Журнал «Социум» №7(19) 1992 год
При свечах
Не успели ещё как следует разгореться свечи в нашем «При свечах», как слова гостя «Социума» философа Фёдора Гиренка «Советскую философию творили...» загасили всё многопламенье зараз. «Совфилософия» – батюшки-светы! Не случайно свечи ответили теменью на темень. Пришлось вновь браться за спички. Пока оживали свечи, профессор успокаивающе объяснил, что не о советском мраксизме-ильичизме речь, а вовсе даже наоборот. Точнее, о том, как выцедить его из человека. Вот так вот – ни больше ни меньше... Ох, и трудная это работа!
«Да уж, трудней не бывает», – подтверждает Гиренок и предлагает перед затяжной операцией сцеживания псевдофилософской мути – что бы Вы думали? – «взлохматить» нашего несчастного «мутьмена». И чем бы Вы думали? А «Анонсенсом»!
Что это такое? Почитаете – узнаете. И жанр определите – нам сходу пока не удалось. Скажем только, что содеянное Гиренком со молодые товарищи деяно-строено не тяп-ляп, а скорее всего (как сказали бы сами мутиборцы) ляп-тяп... Впрочем, хватит разъяснений: вот Вам срок, а вот и пролог – «строения» порог! Переступим через него.
Дежурный гостям хлеб-соль подаватель Александр Золотарёв
Совфилософию творили методом народной стройки. «С миру по нитке – голому менталитуха». Из Канта – строчку, из Гегеля – цитату, от Маркса всё, что между строчками и между цитатами. Так и получалась философия. Но мы не марксисты, мы анонсисты. Почему? Потому что мы не мыслим. Человек вообще не умеет мыслить. Мыслит колхоз, многоголовая артель. Но из всего, что артель намыслит, получается не мысль, а нонсенс.
Некоторых анонсистов я знал ещё студентами. Затем студенты стали аспирантами и преподавателями. У некоторых из них уже есть дети. Когда я их вижу, я понимаю, что вижу похороны советской философии. Понимают ли они это? Не знаю.
В последний раз анонсисты пригласили меня на очень важный доклад, посвящённый кинизму Анахарсиса. Доклад исполнялся на детском музыкальном инструменте. Слава богу, до ударных дело не дошло. Я всё понял, и мы поссорились.
А что я понял? Что я ничего не понимаю. Что настало время философскому ансамблю песни и пляски, а также метафизической пантомимы.
К делу!
Д + В – «А = НОНСЕНС =»
/или письмо к самим себе почти в квадрате
как предисловие к послесловию и наоборот/
«Пойди туда, не знаю куда, принеси то – не знаю что».
«Сказка – ложь, да...»
«Люблю Отчизну я, но странною любовью...»
КЛАССИКАМ от играющих в классики ПОСВЕЩАЕТСЯ
Ну вот и настала пора расставить точки над «е»:
Мы пишём отвёт на тё возражёния, которыё могут у Вас появиться послё прочтёния вот этого (а чего «этого», мы и сами нё знаём). Но прёждё «вот этого» нам хочётся задать Вам слёдующий вопрос: «А зачём Вы это «всё» читаётё?» Вёдь нё станётё жё Вы отрицать, что в данный момёнт Вы это читаётё. Это нёсомнённо. А так ли уж это нёсомнённо? Вот о чём нам хочётся Вас спросить прёждё всёго...
Мы часто задаём себе множество подобных вопросов, а всякий последующий вопрос, нам видится, ответом на предыдущий.
Такое своё вопрошание мы называем «безответственным», так как наше ответствие безусловно условно (или наоборот). Всё словесное может быть взято нами в кавычки, и это утверждение в том числе. Но всё же такое безответственное вопрошание вопрошающей безответственности по видимости претендует на значимость, при всей своей незначимости. Оно не требует к себе отношения, ибо, постоянно ускользая, само по себе ничего не значит. К этому тексту (как, впрочем, и к любому другому), наверное, вообще нельзя отнестись, отнестись можно лишь к тому или иному лицу. Но какое же отношение этот текст имеет к нам, если мы пишем его только потому, что когда-то нас выучили (плохо) грамоте.
Мы не писали этот текст, его никто не писал. Разве возможно точно различить, когда что-то делаем мы, а когда что-то делается через нас? Например, если сейчас что-то страстно и убеждённо начать говорить, то от этого с уст могут слетать не только одни слова... Но разве говорящий желал разбрасывать вокруг себя брызги? Весь этот текст мы рассматриваем в качестве брызг, которых никто не желал, но они всё же появились. Поэтому мы не есть авторы написанного.
У нас совершенно нет никакого желания писать, ведь написанное никогда не имеет к нам никакого отношения. Часто в нас просыпается глубокое недоверие к письму, да и к слову вообще. Лучше вообще помалкивать. Вот мы и помалкиваем. Беспрерывное говорение, для нас – наилучший способ умолчания. О чём же молчим? Уж не о том, что нам уже лень говорить про то, что ничего вообще нельзя сказать, да к тому же нечего и незачем. Что мы этим сказали? Ничего. Ничего? Вот в чём вопрос, а впрочем – вопрос ли это?
Лишь иногда, когда (в соответствующем настроении) мы, наконец, желаем желать, то можем ещё вообразить и себя и своё умолчание так:
«Швейцар спрашивает посетителя:
– А Вы, собственно, кто?
– Дизайнер, – отвечает тот.
– Да я и сам вижу, что не Иванов».
Теперь мы растолкуем этот анекдот с помощью вульгарной герменевтики и наивной этимологии. Кто такой «дизайнер»? Это человек, который желает совместить «чистую» красоту (свободную от утилитарности и подражательности реального) и человеческое производство различных благ. Нам кажется, что философия, в каких-то пределах, может быть представлена через слово «дизайн». Ведь философы, как и дизайнеры, пытаются совмещать божественное и человеческое, вечное и историческое и тому подобное. Для них различенность, дихотомичность, бинарность бытия то, что «само собой». Уже в самом слове «дизайн» скрыт отсыл к порядкам различенности в бытии. Вслушайтесь в слово «дизайн». «Зайн» – в немецком языке обозначает присутствие, наличие, бытие. А расчленённость, дуальность легко заметить, если вспомнить слова: ди-хотомия, ди-станция, ди-скурс, ди-ректор, ди-лемма, ди-ктор и тому подобные. Философия, по нашему мнению, рождается из противопоставления одного другому, двойственности бытия. Философ – «ди-зайн-ер» бытия. Мы не философы, мы другие. Другой – это тот, кто друг, второе Я. Мы друзья дизайнеров, их второе Я, оборотная сторона. Но кто же мы? Об этом нас и извещает анекдот. Мы «Ивановы», не дизайнеры.
Христиане пытаются подражать в своей жизни Христу, нацисты – своему «вождю», ленинцы – Ленину. Мы же хотим видеть своим идеалом Иванушку-дурачка. Мы хотим быть такими же, как он (безграничным в его ограниченности, бесконечно хитрым в его наивности). Но непосредственная естественность Иванушки для нас, конечно, уже недоступна, ведь мы «грамотные», то есть прочитавшие о себе сказку. Мы нарочито пытаемся жить под Иванушку и поэтому называем себя ваньками. Ваньки, нео-Иванушки, ибо дело тут совсем не в том, что мы как-то соотносимся с Иванушкой-дурачком, а в том, что этот персонаж, по нашему мнению, может быть теперь прочитан только через нас. Органический мир «печки да завалинки» навсегда ушёл в прошлое. Нельзя более танцевать от печки (крестьянский быт сломан новаторами), мы учимся танцевать от батарей парового отопления.
В наше время ваньки не могут уже не иметь «совковый» вид, то есть обновлённый. Мы пост-коммунисты. Если большевиков когда-то называли «красными», то мы «инфра-красные», красней красных. Мы красней их хотя бы потому, что нам за них стыдно. Мы всё ещё социалисты, но которые поперхнулись своим социализмом, то есть те, которые живут как бы после себя. «Пост» – это после коммунистов идти туда же, куда они, но «другим путём». «Пост» – это пост, бдение на страже завоеваний социализма. Именно эти завоевания и таятся в нашем умолчании. «Пост» – это ещё и некоторая аскеза, воздержание. Мы воздерживаемся от всякой власти («не бери на себя никакой власти») и всякого присутствия, реального, бытия («на самом деле – нет никакого «на самом деле»). Мы живём воображением. Хватит думать – давайте придумывать! Так думаем мы, но разве можно что-либо принимать на веру просто так (и это в том числе)?
Ваньки что-то делают. Что? То, что они делают, называется «патофилософией». Нам всё нынешнее состояние философии представляется «патовым». Всё вроде бы нормально (есть новые мыслители, и процесс идёт), но сделать следующий шаг из этого состояния уже нельзя. Пора, как О. И. Бендер, смешать фишки, броситься наутёк. Кто-то и как-то заметил, что философия якобы всё переворачивает с ног на голову (или наоборот). Почему бы теперь не перевернуть сам акт философского переворачивания? Может, нам тогда жить будет лучше, жить будет веселее? «Патофилософия» – это отказ от философии варварскими способами, это «дикая» и «противная» философия.
«Дикая» и «противная» пролетантская патофилософия – это философский авангард-арьергард. Это единство начала и конца прояснится, если в слове «пост» совместить пространственный (после, в хвосте) и временной (после, впереди, позже чем) смысл. Такая философия – арьергард, ибо она так далеко ушла вперёд, что оказалась у философии в «хвосте» (земля круглая). Такая философия – авангард, ибо она находит себя после собственных похорон. В наше время для нас, ваньков или совков, пролетантская патофилософия – это самый тупой тупик современной философии, но тупик с большими перспективами. И некультурно требовать от нас культуру в условиях «совковой» жизни. Наши идеалы безыдейности как раз и вышли из радикального сомнения в возможностях культуры и истории. Теперь для нас уже нет таких идей, с которыми мы не могли бы сжиться. Главное основоположение патофилософии гласит: «У нас нет таких принципов, от которых мы не могли бы отказаться (и от этого в том числе)». Оно ясно как божий день. Ясно? Так ли уж всё ясно?
Философия пролетантов изощрённо искренна, она лжёт только правдой. Изначально она самокритична до полного самоуничтожения, а развивать её можно лишь отвергая, ведь развитие Ничто есть только его отрицание. Такая философия сверхтеоретична, так как она проникнута непоследовательно непоследовательной логикой. Представить эту логику несложно по формулам: «Бей своих, чтобы чужие боялись», «...раньше вы на нас ездили, а теперь... мы сами вас возить будем» и тому подобным. Образец такой логики просматривается и в этих рассуждениях. Но нельзя всё понимать буквально, и это в том числе.
Волею случая мы оказались заброшены в «совковое болото», В этом проточном «болоте» можно плыть по течению (или против), тонуть, грести к берегам, устремляться в небо. Мы напали на иной способ жизни, позаимствовав его у барона Мюнхгаузена, который вытащил себя из болота за собственные волосы. Настоящая «совковая» философия никогда не бывает настоящей, так как ни на чём не стоит. Она само-зависает. Что? Банально? В этом-то всё и дело.
Всё (а может быть, и не всё), здесь и сейчас излагаемое (или не излагаемое), «носится в воздухе», и потому у всех «на слуху». (Слово, «излагаемое» тут, от слова «лгун».) Но не банально ли видеть в банальном только банальное? Мы всеядны, то есть питаемся и яйцами (голод не тётка), мы никогда ни от чего не отказываемся. В патофилософии запрещены любые запреты и этот в том числе. Для нас банальное – крайне интересная штука. Она не даёт нам скучать, рыскать по «сливкам» культуры в поисках нового. Всякая «ерунда» и «финтифлюшка» – неизменный предмет патофилософского любования. Сейчас мыслить, исходя из идей известного томика, ума не надо, был бы широкий зад. А попробуйте исходить из банального! Этот совет принадлежит не тем, о ком Вы подумали. Никогда не следуйте ничьим советам, и этому в том числе.
Но мы часто мыслим от б-анального. А это уже пошлость. Она есть основа нашего пассивного патофилософского смехотворчества (слово «пассивное» тут от слова «пас» /футб./). Мы постоянно «пасуем», то есть отфутболиваем от себя всякое чинно-чванное мудрствование. Наша совковая философия имеет форму пошленького анекдотца. Философская истина вообще смехотворна. Это ли не смешно? Нам представляется, что часто философия слишком несерьёзна в своей серьёзности, скучна. Банальность и пошлый смешок избавляют нас от скуки и обессмысливания, которые представляются нам главными врагами философствования. Если наше смехотворчество напоминает Вам рвотное, мы вполне удволетворены.
Мы «мыслим», но так, как мыслит утопающий, желающий достичь дна, чтобы оттолкнуться от него, вынырнуть и спастись. Кто не сможет дойти до дна, тот скорее всего утонет. Поэтому мы устремлены к глупости, в её глубины, к её «двойному» дну. Ведь глупость – это почва и исток всякого философствования. С самого своего возникновения философия глупо стремилась размежеваться с глупостью. Не стоит этим заниматься, наоборот, надо всячески вмежовываться в глупость. Недаром же в народе считают, что клин клином вышибают. От чего заболел, тем и лечись! Тем более, что, может быть, никакой «умности» и «глупости» нет. Культура горазда на всякие выдумки такого рода.
Нашу патофилософскую игру с идиотизмом можно представить в виде клоунской акробатики, которая в своей технике выполнения гораздо сложнее спортивной. Нарочито падать, но не упасть труднее, чем просто не падать. Мы умеем ценить глупость, и поэтому нашу патофилософию можно назвать «любоглупием». Именно из-за этого то, чем мы занимаемся, обозначается нами как «фил-А-софия». Мы прежде всего «фил-А-софы».
Итак, основные источники нашей «фил-А-софии» – это банальность, пошлость и глупость. (В наше «голодное» время опыт всеядности для патофилософии не будет лишним). Источники «фил-А-софии» так пронизывают собою современное пространство и время, что не могут иметь конкретных творцов, они творчество масс. Если это «творчество» применить (сообразно своему образованию) вовремя и к месту, то оно преображается в своеобразный (слово «своеобразный» тут от слов «своё образование») «философский эпос». Такой «эпос» и есть наша «пато-фил-А-софия», ибо она создаётся не теми или иными авторами, а, скорее, временем и местом исполнения. Для нас философствовать сейчас можно только в «одном месте», и это место мы Вам сейчас покажем!
Если мы когда-нибудь и мыслим, то мыслим «мыслеколхозно», в массе, посредством массы, но всегда против массы. Такие «колхозные» мысли не имеют авторства, они ничьи, или, иначе, массовидны. Нам представляется, что личностная, авторская философия уже заканчивает своё существование. Будущее – за полифонической философией.
Конечно, когда мы говорим о массе, то имеем в виду не толпу, а «критическую массу», группу критически мыслящих. «Критическая масса» – это коллектив соучастников, который имеет в своём составе столько человек, что дело коллектива ещё не профанируется, но и не умирает от узости. Наша «фил-А-софия» – продукт коллективной работы, она коммунальна.
На каком-то этапе жизни родились культура и история. Иногда мы склонны связывать это рождение с появлением собственника (автора, героя, личности). Этот собственник мог быть самим собою только тогда, когда он разрушал традиционные, архаичные уклады бытовых порядков. На каком-то этапе это разрушение приняло необратимый характер (может быть, отсюда и возникла идея необратимого времени) и завершилось гибелью органического мира земли. Этапы крушения этого мира земли называли «возрождениями», «расцветами гуманизма». Эти «возрождения» утеряли связь с миром земли и замкнули человечество в лабиринтах культуры. Мы ищем выход из лабиринта культуры и истории, чтобы войти в послеродовую эпоху. Наша «пато-фил-А-софия» ищет свои новые синтетические возможности, свою новую архаику. Она хочет быть как бы «не писанной» философией, философией без философии. Эпоха новизны ищет через нас своё завершение.
Если вообразить себе ситуацию нашего времени так, то тогда философия «ваньков» хотела бы вырваться из плена «писучести», став «видимо-философией», которая может работать, например, в режиме «прямого эфира», «здесь и сейчас». Такая философия бывает лишь в миг своего исполнения и вряд ли может быть воспроизведена ещё раз одной и той же. Скорее, она возникает всякий раз заново и лишена следов (текстов, видеозаписей, магнитных записей и тому подобного). «Видимо-философию» нельзя транслировать в культуре и истории, она одномоментна и однократна.
Передать смысл «видимо-философии» «совков» можно одной краткой фразой: «Наша «пато-фил-А-софия» – это прежде всего театр!». Она зрелище, в котором мы пишем и разыгрываем пьесы про то, как мы пишем и разыгрываем пьесы.
Так как наша философия – это театр, то её можно видеть лишь непосредственно. По этому тексту её представить себе вряд ли возможно. Любая пьеса в таком театре разыгрывается лишь однажды. Кстати, сама тема: «Философия – театр» – одна из пьес нашего театра. В этой пьесе множество сценических действий: исповеди, скандалы, вечеринки, субботники и тому подобное.
В нашем театре все актёры, даже роль зрителей играют актёры. Причём он не оканчивается на подмостках, он наполняет всю нашу жизнь. Актёры играют в театре самих себя, но как не себя, чужих, они проигрывают своё будущее и прошлое и часто проигрывают их безвозвратно. «Ругачки» и «покаяния» – вот основные занятия актёров. Именно их рисунок цементирует пьесы.
Главное в нашей театральной философии не идеи, не лица, а Основной вопрос «патофилософии»: «Кто там?». Но ответа на этот вопрос быть не может, кроме, пожалуй, восклицания: «Кто к нам пришёл!». Характер пьесы зависит не от её качества, а прежде всего от качества актёров. «Кадры решают всё». Поэтому ведущая тактика нашего театра: «Шире круг!». Нами создано такое пространство (помойка?), на котором может быть собрано всё что угодно. Любые мнения найдут себе достойное место, лишь бы они были.
Наша театральная игра сходна с игрой бесконечной самоприменимости культуры. Всё может самоотражаться беспрерывно и ускользать от определённости. Из-за этой игры всё может оказаться для нас сближенным, совмещённым. Всеэклектичность, слитность множественности ставит нас выше всех возможных разлечений. Будучи «совковыми» «кентаврами», мы сами созидаем массы «кентавров». Такова поэзия или изобретательство «фил-А-софии». К этому нас приучили «интернациональное и патриотическое воспитание», «героические будни», «единство партии и народа» и тому подобные кентаврические формулы «совковой» жизни. Мы обозначаем своё кентаврическое существование как «тяп-ляп»-бытие. Это бытие обставляет себя миром выдуманных и самореферентных вещей, которые и удерживаются им от распада. Но слабость, рыхлость «тяп-ляп» бытия вынуждает его жить исключительно в условиях «Великого Почина». Поэтому и сама «фил-А-софия» оказывается как бы «Великим Почином» исповедального скандала. Она постоянно заботится о том, чтобы сотворённые ею кентавры не оставались сиротами (или, иначе, чтобы они не съедали своих родителей), о том, чтобы судьба этих кентавров не была мимолётной.
Всеэклектическая кентаврика вне своего «самостного» мира может выступать в виде оружия, которым культура уничтожает самоё себя. Она есть как бы всепожирающий огонь истории. Но этот огонь, испепеляя культуру, в конечном счёте истребляет и самого себя. Он расчищает место для новой пьесы нашего театра – «нового варварства».
Когда кто-то смотрит в философский калейдоскоп культуры и следит за яркой игрой идей, то он не всегда может заметить то изящество, с каким поворачивается этот калейдоскоп. А ведь это изящество принадлежит бытовому миру новаторства. В нашей «фил-А-софии» мы всякую мысль выстраиваем от себя, от своей повседневной и интимной жизни. В глубинах порядков нового городского быта у «совков» скрыта возможность иной органики, иного очага. «Шагалика» – это процедура вскрытия этой органики, через избыточное внимание к самому себе во всём повторяемом, неприметном, обыденном. Именно там, где мы существуем «как все», именно там, где мы живём «частным образом» и «честным образом», наше исповедание имеет «патофилософскую» перспективу. Через это мы себя понимаем.
От любого куска этого текста сразу же ясно, что тут написано. Но дело не в том, что написано, а в том, сколько кусков Вы хотите съесть (иначе говоря, насколько Вы голодны). Написанное здесь, наверное, бред, но для того, кто захочет так считать. Это можно истолковать и иначе, но нельзя не истолковать. Данный текст можно рассматривать как некое зеркало, в котором отражается сам читающий. Что Вы увидите в этом тексте, то Вы и есть. Найдите же такой ракурс видения, чтобы это всё перестало быть бредом. Мы ждём не понимания, но участия.
Это можно представить ещё в виде халтуры. Это настоящая халтура (хоть она пока настоящая). Нашей задачей было описать «тяп-ляп» как таковой. Мы старались быть пародоксальными в своей пародийности и пародийными в своей парадоксальности. Согласитесь, ничего поработали...
Мы можем далеко пойти, если, конечно, нас достаточно далеко пошлют. В сущности, мы зашли уже достаточно далеко, хотя всё ещё не отмечены Нобелевской премией. Ведь в философии главное видимость работы, а не сама работа. Главное – хорошо устроиться, нам это тоже не помешает.
Наш текст – исповедь хамелеонов. Мы бываем любыми, какими хотите. Главное для философии – быть бесконечно актуальным, иначе критики и последователи съедят. Именно изучение философии и сделало нас людьми с подвижным центром, и «нечего на зеркало пенять».
В этом тексте собрана вся наша «совковая» мудрость, от которой мы и хотели бы избавиться. Данный текст – наш «инфракрасный негатип», но чтобы стать нашей фотографией, он ещё требует проявителя и закрепителя. И этот текст только внешне написан по-русски, по существу он «инфра-красно-речие». Этой речью мы выполнили своё желание – желание заблудиться в трёх соснах. Какова проблематика: пытка блудить в снах? Таков уж наш удел, идти от словоблудия к рукоблудию, а от рукоблудия к рукоприкладству.
Вы думаете, что тут изложено наше мнение? Нет, мы своего мнения по этому вопросу не имеем, а если и имеем, то мы с ним не согласны. Вы думаете, это мы писали? Да мы вообще не хотим писать, не хотим писать, не хотим писать...
РОЛИ ИСПОЛНЯЛИ
Леф Худой (Алексеев А.) Дмитриев В.
Дмитриева И. Абдарасулов С. Кузнецов В.
Пискун А. Пискун В. (последний с напечатанным
совершенно не согласен)
В ЭПИЗОДАХ
Безушко Ю. Беспояско Д. Бирюков П. Георгис Д.
Каменьщиков А. Матвеев Б. Фрумкин К. и другие
ГЛАВНЫЕ ИДЕЙНЫЕ РАЗДРАЖИТЕЛИ
ИФ РАН, Филос. ф.-т. МГУ, пёс Тобик
общ. РЕДАКЦИЯ Алексеев А. Дмитриев В. «Ваньки» выражают особую признательность Каревскому С., оставившему у себя текст «Анонсенс».
ДИРЕКТОР КАРТИНЫ
д. ф. н., проф. Гиренок Ф. И. Москва, ул. Юных
Ленинцев. I991 год
Ещё в главе «Прошлое - настоящее - будущее»:
У конца «третьей эпохи» (к практической теории социальной эсхатологии)Кратократия
Нострадамус ХХ века? (парадоксальные идеи и прогнозы Жана Гимпела)
При свечах
