Анекдоты о знаменитом московском докторе Захарьине
.jpg)
Доктор Г. А. Захарьин
Московская терапевтическая школа велась и поддерживалась преемственно с давних пор. Её основатель, Матвей Яковлевич Мудров, во время наполеоновского нашествия на Москву вывез и спас от пожара свыше тысячи подробных историй болезней, кои считал своими незаменимыми учебными пособиями. Он воспитал таких выдающихся врачей, как Пирогов и Овер. Последний стал наставником знаменитого доктора Захарьина. А вот сам Захарьин школы, увы, не оставил...
Что тому помешало? Разные обстоятельства. По-видимому, у него не было особого желания заниматься подготовкой ассистентов. Характер Захарьина – тяжёлый, угрюмый – скорее отпугивал, чем привлекал аспирантов. Кроме того, он имел в Москве обширную частную практику, приносившую огромные доходы. Время, потраченное на воспитание учеников, прибыли не приносило, напротив, одни убытки. Терпеть их Захарьин был категорически не способен – о его алчности знала вся Москва.
Нет сомнения, что диагност и клиницист он был выдающийся. О его поразительно проницательных диагностиках я слышал много раз и от своих учителей, и от старших товарищей. Даже в семье моих родителей я помню рассказы о визите Захарьина, приглашённого к заболевшей моей бабушке по матери. Но в моих детских воспоминаниях, естественно, содержались не столько рассказы о тонкостях диагностики Захарьина, сколько внешняя бутафория, которой непременно обставлялись его визиты. Стереотипно передавали о них несколько моих знакомых.
Профессорский выход
Запись на посещение профессора производилась за много дней. Накануне визита на квартиру больного приезжали ассистенты, при этом не столько для того, чтобы собрать предварительные данные о ходе болезни (этим подробнейшим образом занимался сам профессор), сколько для осмотра квартиры, подъезда, лестницы, площадок и т. д. По указаниям ассистента подготавливалась комната, где будет осматриваться больной, и другая комната, где профессор, сидя один, в абсолютной тишине, будет обдумывать план лечения. Давалось указание, что в эту последнюю необходимо было поставить коробку шоколадных конфет «смесь», обязательно из магазина «Трамблэ» и непременно в круглой коробке.
Если квартира не на первом этаже, то на площадках лестниц заранее ставились кресла, об этом тоже должны были побеспокоиться ассистенты. Но главная их забота состояла в том, чтобы обеспечить абсолютную тишину во время «обдумывания» диагноза. Дело доходило до того, что даже в соседних квартирах просили на этот час увезти детей и не рубить мяса для котлет большим ножом на толстой доске. Но, несмотря на все принятые меры, при «обдумывании» болезни моей бабушки (рак матки) тишина оказалась недостаточной и профессор раздражённо попросил прекратить шум.
Все домашние терялись в догадках, ибо не только ходили на цыпочках, но все молчали и не двигались во всей квартире; даже часы были остановлены, дабы маятник не тикал, а в самый главный момент не послышался бы бой часов. Оказалось, что на карнизе окна или его наличнике воробьи подняли возню и оживлённо стрекотали, мешая профессору.
Каждый визит оплачивался в сто рублей, о чём ассистенты предупреждали заранее. Впрочем, этот баснословный гонорар был известен всей Москве, что не мешало московским купцам наперебой приглашать Захарьина при действительных или вымышленных болезнях, чтобы затем хвастать друг перед другом своими возможностями и «широкой натурой».
Сто рублей в те годы были деньги громадные. Напомню, что месячное жалование врача в земской больнице было 75 рублей (до 125 рублей за выслугу лет), а ординаторы городских больниц в Москве получали жалование 33 рубля в месяц.
Понятно также, что клиентура Захарьина состояла из одних лишь богатых людей: купцов, фабрикантов, приезжих помещиков, а также банкиров и биржевиков.
Вознаграждение по заслугам
Но однажды к Захарьину обратился для лечения врач, заболевший туберкулёзом лёгких и приехавший посоветоваться с московской знаменитостью из далёкой Сибири. Захарьин ему отказал в консультации, заявивши, что с врача ему брать деньги неудобно, а бесплатно он никого не лечит принципиально.
Известно было, что Захарьин всю жизнь носил в своём жилетном кармане «на счастье» тот серебряный полтинник, который получил как первый гонорар за лечебную практику.
Как мы сейчас знаем, огромное денежное состояние Захарьин приобрёл не одной врачебной практикой. Дело с отказом в консультации больному врачу приняло для Захарьина очень неприятный оборот. О нём каким-то образом узнали студенты-медики; собравши по подписке сто рублей, они выставили их на кафедру профессора в мешке, медяками по 2 и 3 копейки. Скандал получился грандиозный, и репутация Захарьина была так замарана, что ему, кажется, пришлось покинуть Университет.
Что же касается до богатств (Захарьин кроме миллиона рублей капиталом оставил после себя несколько больших доходных домов на 1-й Мещанской улице и роскошную подмосковную усадьбу), то основное состояние он приобрел путём удачных спекуляций на бирже.
Мне рассказывали, что однажды к Захарьину явился благодарный бывший пациент, по фамилии то ли Раппопорт, то ли Рабинович, и заявил, что если до сих пор он считал себя неоплатным должником профессора за спасённую жизнь, то теперь наконец-то ему предоставился случай отблагодарить по-настоящему. Он сообщил Захарьину, что «в тесном кругу» стало известно, что такие-то акции должны вскоре подорожать в несколько раз (кажется, это были акции строившейся Казанской железной дороги). Он рекомендовал Захарьину вложить в них все свои деньги и всё, что он сможет занять. Захарьин послушал совета и вскоре стал богатым человеком.
.jpg)
Захарьинский домострой
Для своей усадьбы Захарьин выбрал место в 18 верстах от Москвы и в четырёх верстах от железнодорожной станции Химки. Но ездил сюда всегда только в пролётке, ибо, как говорили, не решался ездить поездом из-за боязни возможного крушения.
Самое замечательное, что сделал Захарьин на своей усадьбе, это – планировка и посадка парка. Я редко где встречал столь интересно задуманный и так блестяще выполненный план, где аллеи и лесные пояса чередуются с лужайками и полянами, обеспечивая хорошую вентиляцию и массу солнечных площадок.
Захарьин, по-видимому, обожал свои молодые посадки и строго берёг их от повреждений. Григорий Антонович болел ишиасом, а потому ходил, опираясь на палку с резиновым наконечником. Сохранились рассказы, что он не раз пускал в ход эту палку, разгневавшись то на одного, то на другого из своих зятьёв за то, что те позволяли себе срезать хлыстик или сорвать веточку. Также доставалось куркинским крестьянам и крестьянкам, если в молодой парк забредёт корова или лошадь; о таких случаях мне рассказывали сами пострадавшие – куркинские старожилы.
Но передавали, что тот же захарьинский костыль изредка обращался даже против провинившихся ассистентов в пылу особого профессорского гнева.
Обычаи в семье Григория Антоновича были строгие, домостроевские. Когда Захарьин уезжал в Москву, то Екатерина Петровна не имела права провожать его в зале или на крыльце парадного подъезда. Но она смотрела на его отъезд из окна второго этажа и украдкой долго крестила его вслед уезжавшей пролётке.
Ещё курьёзнее выглядело, если и сама Екатерина Петровна должна была ехать в Москву. Требования чести не допускали того, чтобы супруга «самого Захарьина» ехала иначе, как в собственной коляске-ландо, «парой в дышло». Так и поступали. Григорий Антонович ехал в своей извозчичьей пролётке впереди, а Екатерина Петровна в коляске парой, ровно в сорока шагах сзади него.
Дистанцию приказывалось соблюдать строжайшим образом, ибо если коляска ехала ближе, то Захарьин боялся, как бы ему не въехали сзади дышлом; если же коляска отставала, то Захарьин мог начать беспокоиться.
Отдыхая у себя в усадьбе, Григорий Антонович, разумеется, не только не занимался лечением соседних куркинских крестьян, но даже и свои домашние, в частности прислуга, тоже не могли рассчитывать на лечебные назначения от самого хозяина.
Дело чести
Однако случилось, что одна из самых любимых горничных Екатерины Петровны довольно серьёзно заболела и то и дело вынуждена была ложиться в постель. Пользуясь хорошим расположением Григория Антоновича, Екатерина Петровна раза три обращалась к мужу с просьбой полечить её любимую служанку. Захарьин каждый раз назначал какие-то микстуры или растирания и даже не интересовался результатом этого лечения.
Видя, что девушке всё хуже, Екатерина Петровна посоветовала ей сходить в Никольскую больницу и дала письмо к доктору – Алексею Васильевичу Иванову, которого немного знала. Получивши письмо от жены Захарьина, своего учителя, Алексей Васильевич кроме приятного самоудовлетворения почувствовал и сугубую ответственность – как бы не попасть впросак. А поэтому он и горничной сказал на словах, и в ответной записке написал Екатерине Петровне, что если сам Григорий Антонович не смог помочь одними амбулаторными советами, то ему сам Бог велел положить девушку в больницу для производства анализов и тщательной записи температуры.
Через день горничная Таня легла в Никольскую больницу, и чуть не первый же анализ крови дал вполне чёткие указания на малярию. Постановка вполне точного диагноза малярии почти гарантировала успех, если хорошенько уточнить сроки приступов и назначение хинина. Поэтому Алексей Васильевич отпустил Таню домой, написавши Екатерине Петровне в самой почтительной форме, что он берётся вылечить её горничную с полной гарантией, если её поместят к нему в больницу недели на полторы-две.
Так всё и сделали, и большие дозы хинина, принятые своевременно, вылечили Таню совершенно.
Прошло много времени, и Григорий Антонович, то ли вспомнив свои рецепты, то ли видя, как расцвела горничная, как-то спросил её о здоровье, будучи уверен, что помогло именно его лечение. Покраснела ли чрезмерно Таня или Захарьин поставил её в безвыходное положение дополнительными вопросами, только самой ей или вызванной Екатерине Петровне пришлось чистосердечно «покаяться». Реакция была неожиданная: Григорий Антонович пришёл в восторг от тактики и успеха своего бывшего ученика и заявил, что при следующей поездке в Москву, проездом мимо Николькой больницы, он сделает визит доктору Иванову.
Он это действительно сделал и, не застав доктора в больнице, оставил свою визитную карточку, отогнувши один из углов её, как полагалось.
Личный визит знаменитого Захарьина в знак почтения за полученный успех лечения был огромной честью молодому земскому врачу от его учителя. Алексей Васильевич в душе был польщён в высшей мере. Но как раз перед тем случились история с туберкулёзным врачом, приехавшим из Сибири, и реакция студентов, собравших мешок медных денег.
Имя Захарьина было очень запятнано, и Алексей Васильевич терялся в догадках, как ему поступить: элементарный долг вежливости требовал ответного визита; а общественное мнение, возбуждённое против Захарьина, диктовало отбросить правила личной учтивости и руководствоваться приговором передовых кругов общества и студентов.
Алексей Васильевич воспользовался ближайшим уездным земским собранием, чтобы получить совет других земских врачей Московского уезда. Но удивительным образом и мнения других врачей поделились поровну: сколько из них высказалось решительно в пользу ответного визита личной вежливости, ровно столько же считало бойкот необходимым и справедливым.
Хотя, таким образом, у Алексея Васильевича была полная свобода действий, и несмотря на то, что в глубине души сам он чувствовал, что честь лучше бесчестья, то есть, что лучше отдать визит, – он этого не сделал. Захарьин был страшно оскорблён, в чём Алексея Васильевича много раз попрекала Екатерина Петровна, когда, после смерти Захарьина, он часто ездил к ним в Куркино наблюдать и лечить единственного сына Захарьиных – Сергея Григорьевича, болевшего почками.
Думаю, что Алексей Васильевич поступил так из осторожности, ибо в те годы требования врачебной этики были очень строги, а в среде земских врачей за этим следили сугубо внимательно. Думать было невозможно «сесть на живое место» или место, находившееся под общественным бойкотом вследствии того, что прежний работник был снят полицией или распоряжением губернатора и т. п. Будущая общественная карьера такого лица гибла непоправимо.
Визит к государю
Однажды в усадьбу Захарьина приехал адъютант московского генерал-губернатора и потребовал, чтобы о нём немедленно доложили Его Превосходительству профессору. Лакей доложил Захарьину, который ответил: «Не велика персона – полковник; может и обождать. Пусть побудет в зале». Так и протомил он более часа адъютанта, который взволнованно ходил по зале, слегка позванивая шпорами и колеблющимися аксельбантами.
Наконец Захарьин вышел к адъютанту в комнатном халате и сухо спросил, что ему надобно. Адъютант, вытянувшись, как перед высшим начальством, доложил, что получена телеграмма из Петербурга, в которой сообщается, что заболел Его Императорское Величество Государь Император и что для пользования его Величества необходимо срочно пригласить профессора Захарьина из Москвы.
Передавши поручение генерал-губернатора, адъютант присовокупил, что экстренный поезд уже подан для профессора на станцию «Химки» и что для переезда на станцию сюда к дому подана губернаторская тройка лошадей. На последнее сообщение адъютанта Захарьин желчно ответил: «Ещё отродясь не ездил я в чужих упряжках. Уж как-нибудь доберусь на своей лошади», – на что адъютанту не оставалось ничего другого, как вымолвить: «Слушаюсь-с» и щёлкнуть каблуками со шпорами.
В Химках действительно уже ожидал особый поезд: два паровоза и один салон-вагон, куда и вошёл Захарьин.
Для устранения возможных задержек было остановлено движение всех остальных поездов от Москвы до Петербурга, а два паровоза мчали вагон с такой скоростью, что через восемь часов он был уже доставлен в Петербург.
Захарьин, боявшийся и никогда не ездивший даже обычными поездами, в течение всех этих часов чувствовал себя, вероятно, погибшим, но ни предпринять, ни протестовать не мог. И только выйдя на твёрдую землю в Петербурге, он смог весь пережитый страх обратить в негодование и ярость.
Переезд от Московского вокзала в коляске совершился очень быстро, ибо царь находился в Аничковом дворце, то есть тут же рядом, на Невском проспекте. И Захарьин вошёл в спальню императора хотя и во фраке, и со звездой, но обутым в зелёные плюшевые сапожки и опираясь на свою палку с резиновым наконечником.
С точки зрения этикета это было непозволительной дерзостью: являться к царю с палкой и в домашних тёплых туфлях. И хотя то и другое обусловливалось ишиасом Захарьина, тем не менее последний в другое время смог бы обойтись без костыля и мягких сапожек, как то он делал довольно часто в Москве.
Когда он вошёл к царю и когда шёл от двери к постели через всю комнату, то остановившаяся в дверях императрица Мария Фёдоровна сразу уловила, как царь смотрит не в лицо идущего к нему профессора, а то на палку, то на зелёные плюшевые сапожки, и по выражению лица своего мужа поняла, что быть беде. Тогда для предотвращения скандала она громко по-французски воскликнула: «Это я, это я ему позволила». И гроза миновала.
Выслушав больного и поставив диагноз воспаления лёгких, Захарьин авторитетно заявил, что, во-первых, та комната, в которой находился царь, не годится для лёгочного больного и, осмотревши всё помещение Аничкова дворца, потребовал перевести царя куда-то на антресоли, куда Мария Фёдоровна должна была проникать чуть ли не по винтовой лестнице.
Во-вторых, Захарьин заявил, что он не доверяет ни одной петербургской аптеке, и что лекарство для царя надо ежедневно привозить из Москвы, и что лекарства эти он сам будет пробовать. Так всё и было выполнено; и отвар наперстянки возили каждый день из Москвы с особым фельдъегерем.
Через три дня температура стала нормальной, что давало повод для иронических замечаний многих завистников Захарьина, ставивших под сомнение диагноз воспаления лёгких. Так, например, Остроумов, читая студентам лекции в Университете по поводу пневмонии, подчёркивал, что это – болезнь тяжёлая и длительная, при которой высокая температура обычно держится в течение полутора-двух недель.
«Случается, – продолжал он, – что вся болезнь заканчивается в три дня. Но это бывает лишь у самых высокопоставленных особ и при самом умелом лечении. Но и тогда невольно возникает сомнение в точности диагноза».
Второй раз воспаление лёгких у Александра III случилось в Беловежской пуще. Захарьин приехал, когда царь уже поправлялся и сидел на террасе охотничьего дома со штофом водки. Увидев это, Захарьин воскликнул: «Ваше Величество! Да кто же Вам это позволил?» На что царь с хохотом ответил: «Это делается по именному приказу самого Императора».
История ещё одной болезни, или другой знаменитый причудник
Построить больницу в своей любимой усадьбе, среди роскошного парка, самому Григорию Антоновичу, вероятно, даже в мыслях не приходило. Кроме двух замужних дочерей у Захарьиных был обожаемый сын, ему и должна была достаться усадьба по наследству. Но сын этот был безнадёжно болен, и его мать, вдова Григория Антоновича, завещала капитал на постройку и содержание больницы его имени.
Сергею Григорьевичу было около двадцати лет, когда тяжёлый двусторонний нефрит (так называемые пёстрые почки) выявился с полной несомненностью, обрекая его на медленную, но неизбежную гибель. Екатерина Петровна была в отчаянии, теряя единственного взрослого сына, и часто вызывала московских терапевтов. Когда они жили в Куркине, то в качестве врача частенько приглашался Алексей Васильевич Иванов из соседней Никольской больницы.
Как-то раз Екатерина Петровна в разговоре с Алексеем Васильевичем проявила отчаяние и недовольство проводившимся до сих пор лечением и режимом. На это Алексей Васильевич ответил ей предложением пригласить профессора Остроумова. Екатерина Петровна выразила удивление и сомнение в готовности посетить дом, где с покойным хозяином в последние годы у Остроумова отношения были натянутыми. Алексей Васильевич давал полную гарантию, что Остроумов приедет, и брался сам передать приглашение.
Однако это предложение Алексея Васильевича было принято очень сдержанно остальными врачами – видными московскими терапевтами, которые опасались какой-нибудь резкой выходки, что с Остроумовым случалось. «Вам-то что, – говорили они Алексею Васильевичу. Вы и молоды, и в больнице Вашей никто не обратит внимания. А вот нам-то каково на старости лет и людям с положением «дурака» скушать и притом смолчать!»
Предчувствие их не обмануло. Остроумов приехал, оживлённый, и, как старый знакомый, почтительно поцеловал руку Екатерины Петровны. Терапевты в сюртуках, а Алексей Васильевич в пиджаке поверх рубахи-косоворотки чинно выстроились в зале. Расспрашивать врачей было почти не о чем, ибо ездивший приглашать Остроумова Алексей Васильевич ему уже всё подробно доложил раньше. Главная сцена разыгралась в комнате больного.
Остроумов вошёл туда бодрыми шагами и, увидев лежащего в постели среди подушек Сергея Григорьевича, которого он хорошо помнил ещё мальчиком, оживлённо приветствовал его возгласом: «Серёжа, милый, как я рад тебя видеть!» Тот ответил на приветствие и ждал осмотра и назначений. Когда Остроумов для видимости послушал, постукал и пощупал больного, он вдруг спросил его: «Чего же это ты улёгся в постель?» Тот недоумённо оглядел молчаливо стоявших поодаль докторов и смущённо ответил, показывая на них: «Вот, они приказали в кровати лежать».
«Да что же ты их, дураков, слушаешь? Они тебя в постели да диетой вовсе уморят!» И, повернувшись в кресле, громко крикнул: «Никита!» А когда тотчас же в комнату вошёл захарьинский камердинер, то Остроумов властно приказал оторопевшему лакею: «Живо, неси всё молодому барину одеться к столу. Он со всеми нами обедать будет».
Когда они вышли в зал, то Остроумов заявил врачам совершенно твёрдо: «Вылечить от этой болезни нельзя. Но из этого не следует, что 20-летнему человеку надо испортить оставшиеся сроки жизни постельным режимом или строгой диетой. Наоборот, пусть живёт как можно полнее, невзирая на то, что от этого содержание белка в моче значительно повысится».
Когда к парадному обеду явился Сергей Григорьевич, на собственных ногах и в вечернем костюме, то Екатерина Петровна не верила своим глазам. Когда же Остроумов разрешил ему весьма разнообразную пищу из общего стола, то она окончательно растерялась; до такой степени всё это противоречило прежнему режиму. Она уже готова была раскаяться, что пригласила Остроумова, особенно когда на следующий день количество белка в моче действительно резко повысилось.
Но до уремии было ещё далеко, а жить стало возможно совсем не плохо. Достаточно сказать, что Сергей Григорьевич предпринял обширное заграничное путешествие: был в Алжире, где заболел брюшным тифом и благополучно перенёс его. В Венеции и в Париже он имел романтические похождения и пожил весьма широко. А вернувшись в Москву, он смог прожить ещё два года, причём и тут не обошлось без приключений.
.jpg)
Ещё в главе «Жизнь - творец - искусство»:
Анекдоты о знаменитом московском докторе Захарьине