Журнал «Социум» №5. Май 1991 год
Эффект «кетгута» (гипотеза, опрокинутая в недавнее прошлое, или неиспользованный шанс)
Перед XIX Всесоюзной партконференцией (1988 год), провозгласившей намерение КПСС передать власть Советам, я написал статью, в которой попытался показать катастрофичность избранной Михаилом Горбачёвым стратегии. Ипостаси катастрофы – неизбежность глубокой деморализации общества, паралич системы управления, экономический хаос, бунт, распад СССР – со всеми кроваво вытекающими из этого факта последствиями, и, наконец, установление диктатуры чилийского образца где-то в начале девяностых годов. Статья была написана в форме «антиутопии» – как бы автором, уже пережившим переворот и размышляющим где-нибудь на пересылке о том, можно ли было избежать катастрофы с помощью жёстких переходных структур, в чём-то подобных кетгуту. Кетгут – это хирургическая нить, обладающая свойством рассасываться по мере заживления раны. Для меня это удобный образ стратегии, которая давала, мне кажется, лучшие шансы на успех перестройки. Смысл этой стратегии – не в создании «параллельных», альтернативных партократической системе структур, а в развитии и логизации существующих. Правда, такой логизации, которая могла бы придать им свойство кетгута, то есть сделала бы их действительно переходными, временными, неизбежно самоэлиминирующимися.
Статья напечатана не была: одних отпугивали её «мрачные прорицания», других – крайне непопулярные при всеобщей демократической эйфории рекомендации. Слишком многие верили: стоит сокрушить ненавистную «систему», и жизнь чудесно изменится, не понимая, что эта «система» воплощена не только в партийно-государственном аппарате. Она во всём: от структуры хозяйства до «преображённой» нами природы и психологии, если не самого генофонда наций. Не было и всё ещё нет ясного представления о том, что советское общество – это исторический парадокс, который может быть разрешён лишь парадоксальным же образом, а иначе нас ждёт в лучшем случае долгий и мучительный кризис, в худшем – судьба Рима. С некоторыми изменениями текст был опубликован лишь в форме доклада в 1989 году и воспроизведён затем в сборнике «Социализм и демократия». К этому времени, как говорится, «поезд уже ушёл». Но поскольку мои прогнозы, к сожалению, пока что сбываются, возможно, сохраняют теоретический интерес и рассуждения об альтернативной стратегии хотя бы как факт «истории перестроечной мысли».
У партсобственности должно быть устойчивое чувство собственного достоинства, чтобы не пасть за черту бедности. Рисунок: И. Смирнов
Перестройку можно было начинать только с административных ужесточений, направленных против разболтанности, своеволья и коррумпированности самого административного аппарата, только административными методами, что и начали, кстати, делать в масштабах страны Юрий Андропов, а позже, в московских масштабах, Борис Ельцин. Да, это авторитарные методы, но ничего нельзя перестроить, не расчистив площадку; эти методы столь же необходимы, как метростроевцам заморозка грунта при прохождении плывунов. Безусловно, дисциплинарное ужесточение не дало бы стратегического эффекта, ибо не годится сама система, но прежде чем начать её трансформировать, необходимо было навести в ней самой хотя бы некоторый порядок, выжав из неё те 10–20% резервных возможностей, которые, по экспертным оценкам, ещё могла дать дисциплинарная «подморозка», и это было практически достижимо, если заблокировать страхом глупость, ложь, воровство, безответственность, а не разум.
Мне могут возразить, что всё это уже было, что это сталинистские методы. Я отчасти соглашусь, но скажу в своё оправдание, что один и тот же по видимости метод или поступок может иметь противоположный смысл в различных контекстах: побить могут и за то, что подбросил в огонь соломы, и за то, что плеснул воды, – в зависимости от того, дом горит или свинью смолят. Замечу также, что решительно все «перестроечные» идеи родились задолго до перестройки, но утопали как раз в болоте, блокировались корыстью и безответственностью непуганых дураков. Уверен: лишь подморозив наше отечественное болото страхом, можно было начинать перестройку. Как? Обрисую лишь некоторые ключевые, как мне кажется, принципы.
ИДЕОЛОГИЯ. «В начале было слово»: создание образа предшествует его воплощению; теоретическая работа должна была предшествовать любым нововведениям. И первым шагом такой работы, а не чем-то выясняющимся в процессе преобразований, должно было стать осознание и признание, что наша «научная идеология» есть реникса. Наука – это «дважды два равняется четырём»; она принципиально внеидеологична и объективна, а идеология – столь же принципиально, по определению, субъективна. Симбиоз науки и идеологии – это и есть квазимифология, парализовавшая разум общества. Протрезвление должно было начинаться не с антиалкогольной горячки, разрушение тоталитаризма – не с эксгумации сгнивших идолов, а с отделения социальной науки от социальной идеологии. В этом случае всё было бы гораздо ясней: кто мы есть и куда идём; общество было бы интегрировано не единоверием или единоневерием, а трезвым рациональным знанием, что существенно ослабило бы идеологическую агрессивность различных групп, создало бы предпосылки для нормального диалога и компромисса разнонаправленных интересов. Ожесточение и фанатическая сплочённость различных социальных групп возникают тогда, когда одни считают, что дважды два есть три, а другие – пять. Но то, что дважды два есть четыре, не может долго быть предметом дискуссии или основой для фанатичного, уголовного по типу сплочения: объективная истина консолидирует и в то же время делает нас свободнее и терпимей.
С этого и следовало начать. С признания отрезвляющей и целительной истины: современный социализм есть госкапитализм – общество с контролируемой рыночной экономикой и социально ответственным государством, и именно к нему, а не к коммунистическому земному царству божию, не к посюстороннему раю мы пока что идём, а уж как идти, какими темпами и путями, с учётом каких наших исторических, национальных особенностей, – вопрос открытый. К сожалению, повторю, вместо излечения от социальной шизофрении шоком естественно-исторической истины мы стали излечиваться средневековыми методами: покаянием, нагнетанием ужаса перед злодействами лжебожеств, что попутно исключало возможность разумных структурных ужесточений, и поиском новых ведьм для «цивилизованного», морального аутодафе. Отреклись от прошлого, отряхнули прах его с наших ног, но так им запылили глаза, что начали впадать в позапрошлое буржуазное общество времён первоначального накопления капитала.
ПОЛИТИЧЕСКАЯ СИСТЕМА. Как я уже говорил, создание «параллельных структур» – это если и не тупиковый, то очень опасный путь. Гораздо логичней лозунга «Вся власть Советам» был бы, я уверен, другой: «Вся власть парткомам», предполагающий превращение парткомов в «Советы» путём радикальной демократизации партии, её «растворения в народе», того самого «растворения», о котором, как о чём-то криминальном, не раз с ужасом говорил Егор Лигачёв. Но чему здесь ужасаться? Чем отличаются коммунисты от беспартийных? Лучшим знанием марксизма-ленинизма? Исследовано: ничего подобного. Преданностью идее коммунизма? В ортодоксальной интерпретации это мистическая идея, о преданности которой могут говорить лишь безумцы или полные циники. Личной порядочностью? Уголовная статистика это опровергает. Социальной активностью? Ну разве что в карьерных бегах; что касается гражданской активности, то она у беспартийных не ниже.
Прообраз рисуемого пути развития был создан уже очень давно одним из творцов «гражданского общества» Мартином Лютером, который, как хорошо писал Маркс, сокрушил церковные иерархии, превратив всех мирян в попов. Нечто сходное должны были сделать и наши современные реформаторы: прекратить торговать индульгенциями, открыть партию – как на входе, так и на выходе (заранее отвергаю известную ложную аналогию с проходным двором), сформулировав очень жёсткие, но лишённые ханжества, демистифицированные цензы партийности. Вот – эскизно – такие цензы: общественная активность; признание современного «рыночного» социализма приемлемым для общества строем; признание интернационализма нормой жизни для многонационального государства; приверженность идее мира и равной безопасности для всех народов; признание гражданских свобод и прав человека фундаментальной ценностью общества; отвержение любых форм экстремизма; личная человеческая порядочность.
Не уверен, что все члены КПСС выдержали бы испытание подобными цензами, но убеждён, что партия очень быстро интегрировала бы здоровую часть народа, отняв инициативу у «народных фронтов». За барьером партийности оказались бы: сталинисты, религиозные обскуранты (не верующие, а фанатики, нетерпимые к людям других вероисповеданий и убеждений), шовинисты, расисты, воры и прочие нечистоплотные типы, наконец, социально апатичные люди, отрешившиеся от мирской суеты, просто не желающие участвовать в политической жизни – право, на которое никто не покушается.
Рисуемая возможность – не революция, а всего лишь логизация существующего порядка, его избавление от ханжества и двусмысленности. Законы жизни страны сегодня, то есть по состоянию на 1988 год, в реальности определяет ЦК, региональное руководство осуществляют соответствующие парткомы. Вот пусть и определяют, осуществляют, но открыто, ответственно, а не за ширмой Советов. И – подконтрольно самой же партии. При таком подходе к реформе политической системы внешне изменилось бы не столь уж и многое, демонстративных эффектов выборы могут дать несравненно больше, но в реальности изменилось бы всё.
Парткомы обрели бы основу легитимизации, законную власть. Они не разделили бы с Советами функции, сосредоточившись на мифической теоретической деятельности, а превратились бы по существу в Советы или их верхнюю, политическую палату, контролируемую палатой представителей любых внеполитических общностей. Завязь, «ген» такой двухпалатности объективно содержало в себе предложение о «двойном мандате», даже если и возникло оно лишь как средство предотвратить неприятности, которые могли случиться на XIX Всесоюзной партконференции, если бы влиятельная часть её делегатов всерьёз поверила в тезис о восстановлении полновластия Советов.
Партийность утратила бы карьеристский оттенок, став лишь знаком социальной активности подобно членству в Народном фронте; при этом сама партийная жизнь не обязательно должна была сосредотачиваться в трудовых коллективах, сливаться по существу с производственной, но обрела бы многообразие организационных форм.
Партия выступала бы не в роли самозванного авторитарного воспитателя детсадовской демократии, а трансформировалась в демократический организм сама, сохраняя при этом способность быть стабилизирующим фактором и гарантом эволюционного характера перестройки.
Чем больших успехов достигала бы партия, чем выше был бы её авторитет, чем больше умножались ряды, возрастало богатство и многообразие форм, идей, программ и течений, тем быстрее она шла бы к безболезненному финалу: превращению в систему самостоятельных, однако способных к разумному диалогу гражданских ассоциаций. В результате возникла бы многопартийная демократическая система, но не в антагонизме и противоборстве с правящей партией, а порождённая ею самой. Очень важно и то, что подобный процесс был бы органически синхронизирован с переходом от централизованной экономики к рыночной, исключая и предотвращая хаос.
ЭКОНОМИКА. Нельзя было разрушать сложившиеся производственные структуры «параллельными», то есть преждевременно насаждать рядом с госпредприятиями кооперативы, а рядом с госхозами на селе – арендатора. Важно было укрепить существующие (именно существующие!) производственные структуры политическими, административными средствами, шаг за шагом, путём ежегодного сокращения доли «плана» и увеличения доли «рынка», превращая их в хозрасчётные, самостоятельные экономические организмы, обретающие статус арендных, кооперативных, частных – каких угодно. (При этом ведомства, лишаясь права командовать предприятиями, естественно превращались бы в их оппонентов – «антимонополизаторов», действительно становясь штабами прогресса отрасли.)
Рисуемое развитие, безусловно, вынуждало бы и предприятия освобождаться от лишних рабочих рук. Да, возникла бы безработица. Больше того, её следовало бы создавать и волевым путём: сократив половину административного аппарата, закрыв нерентабельные объекты, от мучеников «долгостроя» до блаженных НИИ, как это и пытался сделать в Москве Борис Ельцин. Но, как подчёркивал выдающийся экономист Василий Леонтьев, для этого надо было преодолеть «социалистический» предрассудок «оплаты по труду» и высвобожденным людям платить. Платить много (скажем, не менее 70–80% их прежней зарплаты, а в каких-то случаях даже больше) и долго (не менее 2–3 лет, то есть срок, необходимый для психологической адаптации, ориентации, переквалификации и так далее – в противном случае просто польётся кровь). Надо, наконец, осознать, что платить не за труд, создающий вал «неликвидов», это выгодно, ибо пока нет безработицы, не будет и качественной работы. Выгодно, ибо появится резервная рабочая сила, которой в этих созревших условиях останется только дать возможность превратиться в кооператоров, арендаторов и тому подобное. Лишь при таком порядке развития мелкие фирмы и фермы стали бы конкурировать с крупными и между собой, а не разрушать наш инертный хозяйственный механизм, не создавая реальной альтернативы.
Однако для осуществления радикальной и эффективной реформы необходим был ещё ряд серьёзных мер, предотвращавших кризис и делавших переход от «плана» к «рынку» не столь болезненным. Приведу лишь такой пример. Реальное товарное покрытие рубля в 1988 году составляло (по официальным данным) приблизительно половину, а по неофициальным – лишь четверть его номинального «веса», то есть 25 копеек. Это значит, что для ликвидации дефицитности и оздоровления рынка (точнее – перехода к «рынку») надо было либо вдвое, вчетверо увеличить производство товаров, не повышая зарплату, либо в два – четыре раза повысить цены. Ни то, ни другое тогда не было сделано, хотя все понимали, что сложившаяся ситуация для экономики тупикова, а в социальном плане весьма опасна.
Очевидно, что реальным и наименее мучительным выходом было бы – в качестве первой, предохранительной меры – изъятие наворованной части денег путём обмена дензнаков в масштабе 1:1, но с предъявлением декларации о доходах. По экспертным оценкам 1988 года, это вернуло бы в казну от 30 до 50 млрд рублей, что позволяло приостановить эмиссию и инфляцию, дав одновременно необходимый идеологический, пропагандистский выигрыш.
Ещё важнее, многократно важнее: введение гибкой разновидности карточной системы на все жизненно важные для людей товары – дефицитные и требующие дотаций. Такое нормирование предполагает выплату части зарплаты (части, зависящей не от дохода, а от числа членов семьи, то есть равной для всех) в особых дензнаках, сертификатах, чеках, полностью обеспечиваемых товарной массой, которая производится в счёт плана и реализуется в госторговле.
За пределами этого «острова безопасности», одинакового в любом регионе страны (что очень важно для свободной миграции), мог беспрепятственно развиваться свободный рынок: система фирменных, кооперативных и частных магазинов, реализующих внеплановую, то есть действительно товарную часть продукции по реальным, то есть коммерческим, как это некогда называлось, ценам. Возможна при входе в «рынок» и более гибкая разновидность подобной системы, в основе которой – двойная цена любого товара: твёрдая (в чеках) и рыночная (в рублях) с «плавающим» курсом чеков, который должен учитываться при их регулярном обмене банками. Такая система – всё тот же «кетгут»: она предотвратит спекуляцию; снизит опасность социального взрыва; а по мере выздоровления хозяйства рыночный рубль и чеки, то есть «параллельные» деньги, так или иначе сольются, подготовив одновременно и переход к здоровому, конвертируемому рублю.
ОСОБАЯ ПРОБЛЕМА – проблема «империи». На ней, как мы уже говорили, замкнулось, или «зациклилось», очень многое, равно как многое и предопределялось ею. Например, сравнительно безболезненный переход к многопартийной системе был возможен в Венгрии или Польше, поскольку там существовала некая основа консолидации – церковь, неразмытые национальные ценности и тому подобное, но представлял собой многократно более острую проблему в СССР.
Есть две классические модели решения национальных проблем. Одна – переход к конфедерации типа Британского содружества наций. Но в СССР, особенно в таких регионах, как Казахстан, слишком далеко зашли процессы миграции, межнациональной диффузии, да и экономической интеграции тоже. Другая модель явлена США, где реально возникла новая историческая наднациональная общность, обеспечивающая, однако, полную свободу национальной жизни для всех желающих. Но в США, кроме индейцев, сохранившихся благодаря резервациям, не было автохтонных народов.
Иными словами, оставалось признать: национальная проблема СССР не имеет решения и, следовательно, не нужно её решать, а нужно осторожно отложить, подморозить, подавив прежде всего имперский великодержавный шовинизм, компенсировать национальные вожделения расширением прав и свобод на уровне личности, предприятия и подождать, когда от национальной проблемы отслоятся другие проблемы (экономические, экологические, политико-идеологические), то есть созреют условия для её разумного, цивилизованного решения. А до этого времени можно и нужно предпринять лишь шаги к тому, чтобы национальные проблемы не обострялись ни чрезмерной централизацией, ни чрезмерной автономизацией (вроде республиканского хозрасчёта или республиканского гражданства), ни безумными хозяйственными решениями (типа хлопковой монокультуры в Узбекистане или необузданной индустриализации Латвии).
Перспективным было бы и обязательное двух и трёхъязычие как переходная ступень к двуязычию: изучение во всех средних школах страны только одного иностранного языка – английского, языка международного общения, способного заменить для нерусских народов СССР нынешний язык имперского общения (либо делающего выбор русского языка в качестве языка-посредника действительно добровольным).
Ничего «ужасного», фантасмагоричного в написанном нет. Русское «общество», то есть европеизированная часть народа, с петровских времён было двуязычным, что не мешало ни Пушкину, ни Толстому. Любой финн, окончивший среднюю школу, знает три языка: финский, шведский, английский. До чего же надо было одичать, насколько утратить к самим себе уважение, привыкнуть считать себя быдлом, чернью, чтобы могла казаться смешной такая, допустим, сценка: эстонец, приехавший в мою родную деревню Вяхирево, что под Шатурой, идёт в сельмаг и попросту, по-английски, обсуждает с продавщицей Татьяной, вероятен ли спрос на сервелат и бекон.
Увы, пока это даже представить невозможно, – не будет ни бекона, ни сервелата, ни демократии, ни новой исторической общности.
Ещё в главе «Наука - политика - практика»:
Эффект «кетгута» (гипотеза, опрокинутая в недавнее прошлое, или неиспользованный шанс)«Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй...»
