Журнал «Социум» №2(14). 1992 год

К истории геноцида русского языка (или Херр голландский)

Она, эта история, пока ещё не написана, – лишь проклёвывается в форме редких сетований о его состоянии. Пока что складывается история геноцида больших групп людей: партийцев, советской интеллигенции, крестьянства, дворянства, духовенства (то есть классов, социальных слоёв), затем малых народов и наций...

Только-только подбираемся к большему – к геноциду культуры, то есть самой природы и человека как такового, то есть Творения. О, если бы можно было ухлопать сразу самого Бога! – не потребовался бы столь хлопотливый и трудоёмкий путь.

Мы пишем нынче эту всеобщую историю геноцида и не можем её охватить – тома сыплются из наших дырявых рук. Мы не замечаем, что она уже написана. Эта история – это наш язык, наша речь, мы сами, каждый из нас. То, что с ним и с нами, со мной и с тобой стало. Сказано: стиль – это человек.

История геноцида языка могла бы быть написана конкретно, научно. Этакий ГУЛАГ для слов. Язык как ГУЛАГ. Для начала как история партийных постановлений и установок.

Потом как вымирание словаря. Потом как заселение его разного рода выдвиженцами, под- и переселенцами. Потом как быт порабощённой речи. Периодическая борьба за его чистоту – история чисток. Потом как история восстаний и подавления языка.

При всей гибкости и безответности никто не был таким героем, как наш русский язык. Никто так не выстоял. Язык рассмеялся. И нет у тирании страшнее врага. Срок за длинный язык и анекдоты – частное тому доказательство.

Существует негласный тест на долгожитие тирана в России: до тех пор, пока впрямую не займётся русским языком и евреями. Это и есть вершина пирамиды его власти, вершина падения.

Руки тирана доходят до реформ в языке в последнюю очередь – от полноты, переполненности тирании. «Марксизм и вопросы языкознания», дело врачей и смерть...

Прочтите следующий набор слов и попробуйте угадать, как такое может прийти в одну голову...

«Гуляев, Сидоров, ген Каценеленбо, фон Патофф, Эркранц, Петянчиков, Кырла Мырла, Яблочкина, положение в биологической науке, Лубянка, чифир, «Герцеговина Флор».

«Искусство принадлежит народу» – заносили мы на социалистические скрижали... Что ему только не принадлежало? Земля не принадлежала, фабрики не принадлежали, крыша... ну и т. д.

«Привет холодному уму и горячему сердцу!» – товарищу Расстрелу НЭП, коммунист Бинезон, «Гиперболоид инженера Гарина»... Женская консультация имени Лепешинской, Зоя Фёдорова, «Радищев едет из Ленинграда в Сталинград», «Будённый целует саблю после казни царской фамилии», Вот кто сделал пробоину в «Челюскине» и открыл каверны в Горьком, «ленинский огромный лоб», Сталин поёт в Горках «Сулико», Стаханов, Плеханов, Миша Ботвинник, мир внимает Лемешеву и Козловскому... Блюхер, Лысенко, Перекоп, Папанин на льдине, «ужас из железа выжал стон», Карацюпа и его собака Индура Ганди, папиросы «Норд» («Север»), «наше гневное нет», Кукрыниксы... Большой Георгиевский зал, Вучетич и Манизер,«Если завтра война, если завтра в поход, если чёрная сила нагрянет», Бурденко, инженер-майор Агаланов, «первый сокол Ленин, чёрный орёл Абакумов», Дуров, кремлёвский труп – вишнёвые куранты, Пронькин, Шепилов, «Берёзка», «Белеет парус одинокий...»

Почему-то именно так заканчивался этот ряд, состоявший из 142 слов, имён, выражений (понятий), требовавших дополнительного комментария, то есть недоступных широкому читателю.

Этот список образовался в голове милой голландской переводчицы с неожиданным именем Ай при её работе над романом Юза Алешковского «Кенгуру».

Я, помню, легкомысленно согласился помочь...

Однако сколько проблем, проблем, хотя бы с точки зрения здравого смысла. И нам-то (каждому следующему поколению всё больше) придётся залезать в справочные издания (желательно устаревшие, легкомысленно выкинутые на свалку истории), чтобы объяснить самим себе, а уж тем более западному читателю, с внятностью и точностью, к которой он приучен, суть того или иного понятия.

Например, «Герцеговина Флор», Землячка, «Челюскин», Зоя Фёдорова. То же ли самое это, что и наше детское усилие прочесть в комментариях к «Трём мушкетёрам», сколько лье в луидоре или когда Ришелье любил Рекамье?

Почему-то – не то же.

Про «Герцеговину Флор» ещё можно рассказать... Как Сталин разламывал такую папиросу, набивал её табачком трубку. А что сказать им о «Челюскине»? Что это, пароход или исследователь, кто такой Отто Юльевич Шмидт и зачем его спасать первым Героям Советского Союза?.. Что сказать им о Землячке... Что она член КПСС с 1896 года, в то время как сама КПСС с 1952 года? Что такое ВКП и маленькое «бе»? Или что zemlia означает «ерс» (или как там по-голландски), а «землячка» – соотечественница по малой родине... или что она работала в наркоматах РКИ и НКПС. И что такое наркомат, и что такое РКИ, и что такое НКПС...

Лучше тогда о Зое Фёдоровой... Её нет в советской энциклопедии. Что была она настоящая кинозвезда 30-х годов, что имела роман с американским военным атташе, за что и села, что дочь её, красавица Вика, родилась там, а потом уехала к папе туда? Или что бедную Зою жестоко убили в собственной квартире при крайне странных и до конца не выясненных обстоятельствах? Или что снималась она, уже пожилая красавица, в роли школьной уборщицы в детском фильме по сценарию Юза Алешковского и он ей признался в той любви, которую испытывал к ней до войны (1941–1945 гг.), а она ему сказала: «Дорогой мой, тогда все меня любили».

А вот что у него было неотъемлемо, так это «новый тип» – начинателя, воителя, строителя и... танцевателя. У «старого типа» танцы с лозунгами ну ни за что бы не получились! Б. Орлов. Иконостас

В «Войне и мире» у Льва Толстого есть место, описывающее мирное общение русских и французских солдат. Солдаты – простые люди, преимущественно недавние крестьяне. Обе стороны совершенно не знают язык друг друга, и им от этого удивительно весело. Это очень смешно – воспринимать чужой язык с точки зрения своего, только на слух. Им весело настолько не понимать друг друга. Весело...

Язык, как известно, для общения и развивается лишь в общении, то есть сам язык нуждается в общении. В стране с уже опущенным железным занавесом язык общается лишь с газетой – унифицированной идеологией и пропагандой как бы в одну огромную газету, величиной во всю страну. В эту газету страна и завёрнута.

Слово поступает в язык сверху и переваривается всей страной. Будь это процесс над врагами народа (Бухарин, Рыков, Зиновьев, Каменев), или трудовой почин шахтёра или тракториста (Стаханов, Ангелина), или протест против «происков империалистов» (Черчилль, Риббентроп, Керзон, Тито), или героический перелёт, дрейф во льдах (Чкалов, Папанин, Челюскин, Леваневский), или прогрессивные гуманисты, друзья советского народа и человечества (Ромен Роллан, Герберт Уэллс, Джавахарлал Неру), или достижения советского спорта и культуры, поразившие весь мир (Уланова, Лысенко, Ботвинник, Амбарцумян, Яблочкина, Кукрыниксы, но и Корнейчук, Фадеев, Симонов), или набор непременных «профилей» обязательного всеобщего среднего образования, то есть всеобще школьные (Радищев, Горький, Джамбул и так далее) – всё это не конкретные исторические имена и фигуры, а СЛОВА, включённые в народное сознание пропагандой. Слова, по природе своей ничего не значащие для народа, – ЗВУЧАНИЯ. Это такие гармонические ряды или даже трели, высвистываемые на мотив членов Политбюро (Каганович, Маленков, Молотов).

Чуждые уху и сознанию, насильно насаждённые слова и имена (одно и то же имя муссировалось прессой и радио месяцами и даже годами) иногда звучали смешно и обретали народную комическую этимологию...

...Одно из основных достижений языка 30-х годов – ангажированность советской идеологией. Поэтому попытка прокомментировать для юного отечественного, а тем более иноязычного читателя все советские слова того времени была бы не только трудоёмкой, но и бессмысленной. И не только потому, что этого никто, кроме нас, не поймёт, но и потому, что и сами-то мы этих слов часто не знаем и не понимаем. Мы лишь катаемся по скользкому ассоциативному слою языка, как по льду.

Вот лишь несколько типологических примеров.

«Тов. Расстрели» – (тов. – сокращённое товарищ), революционное обращение, заменившее «господина» (господ больше нет), строго обязательное в обращении партийцев друг к другу (как «геноссе»); Растрелли – итальянский архитектор XVIII века, построивший очень много знаменитых зданий в Петербурге, в частности и Зимний дворец, который легендарно брали штурмом во время Октябрьского переворота (1917 года); расстрел, расстрелять, расстреливать) – основной способ казни в советское время, как правило, без суда и следствия.

«Паша Ангелина в Грановитых палатах примеряет корону Екатерины II», и «кухарки учатся руководить государством». Паша Ангелина, кажется, первая советская женщина-тракторист (традиция быть во всём первой перейдёт впоследствии к Терешковой, первой женщине-космонавту...)

Соответственно фотографии Паши не сходили с газетных полос целую пятилетку, была депутатом Верховного Совета СССР, а сессии его проводились в Кремле; Грановитая палата – едва ли не самая знаменитая зала в Кремле, каждому почётному гостю демонстрируемая; там трон, на нём «заседал» ещё Иван Грозный, потом Екатерина II – великая императрица XVIII века, всё ещё уцелевшая как имя в памяти народной и не до конца изгнанная из школьных учебников истории в качестве жестокой «крепостницы»; естественно, что именно Паша Ангелина примеряет её корону.

Знаменитое высказывание Ленина о совершенстве будущего социалистического государства, что «у нас каждая кухарка сможет руководить государством»; в 30-е годы широко распространяются всякого рода «Курсы» для скорого обучения, ликвидации безграмотности, повышения квалификации, курсы кройки и шитья и т. п.; поэтому не так уж невозможны и «курсы обучения кухарок руководству государством». Паша Ангелина ведь уже руководит, она член парламента.

«Вот кто сделал пробоину в «Челюскине» и открыл каверны в Горьком» – фраза гибридизирована. Страна была охвачена процессами над вредителями, шпиономанией; одновременно она, затаив дыхание, следила за героическим переходом ледокола «Челюскин», обязавшегося пройти «великий северный путь» за одну зиму, но потерпевшего аварию, так что его пришлось так же героически спасать; одновременно страна, так же затаив дыхание, следила за бюллетенями здоровья великого пролетарского писателя Максима Горького, как теперь известно, отравленного Сталиным, а по тогдашней версии – врачами-вредителями.

«Андрей Ягуарьевич Вышинский» – знаменитый обвинитель на политических процессах 30-х годов, впоследствии министр иностранных дел. Отчество его Януарьевич; Януарий – редкое для слуха имя, данное его отцу по святцам. Ягуар – свирепый, хищный. Отсюда и каламбур «Ягуарьевич», паспортизирующий экзистенциальную сущность Вышинского.

И Т. Д. И Т. П., И Т. П., И Т. Д., и т. п., и др., и др., и пр. тпру!

Приехали!

Что многие из наших читателей в этом поймут? Зачем это им?! Зачем им наша духовность?.. Как поведать им о нашей любви к киноактёру Петру Алейникову, о нашей гордости за первый в мире противогаз академика Зелинского, о том, какой глубокий бас был у русского оперного певца Максима Михайлова, о том, как курили папиросы «Норд», переименованные (вследствие борьбы с космополитами) в «Север», или что Чойбалсана звали, оказывается, по имени Хорлогийн, а МНР звали Монголией, и какая же это прекрасная страна! Какие в ней люди и степи...

Но зачем им засорять голову тем, что мы сами с такой готовностью из неё выкидываем? И что это объяснит им? И как нам самим себе объяснить, почему в нас навсегда застряли слова, ничего не значащие, и в таком количестве?

Что из всех этих слов сохранится для нас в языке, когда наконец минует вся эта эпоха? Тайна. Опять загадка.

Как та загадка, что с детства занимала моё воображение, почему замок – английский, горы – американские, булавка и булка – французские, а сыр и хер голландские?

Какая нация могла бы предпочесть чужой... своему? Из какого опыта (реального, исторического) могло родиться такое странное предпочтение?

Долго гадал и вот догадался... Пётр! Российский император Пётр Великий. Двухметровый Пётр. Это ведь он навёз к себе в страну голландцев, брил бороды, заставлял носить парики, делать книксены, сам звался Херр Питер и всем другим велел величать друг друга херрами. Уж так его ругали, так возвеличивали, так честили... Два века миновало, забыли и голландцев, и Петра, а «хер» остался жить в языке, отдавая должное историческим заслугам и того, и тех, – в виде самого глубокого почтения, которое только может оказать народ.

Что ж у нас с вами, у россиян, есть голландского?

Андрей Битов. Из книги «Новый Гулливер», готовящейся к выходу в издательстве «Центр» («Новый мир»)

Журнал «Социум» 1992 год №2(14)