Вход / Регистрация
Жизненное кредо:
Человечность и компетентность

Журнал «Социум» №7(19) 1992 год

Из церкви в капище: социализм и духовная трагедия народа (пророчества Достоевского и наша современность)

Рисунок: В. Линицкий
Рисунок: В. Линицкий

Возврат в язычество, или «Светлый путь» в тёмное прошлое

«Злой дух социализма» возник первоначально, по точному определению Достоевского, под видом всего лишь «поправки» к христианству и «улучшения последнего, сообразно веку и цивилизации», поэтому и захватывал «сердца и умы» многих, «во имя какого-то великодушия». Вера в социализм, справедливое распределение земных благ, обещание скорого построения человеческого счастья на земле предлагались всем тем (а их было в годы тогдашнего религиозного кризиса очень и очень много), «кто давно уже чувствовал тоску без Бога...».

Эта новая вера первоначально действительно выглядела именно как замена или «дополнение» христианства; как говорит в черновиках к «Бесам» Липутин: «Социализм – ведь это замена христианства, ведь это новое христианство... это совершенно тоже христианство, только без Бога». Но Достоевский не использовал эту важнейшую мысль в основном тексте романа «Бесы», оставил в черновиках. Ибо он – может быть, раньше других – понял, что речь идёт не о какой-то новой религии, а просто-напросто о возвращении к язычеству.

Что такое язычество как социальное и этическое мироощущение?

1. Прежде всего это, конечно, стремление к земному благосостоянию: чаемый результат религиозных действий – не духовное очищение, а земное благо. Если для христианского миропонимания земная жизнь есть подготовка к небесному бытию души и затем к грядущему Царствию Божьему духовно преображённых людей, то для язычника будущая жизнь – простое продолжение земной, и надо обеспечить там такое же благополучное существование, как и на земле (для чего в захоронение кладут бытовую утварь, доспехи, коня). Обеспечивается же и то и другое (но главным образом – именно земное благосостояние) с помощью определённых обрядовых действий, выполняемых не из любви к почитаемому божеству (божествам), а из страха перед ними, из желания заслужить их благоволение. (В христианстве заслужить невозможно – всё даётся по милости Божьей). Для язычника всё основное в человеческом существовании происходит на земле, и результат молений земной, зримый: дождь, солнце, избавление от болезней, в общем, материальное поощрение его религиозных действий. (Для христианина награда – благо ближних и духовная радость.) Язычник живёт в постоянном страхе среди чужого, враждебного ему мира, напротив, любовь подлинно верующего человека к Богу изгоняет всякий страх, ибо живёт он в мире, созданном Богом и подчиняющемся Ему в малейшем своём проявлении.

2. Разделение людей на своих, родных, и чужих.

3. Качественно разное отношение к своим и чужим; все не свои – враги, но не просто враги – нелюди, с ними можно поступать как угодно – можно сжигать живьём – и это будет вполне в рамках морали.

4. Дуализм мира – зло равно или даже превосходит по силе добро. В сотворении человека принимали равное участие и доброе и злое начала мира. Люди слабы и беззащитны перед противостоящими им злыми силами, зависимы от мира. Скажу здесь, что с человеком, который не убеждён в конечности зла и абсолютной бесконечности и безусловной последней победе добра, можно делать всё, что угодно, его можно «уговорить» на любой грех! Защита от зла для язычника не в укреплении и возвышении духа, а в помощи чего-то внешнего, материального: амулета, пояса или каких-либо заговоров и магических обрядов.

5. Хранитель жизни, божество – земное, зримое существо, кумир, а отсюда – обожествление главы, вождя, начальника как главного сберегателя от зла. Все жрецы особые, строго отделённые от обычных людей существа, говорящие с народом от имени богов, верховный жрец зачастую носитель и высшей материальной, и духовной власти над сознанием сородичей. У славянских народов так было почти повсеместно; в ряде славянских языков слова, обозначающие главу семьи, вождя и верховного волхва, жреца, почти совпадают.

Язычество наиболее соответствует земной, не до конца обоженой природе человека, поэтому оно до определённого срока вновь и вновь репродуцируется в истории человечества и даже спустя много веков после утверждения христианства живёт в людях, вступая в разного рода сочетания с христианским духом в нас, исподволь беря верх над ним, подменяя его и действуя под его именем. Сжигание еретиков, колдунов и ведьм на Западе, казни раскольников на Руси – крайние проявления этого; механическое исполнение церковных обрядов, заговоры и суеверия – проявления бытовые. Именно апелляция к языческому подсознанию обеспечила социалистическим теориям столь быстрый успех в массах.

Процесс этот – раскрепощение языческого начала – складывается из многих составляющих, но самое главное и самое, пожалуй, страшное – узаконенный отказ от абсолютной морали, отступление от христианской морали обратно к языческой*. Заповедь «не убий!» заменяется утверждением, что вот тех-то и тех-то убивать можно и даже нужно; любое присвоение чужого перестаёт быть грехом, а называется благородной экспроприацией; обман же не считается более дьявольским наущением (ибо «дьявол – отец лжи»), а признаётся вполне допустимой революционной хитростью. Однако это приводит к необратимым последствиям. «Раз отвергнув Христа, – писал Достоевский, – ум человеческий может дойти до удивительных результатов».

"...Развитие, свет, прогресс отдаляются для него(то есть народа - Ред.) намного назад... а вместо ожидаемых "разумных" новых  идей воздвигнутся лишь старые, древнейшие, всем известные и поганейшие идолы, и попробуйте-ка их теперь сокрушить!" Так как подтвердился этот прогноз Федора Достоевского, сбываются редкие прогнозы!

«...Развитие, свет, прогресс отдаляются для него (то есть народа – Ред.) намного назад... а вместо ожидаемых «разумных» новых идей воздвигнутся лишь старые, древнейшие, всем известные и поганейшие идолы, и попробуйте-ка их теперь сокрушить!». Так, как подтвердился этот прогноз Фёдора Достоевского, сбываются редкие прогнозы!

Нечто о «самодельной» морали

«Но когда это, могут спросить тут, можно было говорить о признании народом норм абсолютной морали? Достоевский отвечал на это столетие тому назад так: «...Пусть, всё-таки пусть в нашем народе зверство и грех, но вот что в нём есть неоспоримо: это именно то, что он, в своём целом, по крайней мере (и не в идеале только, а в самой заправской действительности), никогда не принимает, не примет и не захочет принять своего греха за правду! Он согрешит, но всегда скажет рано ли, поздно ли: «Я сделал неправду». Если согрешивший не скажет, то другой за него скажет, и правда будет восполнена».

Вот здесь, в этой своей основе, был подорван в XX веке русский народ и многие другие народы, когда миллионы людей убедили в том, что грех ныне называется правдой! Вот это-то представление о незыблемой границе между грехом и правдой и надо было уничтожить в людях, иначе поднять их на кровавую переделку мира было бы нельзя. Делалось это путём чисто языческого разделения на «людей» и «нелюдей» – экспроприаторов, богачей, врагов революции, врагов трудового народа.

Уничтожение «нелюдей», естественно, не вменялось в грех; к ним неприменимы никакие нормы морали, потому что они и сами нарушают их, ответом на их безнравственность будет наша (тоже, кстати, принцип языческого мироотношения). Нормы морали («революционной морали») действуют только среди «наших». Но поскольку мораль, совесть то есть, «сами делаем» как говорит, утешая Ивана, чёрт в «Братьях Карамазовых» (иными словами, моральные нормы создаются самими людьми, а значит, относительны) – небольшая кучка вождей-идеологов пересоздаёт революционную мораль каждый день заново, исходя из потребностей момента. Ограничений практически нет и здесь: просто из «наших» всё более или менее несогласные или неугодные быстро переходят в «не наши» и выпадают из поля действия каких-либо моральных законов. А оправдать всё это легко: если вы раз допустили убийство десятерых для счастья сотни, то уже не сможете возразить против убийства сотни ради десяти тысяч, тысячи – для «счастья» миллионов и так далее.

Одновременно с разделением людей внутри одного времени, разделением современников, надо было разъединить людей и по вертикали, разрушить их связь между собой в вечности, иначе кто бы согласился наслаждаться будущим счастьем, построенным на крови и страданиях прежде живших на земле и ныне живущих в иных мирах и в наших душах (ибо «у Бога все живы») людей, пусть даже в какой-то исторический миг и причислившихся к врагам, «неродным»? А ведь и на страдания «родных» пришлось бы закрыть глаза, успокоиться на сей счёт. Нравственная идея, цементирующая общество, писал Достоевский, исходит всегда «из убеждений, что человек вечен, что он не простое земное животное, а связан с другими мирами и вечностью. Эти убеждения формировались всегда и везде в религию...». Вот и пришлось заменить религию любви и единения всего со всем на религию ненависти и разъединения; закреплять и санкционировать отказ от абсолютной морали на уровне официальном, государственном, устами авторитетных для народа «учителей нации».

Последствия всего этого были ужасны.

Языческое подсознательное живёт в каждом человеке и в большинстве из нас, к сожалению, достаточно близко к «верхнему» уровню сознания. Обычно человек сдерживает его, это подсознательное, усилиями воли и разума, но если он сумеет сам убедить себя, что можно снять эти ограничители (безвыходные обстоятельства, скажем), или его убедят в этом (указав на врагов и отделив их от нас, «родных»), языческая стихия, выпущенная на волю, может овладеть мгновенно и надолго большими массами людей. Так было в нашей стране в годы гражданской войны и сталинских расправ (так было и в годы фашизма в Германии): вдруг, как из-под земли, появились десятки тысяч добровольных садистов, палачей, насильников, раскулачивателей, лагерных охранников-убийц. Ещё вчера вполне добропорядочные обыватели, они, будучи натравленными на «чужого», «не нашего» («не человека», значит), выказывали себя даже по отношению к матерям и детям чудовищными изуверами. Достоевский ещё в XIX веке, может быть, первым догадался о возможности чего-то подобного.

«Зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря социалисты, – предупреждал он в статьях «Анна Каренина», «О сдирании кож вообще...» – Бог знает, чем чреват ещё мир и что может дальше случиться, даже и в ближайшем будущем...».

Здесь нельзя не учитывать, что процесс формирования и утверждения социалистических идей и социалистического мироощущения происходил не в стиле органического этапа развития человеческого сознания (как в историческом язычестве), а уже на фоне христианской этики, в форме сознательного отказа от неё, возвращения от уже достигнутого человечеством несравненно более высокого идеала назад. А, как сказано в Евангелии, возврат к старому греху, после первого отказа от него (под действием созерцания Истины), оказывается для человека «стократ хуже первого». Так и получилось в истории: возврат к язычеству стоил людям таких жертв, по сравнению с которыми эпоха первоначального язычества кажется просто идиллической.

«Наилучший материал в Европе», или Добро, обращённое во зло

Каковы же были особенности всех этих «возвратных» процессов в России? Вспомним сказанное Достоевским в те годы: «... все восемьдесят миллионов её (России, – К. С.) населения представляют собой такое духовное единение, какого, конечно, в Европе нет и не может быть... Лишь Россия заключает в себе силы разрешить всеевропейский роковой вопрос низшей братьи без боя и без крови, без ненависти и зла...».

Эту цитату приводят часто как пример недальновидности Достоевского, но почему-то при этом забывают, что одновременно он писал и о том, что, может быть, русский народ-то «и есть наилучший материал в Европе для иных пропагаторов», что самая полная аберрация и в умах и в сердцах «у нас, и именно в наше время, не только возможна, но и неминуема, судя по ходу вещей».

В последнее время широко распространяется и среди отечественных философов и публицистов (а на Западе так уже давно) убеждение в том, что представления Достоевского, Толстого и других русских классиков о каких-то высоких нравственных качествах русского народа, сохранившего в своём сердце христианский идеал и истинный облик Христа, представления о народе-богоносце – это фантазия, выдумка. В качестве доказательства приводится жесточайшая гражданская война, равно как и многочисленные свидетельства нравственного разложения в народе до неё, а также нынешнее состояние наших современников.

Действительно, многое из того, о чём мы знаем по отечественной истории XX века, подтверждает скорее выводы Горького из его «Заметок о русском крестьянстве», нежели взгляды Достоевского. Но Горький наблюдал русское крестьянство на тридцать и более лет позже Достоевского, а это были во многом роковые для русского народа годы. В эти-то годы и свершилось главное зло: русский народ лишился своей православной основы. В результате резко усилились, не встречая противодействия, отрицательные стороны народного характера, а многие прежде положительные, лишившись христианского содержания, превратились в свою противоположность. Это относится и к отмеченной Достоевским «жажде жертв и подвигов», «потребности страдания» и к мечте о справедливости и равенстве, о мгновенном установлении Царствия Божия и к стремлению служить одной лишь Истине, «бросая и дом, и семью и жертвуя жизнью»*.

В одной из полемик со славянофилами Достоевский предупреждал о невозможности «выехать только свойством русского народа... без православия не выедешь, никакие свойства ничего не сделают, если мир потеряет веру...». Эти его пророческие слова, кстати, очень долго не были услышаны и поняты, практически вплоть до последнего времени.

Когда, в силу многих причин, христианская вера стала в народе ослабевать, вновь вышло на поверхность и упрочилось старое языческое миропонимание. Достоевский ясно видел это. Православие, писал он, – это «добытое веками драгоценное достояние, которое надо бы разъяснить... тёмному народу в его великом истинном смысле, а не оросить в землю, как ненужную старую ветошь прежних веков, – в сущности, пропало для него окончательно. Развитие, свет, прогресс отдаляются для него (народа, – К.С.) на много назад... а вместо ожидаемых «разумных» новых идей воздвигнутся лишь старые, древнейшие, всем известные и поганейшие идолы, и попробуйте-ка их теперь сокрушить!».

Прогноз оказался, к сожалению, точен.

Но не надо думать, что люди отказывались от своей святыни – православия, будучи лишь соблазнены возникшей перед ними – в реальности бурного буржуазного развития (прогресс) и в пропаганде революционного «чёрного передела» (социальный прогресс) – перспективой быстрого обретения благополучия. Нет, в России всё было сложнее. Приоритет духовного над материальным остался, но без православной основы это зачастую оборачивалось во зло.

*Подробнее об этом – в моей книге «Достоевский и язычество. Какие пророчества Достоевского мы не услышали и почему?», намеченной к выходу в издательстве «Дружба народов». – К. С.

В ожидании «нового слова», или Сила «опустевшей религиозности»

Достоевский писал: «С самого освобождения от крепостной зависимости явилась в народе потребность и жажда чего-то нового, уже не прежнего, жажда правды, но уже полной правды, полного гражданского воскресения своего в новую жизнь после великого освобождения его. Затребовалось новое слово, стали закипать новые чувства, стало глубоко вериться в новый порядок...

И никогда, может быть, не был он более склонен к иным влияниям и веяниям и более беззащитен от них, как теперь».

Итак, после великого потрясения (реформы) в русском народе возникла жажда какой-то «новой... но уже полной» правды. То есть, как и в Западной Европе полстолетия или столетием ранее, наступила усталость от долгого ожидания чуда – мгновенного устроения земного благополучия Божьей рукой, устранения смерти, мук и несправедливости. Появилась надежда как-то устроить всё это самим, собственными силами достичь Христовой правды вне заветов Христа и путей, указанных Им. Возникла иллюзия, что социальную правду можно найти не путём духовного преображения мира, не силой духа, а материальным насилием. И вся разрушительная сила опустевшей религиозности (а это, видимо, самая страшная сила в мире), помноженная на упомянутые качества народного характера, образовала опаснейшую смесь, привела народ в крайне уязвимое для сил зла состояние.

”С самого освобождения от крепостной зависимости явилась в народе потребность и жажда чего-то нового,  уже не прежнего...”«С самого освобождения от крепостной зависимости явилась в народе потребность и жажда чего-то нового, уже не прежнего...»

Что же происходило в среде тех, кто должен был быть духовными вождями народа в миру – в среде интеллигенции?

Самое главное из происходившего здесь – и самое губительное для будущей истории страны – отход основной массы интеллигенции от Церкви.

«В Церкви, по-западному, многие стали видеть лишь мертвенный формализм, особность, обрядность, а с конца прошлого века – так даже предрассудок и ханжество – о духе, об идее, о живой силе было забыто. Явились идеи экономические...». Потом, после увлечения идеями экономическими, пошли политические, спиритические символические, футуристические. К Церкви стали возвращаться тогда, когда уже поздно было что-либо поправить...

Народ «жаждет учителей», жаждет ответов на свои духовные и социальные запросы, предупреждал Достоевский. Учителей было много, но слишком мало тех, кто ставил своей целью христианское просвещение народа, кто старался не просто сохранить незамутнённым образ Христа в народном сознании, сохранить интуитивную народную нравственность, но и способствовал бы упрочению этих интуитивных прозрений, укреплению их авторитетом разума и культуры. В «низах» потеря прежней веры обнаруживалась во всё большем торжестве материальных интересов, индивидуализма, разврата и жестокости (зачастую при сохранении внешней религиозности). В «верхах» – в нарастающих нравственных и умственных метаниях, при «естественной» антирелигиозности и тяге либо к науке, либо к мистике.

В то же время тоска по новой великой идее, призванной осуществить Царствие Божье на земле, пронизывала в последней трети XIX века – начале века XX всё русское общество, сверху донизу. Эта тока проявлялась в массовых патриотических подъёмах, удивлявших даже правительство. Она сопутствовала воинам за освобождение славян от турок в 1876 – 1878 годах и начальному периоду Первой мировой войны. Её можно было заметить и во время всех трёх революций. При этом, вследствие нарастающего в те годы торжества материализма, «культа мешка», идея справедливого распределения материальных благ стала выглядеть как дело Божье, как главный итог и решающее свидетельство установления Царствия Божьего на земле. На этой сверхблагоприятной почве и появился марксизм.

Он устраивал всех: «верхи» – научностью, подчёркнутой антирелигиозностью, ясностью и простотой, давно чаемым новым выходом, «великой идеей». «Низы» – в том виде, в каком им преподносили идею марксистской революции – обещанием скорейшего Царства Божьего на земле, именно в виде справедливого распределения имущества, уравнительного раздела («экспроприация экспроприаторов») и мгновенного, почти без усилий, материального благосостояния.

Марксизм, как квинтэссенция, экстракт всех революционных теорий, наиболее сопоставим с язычеством. И своим разделением людей на классы «своих» и не «своих» (пролетариев и эксплуататоров), и своей тотальной ориентацией на материальное благосостояние, и очевидной (по многим Ценностным категориям: человеческая личность, гордыня и смирение, духовная жизнь, бессмертие души) враждебностью христианству.

В своё время, как и сейчас, многие удивлялись, как быстро народ русский отказался от веры. Конечно, быстрый и всеобщий отказ народа от веры тоже один из мифов, заботливо оставленный нам в наследство временно победившими «бесами»: им хотелось, чтобы мы забыли десятки тысяч мучеников за веру, забыли все те жуткие гонения и репрессии, которым подвергалась Православная Церковь. Светлая память всем, принявшим крестную муку, но не отрекшимся от Христа перед врагами Его! Но ведь было и другое: по свидетельству Дж. Рида, уже на следующий день (!) после Октябрьской революции люди в Москве переставали креститься, проходя мимо церкви; ведь сотни церквей по всей стране были разгромлены не какими-то пришлыми врагами, а самими крестьянами или красноармейцами (вчерашними крестьянами). Василий Розанов писал: «Переход в социализм и, значит, полный атеизм свершился у мужиков, у солдат до того легко, точно в «баню сходили и окатились новой водой».

На самом деле это был переход не в атеизм – вера в марксизм-коммунизм пришла на смену христианской вере, вытеснила её, так что, в общем, религиозное мироощущение сохранилось. И если рассматривать ту адаптацию марксизма, в которую уверовал народ, как возвращение к языческому мироощущению, то можно сказать, что народ русский временно как бы отступился в подпол православного храма, где было некогда языческое капище. Как известно, многие православные церкви на Руси, начиная с первой, Десятинной, строились или на месте прежних капищ, или на тех местах, где стояли языческие идолы.

Почему не сбылось предсказание Достоевского?

Почему же всё-таки при том, что оправдалось большинство предсказаний Достоевского, не оправдалось, пожалуй, самое главное, самое важное для него, да и для нас, предсказание о неминуемом торжестве пролетарских революций на Западе и невозможности для них разрушить бастионы России?

Рассуждая о неизбежном столкновении богатых и нищих на Западе, Достоевский писал, что попытки подвести под это столкновение нравственную базу не удаются и не могут удаться, потому что там многие уже понимают: во-первых, из будущего братства заранее исключаются сто миллионов тех, у кого блага предполагается отнять силой; во-вторых, и в будущем обществе человек не откажется от своеволия и прав личности, от безусловного права собственности и от свободы, так что и тут совсем скоро потребуется «страшное насилие», «страшное шпионство и беспрерывный контроль самой деспотической власти». Да и пролетариат готов идти в бой не ради торжества «нравственной стороны дела», а единственно потому, что «прельщён обещанным грабежом и взволнован перспективою разрушения и битвы». А потому, «стало быть... нравственную сторону вопроса надобно совсем устранить... просто готовиться к бою».

Вот это-то устранение в западных странах «нравственной стороны дела» и привело к тому, что в конечном итоге в Европе верх взяла (тоже зорко угаданная Достоевским) «страстная жажда жить и потеря высшего смысла жизни». Жажда жить уберегла от кровопролитных революций, направив мысль на улучшение жизни «мас» эволюционным путём, путём повышения общего благосостояния в первую очередь, а весьма слабая увлечённость идеальными категориями «высшего смысла жизни» уберегла от героического самоотречения и массового революционного самопожертвования.

Не то было в России, где именно «нравственная сторона дела» всегда считалась определяющей и где именно в этой точке сходились образованные «верхи» и простой народ. («Вглядитесь, и увидите, что у нас прежде всего вера в идею, в идеал, а личные, земные блага лишь потом... – писал Достоевский. – В этом смысле наше общество сходно с народом, тоже ценящим свою веру и свой идеал выше всего мирского и текущего, и в этом даже его главный пункт соединения с народом»; «Все ищут правды прежде всего, и если б только узнали, где она, для достижения её готовы жертвовать всем, и даже жизнью»). Одной из главных движущих сил революции и была нравственная тоска по утраченной «великой идее», тоска, которая оказалась намного сильнее инстинкта самосохранения. (Потом уже, по ходу революции, к ней, конечно, примкнуло (и это тоже предсказывал Достоевский) огромное количество «капитанов Копейкиных» с одной лишь «идеей»: «Пусть всякая перемена, только чтоб без труда и готовая... наверное, найду, чем поживиться на первых порах»).

«И люди вдруг... почувствовали великое сиротство...»

Сегодня то, что мы, по давней привычке, называем связью интеллигенции с народом, прочнее, чем когда-либо, на почве перенесённых общих трагедий, уравнявших всех, трагедий физических, материальных, но в первую очередь нравственных, духовных. Трагедий столь ужасающих, что многие уже не видят выхода из тупика. Но есть те, кто сохранил способность видеть и сохранил память. Именно они-то и составляют сейчас нашу интеллигенцию. Именно их долг сейчас – способствовать скорейшему освобождению сознания людей от языческих и коммунистических (зачастую это одно и то же) мифов, от искажающих нравственную природу человека советских стереотипов (неуважение к чужой собственности, поиск врагов, преклонение перед Западом и страх перед ним). Они должны уберечь людей от того, чтобы давящий культ псевдотеорий не сменился порабощающим культом материального обогащения. Но главная задача интеллигенции, задача, из которой вытекают все остальные, – вернуть народу идеал.

Вы что же, хотите вместо одного идейного хомута надеть на народ другой – спросят меня. Спросят те, кто, стремясь следовать канонам «либерального сознания», утверждает, что Царствие Божие и коммунизм – это равночестные конкурирующие идеалы и они равным образом хороши в теории, и равным же образом искажаются на практике. От их гнёта надо вообще освободить человека, – скажут мне. Ведь главная цель развития – всеобщие гражданские права и свободы, демократия.

"...Затребовалось новое слово, стали закипать новые чувства,  стало глубоко вериться... в полное  гражданское воскресение..."

«...Затребовалось новое слово, стали закипать новые чувства, стало глубоко вериться... в полное гражданское воскресение...»

Однако гражданские права и демократические свободы могут организовывать жизнь в странах Запада, где веками вырабатывалось совершенно особое представление о месте личности в мире, её индивидуальной ценности, автономии и уважении к ней со стороны окружающих (да и там подобное состояние не представляется конечной целью и идеалом общественного развития). Но в нашей стране попытки построить общество на автономии личности, на «законе Я» (о нём писал Достоевский в своей знаменитой записи в ночь смерти первой жены) приведут, может быть, и к ещё более ужасным последствиям, чем начатое в 1917 году. Подлинное равноправие и свобода личности (свобода не в смысле удовлетворения своих потребностей, а свобода как беспрепятственное служение Добру) возможны только при условии нравственного возрождения общества. «Высочайшее употребление, которое может сделать человек из своей личности, – писал Достоевский всё в той же своей памятной ночной записи, – ...это как бы уничтожить это Я, отдать его целиком всем и каждому безраздельно и беззаветно. И это величайшее счастие».

Надо ли говорить, что такое понимание свободы и самореализации личности весьма расходится с принятым ныне на Западе и с тем, которое сейчас многим представляется конечной целью. Но в будущем такое положение может измениться, и сформированный Достоевским идеал развития может оказаться желанным и для многих других стран... Он ясно провидел это: «...Люди остались одни, как желали: великая прежняя идея оставила их... И люди вдруг поняли, что они остались совсем одни, и разом почувствовали великое сиротство».

«И тогда, может быть, и возопиют... к Богу: «Прав ты, Господи, не единым хлебом жив человек! Тогда восстанут на чертей и бросят волхование...».

Будем верить в это и мы. К каждому из нас обращены эти слова Фёдора Михайловича: «Поверьте, что если они (единицы, – К.С.) вступят на путь истинный, найдут его, наконец, то увлекут за собою и всех, и не насилием, а свободно».***

Многие десятилетия Достоевский, вычеркнутый госпартрукой из списка русских классиков, был для людей в нашей стране потаённым светильником, позволявшим не забывать о существовании иной жизни. Потом стал серьёзным оружием в борьбе с бесовской властью, одним из первых разгадав её природу. Ныне он может стать тем, чем в нормальном обществе должен был быть всегда: помощником в обретении каждым из нас внутренней духовной свободы, света, от которого все идолы и силы зла исчезают.

Авторский дайджест по рукописи книги «Достоевский и язычество. Какие пророчества Достоевского мы не услышали и почему?»

Статья иллюстрирована рисунками В. Линицкого к роману Ф. Достоевского «Братья Карамазовы»

---

*Мне могут сказать: но ведь и христианство делит людей на верующих во Христа («своих») и не верующих в него (иудеев, магометан, атеистов), а то и инаковерующих (католиков, протестантов) – «чужи». Но повторяю ещё раз: среди называющих себя христианами есть те, кто не ушёл ещё от языческого миропонимания; образ мыслей и деятельность таких людей нельзя приписывать христианству. Так, если подобное разделение носит отчуждающий, а тем паче агрессивный характер (что, увы, бывает нередко), мы имеем дело с рецидивом язычества; для подлинно верующего человека единственное чувство по отношению к неверующему или инаковерующему, помимо любви и уважения к нему как к созданию Божьему, – сострадание к пребывающему во тьме и желание помочь ему увидеть свет истины (не путём насилия, естественно).

ЦИТАТЫ