней мере впервые о нём заговорил Струве во вступительных главах своих «Критических заметок» (1894), и он первый среди марксистов призвал обновить философскую основу марксизма путём замены материализма критицизмом»¹⁶.

Об этом же пишет крупнейший американский историк-россиевед Р. Пайпс: «...В своих попытках заменить гегельянские элементы в марксизме неокантианской философией Струве оказался пионером. Ещё в студенческие годы он пытался сделать то, что в конце этого десятилетия (90-е годы – Ю. П.) превратилось в значительное теоретическое течение европейской социалистической мысли, а именно «критический», или кантианский марксизм»¹⁷. Но Р. Пайпс не совсем прав, когда утверждает, что в«классическом» марксизме П. Б. Струве обнаруживал лишь один дефект – «диалектику как чужеродный метафический элемент»¹⁸. Неудовлетворённость философской стороной Марксова учения вела его дальше: к критике и переосмыслению экономических, социальных, политических и правовых компонентов. Хотя, конечно, исходной позицией ревизионизма П. Б. Струве была философская «фальсификация» марксизма.

Кто сказал, что «Аврора» стреляла холостыми?! Рисунок: А. Меринов

Вслед за неокантианцем А. Рилем, чья книга «Философский критицизм и его значение для позитивной науки» оказала огромное воздействие на молодого русского социал-демократа, он утверждал, что гегелевская диалектика нарушает закон тождества и что этот закон, будучи переведённым на язык социологии, гласит: причина и следствие должны быть тождественными по содержанию и различны по форме. Таким образом, социализм как следствие развитого капитализма должен содержать его в себе. Струве, «используя рилевскую логику, с самого начала целиком и полностью отверг концепцию социальной революции как утопическую и усвоил идею эволюционного социализма, близкую фабианской. Критику доктрины социальной революции, с которой Бернштейн, основываясь на эмпирических фактах, выступил в конце 1890-х годов, Струве начал несколькими годами раньше, используя при этом логический анализ»¹⁹.

¹⁰Струве П. Б. Против ортодоксальной нетерпимости. Pro domo Sua. На разные темы. СПб., 1902, с. 302

¹¹Там же

¹²Полное название книги П. Б. Струве – «Критические заметки к вопросу об экономическом развитии России». Эта работа – выдающееся явление в истории русского марксизма. Она стала знаменем, с которым марксисты шли в бой с народниками. К тому же, как писал впоследствии авторитетный экономист Б. Бруцкус, в этой монографии молодой учёный с «действительной прозорливостью сумел верно определить сущность русского аграрного кризиса». (О природе русского аграрного кризиса. Сборник статей, посвящённых П. Б. Струве. Прага, 1925, с. 63). А это делало книгу событием национального масштаба, выводя её из «пределов» марксистской субкультуры. Ведь аграрный кризис имел ключевое значение для пореформенной истории.

Можно сказать, что в форме критики «классического» марксизма и народничества со стороны нарождающегося ревизионизма шёл процесс освобождения русской мысли от социального утопизма и мифологизма, шёл процесс её «взросления» (по Канту). Струве подчёркивал, что «под социализмом мы можем разуметь только идеальный строй, тогда как «мирской уклад» выдвигается с претензией на полную реальность. Социализм реален лишь постольку, поскольку он в отрицательных терминах воспроизводит капитализм»²⁰. То есть в определённом смысле социализм, по П. Б. Струве, есть высшая стадия капитализма. Поэтому и движение к нему должно быть постепенным, эволюционным. «Социальные реформы, – говорил он, – составляют звенья, связывающие капитализм с тем строем, который его сменит, и – каков бы ни был политический характер того заключительного звена, которое явится гранью между двумя общественно-экономическими формами, – одна форма исторически вырастает из другой»²¹.

Знаменитый призыв П. Б. Струве – «пойдём на выучку к капитализму» – так же диктовался логикой социально-экономического и политико-правового реализма. По его словам, «капитализму принадлежит та историческая заслуга, что он на фундаменте неравномерного распределения создал производство, не мирящееся с этой неравномерностью и во имя своего существования её отрицающее»²². Мне хотелось бы, чтобы читатель обратил особое внимание на эту мысль Струве. Молодой русский учёный (написано им в 24 года) понял в капитализме, который есть не что иное, как хозяйственное измерение современного западного открытого общества, главную его черту – наличие механизма саморегулирования и саморазвития, «настраивающего» социум на постоянный поиск новой формулы синтеза фундаментальных принципов и потребностей времени. Этим и объясняется то, почему Струве стал столь яростным сторонником капитализма и «капитализации» России. У Р. Пайпса мы читаем: «Капитализм... должен принести с собой свободу²³ и культуру. Ни один из русских мыслителей ни до, ни после Струве не возлагал таких надежд на капиталистический способ производства как на средство спасения страны от всех бедствий и болезней»²⁴.

Рисунок: И. Смирнов

На основе публикации журнала «Октябрь»

---

¹Dahrendorf R. Die Chancen der Krise: uber die Zukunft der Liberalismus. Stuttgart, 1983, s.16

²Бердяев Н. А. Самопознание. (Опыт философской автобиографии). Париж, 1949, с. 125

³Булгаков С. Н. От марксизма к идеализму. СПб., 1903, с. VII

⁴Изгоев А. С. Интеллигенция и «Вехи». Русское общество и революция. М., 1910, с. 3 –11

⁵Изгоев А. С. Указ, соч., с. 4

⁶Кистяковский Б. А. Проблема и задача социально-научного познания. Социальные науки и право: Очерки по методологии социальных наук и общей теории права. М., 1916, с. 15. Цитируемая статья написана автором в 1912 г. и впервые опубликована в «Вопросах Философии и психологии», М., 1912, кн. 112. Затем через 4 года включена в этот итоговый сборник статей

⁷Кистяковский Б. А. Указ, соч., с.15–16

⁸Изгоев А. С. Указ, соч., с. 4

⁹Карл Поппер – философ, социолог, логик. Один из наиболее выдающихся теоретиков либеральной демократии. Книга К. Поппера «Открытое общество и его враги» давно уже стала классикой современной демократической культуры. Попперовское «открытое общество» есть, по сути дела, синоним западного плюралистического социума, построенного на принципиальной перманентности конфликтных ситуаций как основе консенсуса и на принципиальном отказе от конструирования действительности согласно тому или иному «умозрительному» идеалу. Одним из характернейших признаков «открытого общества» является его способность к эмпирической проверке теоретических суждений». Если результат проверки показывает несоответствие теоретического суждения реальности, гипотеза или теория, из которой суждение дедуцировано, считается «фальсифицированной» и отбрасывается...» (История буржуазной социологии первой половины XX века. M., Наука, 1979, с. 268–269)

¹³Струве П. Б. Против ортодоксальной нетерпимости, с. 300–301

¹⁴Струве П. Б. Свобода и историческая необходимость. «Вопросы философии и психологии». СПб., 1897, № 1, кн.36, с.125

¹⁵Струве П. Б. Предисловие к книге Бердяева. Субъективизм и индивидуализм в общественной философии. Критический этюд о И. К. Михайловском. СПб., 1901, с. VII

¹⁶Франк С. Л. Философия и жизнь. Этюды и наброски по философии культуры. СПб., 1910, с. 348

¹⁷Pipes R.Struve: Liberal on the Left, 1870–1905.Cambridge, 1970, p. 5

¹⁸Pipes R. Op.cit

¹⁹Ibid.. р. 59

²⁰Струве П. Б. Критические заметки к вопросу об экономическом развитии России, с. 32

²¹Там же, с. 116

²²Там же, с. 1 30–131

²³Тот же Р. Пайпс очень точно устанавливает различие в понимании свободы «ортодоксальными» марксистами и ревизионистами: «Для Плеханова или Аксельрода политическая свобода представляла собой стадию на пути к классовой войне, для Струве же классовая война в лучшем случае была промежуточной станцией на пути к политической свободе» (Ор. cit. р. 59–60)

²⁴Pipes R. Op. cit. р. 64

Журнал «Социум» 1992 год №7(19)

Ещё в главе «Наука - политика - практика»:

Бывшее, но не сбывшееся. О «русском марксизме» и его удивительной судьбе
Виталий Линицкий. Картины
Ностальгический карнавал Виталия Ермолаева
О праве советских на выживание