Журнал «Социум» №1(13). 1992 год

Бог, религия, человек

Виктор Федосеев родился в 1929 году в Приморском крае, но судьба определила ему стать гражданином мира. Пяти месяцев от роду со своими родителями он попал за границу, где, оставаясь советским гражданином, прожил более двадцати лет. Он учился в Шанхае во французском колледже, пять лет служил мотористом на иностранных торговых судах, был студентом в США. В 1950 году принял активное участие в сборе подписей под знаменитым Стокгольмским воззванием, за что подвергся преследованиям американских властей и по решению Федерального суда был депортирован из США на 99 лет за антиамериканскую деятельность...

Федосеев избирает местом жизни Советский Союз. Осваивает неизвестную ему страну, язык. Те, кто входил в литературу в 60-е годы в Риге, наверняка помнят настойчивого, спокойного патентоведа с «Саркана звайгзне», приносившего на семинары в Союз писателей свои первые рассказы, повесть.

Многие прочили ему карьеру чиновника, но «американец» и слышать не хотел ни о чём другом, превращая крохотную квартирку на улице Авоту в писательский кабинет. Он ушёл с работы, его жена Аля давала уроки английского и музыки, мотаясь в Елгаву на утренних поездах, а машинка на улице Авоту всё стучала. Здесь были написаны почти все книги – «Гермес из Манхэттена», «...и всюду человек», «Подсудимый невиновен», «Мэр и, нас избрали!..»

В те годы считалось, что Федосеев – авторитетнейший специалист по «одноэтажной Америке». Так писали международники-американисты о рижанине. Тем не менее его не выпускали за границу, ему не доверяли, его подозревали, его не принимали в писательский союз. Ему прямо сказали: ты из Америки, чёрт тебя знает.

Сестра писала ему из США, что страна меняется и что тема требует хотя бы поездки по Штатам, она брала все расходы на себя. Но его не выпускали ни с женой, ни одного, оставляющего жену в залог...

Правозащитная деятельность, начатая в США, обретает для него совсем иной смысл в советских условиях. В книге Людмилы Алексеевой «История инакомыслия в СССР», вышедшей в 1984 году в Америке, мы читаем: «Выпуск информационного бюллетеня за выезд в Израиль «Исход» начал русский – Виктор Федосеев...»

В 1971 году он, ради сохранения свободы, вынужден был эмигрировать из Советского Союза. С 1972 года Виктор Федосеев и его жена Аля Федосеева – сотрудники русской редакции бюро «Свобода».

Предлагаемые читателю фрагменты из книги, над которой сейчас работает писатель, открывают нам нового, ещё неизвестного Виктора Федосеева. Написанная как проповедь, она заставляет задуматься о вечном поиске веры.

– Вы – религиозны?
– Нет.
– А в Бога верите?
– Нет.
– Значит, атеист?
– О, нет!

Такой диалог способен кого угодно оставить в недоумении: с одной стороны, ваш собеседник признаётся, что ни в Бога, ни в церковь не верит, а с другой – отрицает, что атеист. И вы задумываетесь, однозначно ли в разных частях света понимается

атеизм.

Вопрос как нельзя более уместный.

Если вы заглянете в толковые словари, советские и американские, то вы увидите, что (и тут и там) атеизм имеет три понятия – близких, но не адекватных: первое – безбожие; второе – неверие (что уже несколько сильнее) и третье – отрицание существования Бога (и того сильнее).

В Советском Союзе наиболее распространено, я бы сказал, последнее определение этого понятия – отрицание, предполагающее определённую активность. Однако советский человек не слишком охотно позволяет вовлекать себя в антирелигиозные кампании, этого не скрывали и советские идеологи, сетовавшие на «вялость атеистической активности» среди населения.

Итак, если под атеизмом понимать антирелигиозную активность, то этого среди большей части населения СССР просто нет.

Как нет зачастую и неверия, если учесть, что и это слово содержит негативный заряд.

В принципе, в значительной своей массе советский человек никак не относится к Богу, глядя на это примерно так, как мы сегодня смотрим на культ солнца или на поклонников огня.

В религиозных отправлениях у себя в стране, особенно в Русской Православной церкви, которую он имеет возможность наблюдать в повседневной практике, неверующий усматривает

признаки язычества.

Он видит их в обожествлении живописных и скульптурных изображений, в окуривании храмов благовониями, в песнопениях на ушедшем в прошлое «церковнославянском», в гипнотизирующей монотонности повторений одних и тех же слов и целых фраз, напоминающих заклинания; в целовании икон, рук и одежды священнослужителя, в коленопреклонении перед образами, осенений себя и других крестом, в атрибутах фетишизма.

Обряд причащения отдаёт для него каннибализмом: он видит, как прихожанину предлагают ломтик мучной выпечки и глоток разбавленного водой вина, и слышит, как причитают при этом, будто тот ест и пьёт «тело» и «кровь» Господа Бога, а причащающийся не волен ни возразить, ни отказаться, поскольку он «раб» Божий – так ему говорят во время причастия.

Советский человек любопытствует: он заглядывает в Новый завет и убеждается, что не ослышался: слово раб встречается там по меньшей мере 120 раз. Ладно, он согласен, что для ранних христиан оно имело буквальный смысл, поскольку отражало реальную ситуацию того времени.

Но ему ясно и то, что ныне, когда так много сделано для человеческой свободы, это слово ничего общего не имеет с действительностью.

Тем менее уместно называть человека рабом, если нет стремления навязать ему рабское повиновение чьей-то воле...

...Предположим, подобные рассуждения вас не шокировали, отнеслись вы к ним терпимо и разговор продолжается. Вы рассказываете об основах христианской веры, известных на Западе каждому.

Неверье – души испытание

И что же... История о непорочном зачатии вызывает у вашего собеседника этакую «я-то–лучше–знаю» улыбку. А вера в «Сына Божиего – Спасителя человечества», «Матерь Божию – Царицу небесную» и в «Духа Святого» как бы подсказывает ему мысль (и он этого не скрывает, раз уж разговор откровенный), что

многобожие

живо и поныне.

Как-то в затянувшемся за полночь разговоре мой увлекающийся собеседник сравнил христианство с политеизмом шумеров народа давней цивилизации, процветавшей семь тысяч лет назад на северо-востоке Аравийского полуострова, на территории нынешнего Ирака. Это они, шумеры, придумали годовой календарь с месяцами и неделями, перешедший затем к вавилонянам – да и мы им пользуемся поныне. Они же разработали клинопись, также освоенную Вавилоном и близлежащими странами от Кавказа до Египта.

Помимо верховного бога Аншара, был у шумеров и бог Эа – заступник людей, «спаситель всех», была и «владычица небес» – богиня Иштар; был и главный дух ранга верховного бога и его звали Ану, и ему были подчинены все добрые духи, вроде ангелов, шумеры их называли Игиги.

Довод моего собеседника в пользу многобожия христианства был прост: если Бог один, то и молиться надо ему одному. А если мы возносим молитвы и воздвигаем храмы Матери Божией Марии, Сыну Божиему Христу Спасителю, Предтече Иоанну Крестителю, апостолу Петру, Николаю Угоднику и сонму святых, то чем мы отличаемся от шумеров, воздвигавших храмы и возносивших молитвы богам Аншару, Эа, Ану, Иштар и множеству других подобных богов или возлюбленных ими?

Чем отличаемся мы, к примеру, от идолопоклонников Древней Греции, сооружавших храмы «владыке мира» Зевсу, «царице неба» Гере, сыну бога и «посланнику небес» Гермесу и прочим обитателям Олимпа?

Сходства много: статую Дианы Эфесской как бы заменили скульптурным изображением Марии; на смену богоподобным героям греческой мифологии, имевшимся на каждый случай жизни, пришла канонизация христианской церковью святых.

И собеседник ваш задаётся вопросом: не есть ли некоторые виды современного христианства продолжением ранних религиозных культур?

Божества древности советский человек встречает повсюду: в архитектурных украшениях, скульптуре, живописи, в поэзии и прозе, драматургии и театральных постановках.

Во всём этом он видит не только произведения искусства, но и истоки, скорее даже –

фундамент человеческой цивилизации.

Доводы о том, что некоторые современные религии содержат элементы идолопоклонства и многобожия, не стоит воспринимать как выпад против религиозных верований.

Ведь идёт дискуссия, во время которой каждый раскрывает своё миропонимание.

Несомненно, каждый из нас имеет право на собственные религиозные убеждения. В Соединённых Штатах это право закреплено законодательно, и мы следим за тем, чтобы оно соблюдалось.

А как быть с неверующим?

Готовы ли мы к тому, чтобы столь же беспрекословно защищать право человека не верить?

Как-то пятничным вечером

в Иерусалиме

я шёл себе по улице, размышляя. Меня остановили двое:

– Почему ты нарушаешь шабат и куришь? – обратился ко мне тот, что помоложе.

– Я обычно шабат не соблюдаю.

– А как насчёт уважения прав верующих?

Я подумал: ведь я же не в их доме и вообще далёк от религиозных кварталов. Я в городе, где есть религиозные и нерелигиозные, евреи и неевреи, в городе, очень близком мне и обожаемом мною... и я спросил:

– А как насчёт уважения прав неверующих?

По выражению лица старшего из них, менее настойчивого, можно было понять, что вопрос его озадачил. Ответа не последовало, и мы разошлись.

Правда, ни в этот, ни в другой шабат на улицах Иерусалима я больше не курил – не хотелось. Хотя убеждён, что любое верование, будь то религиозное или политическое, возведённое в обязанность, есть насилие над человеческой волей и разумом.

Известно, что советские люди, особенно молодые, лишены широкого доступа к религиозной литературе. А потому и упрекать их в отсутствии религиозных знаний, столь доступных на Западе, не приходится

Но и вряд ли уместно полагать, что любой ваш рассказ из области религии они воспримут как откровение. Их отношение к нему скорее напомнит

простодушие ребёнка.

Такое присуще не только советским. Американский просветитель и революционер Томас Пейн рассказывает, как он в 7 – 8-летнем возрасте возмутился историей искупления человеческих грехов посредством смерти Сына Божьего: Я подумал, что в этой истории всемогущего Бога заставили действовать наподобие разгневанного человека, который убил своего сына, не будучи в состоянии отомстить за себя иначе.

Рассуждения дерзкие, что и говорить. Нечто подобное вы рискуете услышать от своего собеседника, но пусть это вас не шокирует и не бросает в крайность.

Автор рисунка: Алексей Меринов

Каждому из нас свойственно удивляться тому, о чём мы никогда не слышали, удивляться и, как подсказывает опыт, проверять на зуб. Говорят, что с удивления начинается поэзия: человек что-то увидел, услышал, подумал и удивился, как будто нашёл что-то... запомнить бы, не забыть... он радуется находке, играет ею, наряжает в отборные слова или, напротив, обнажает... И вот созрело! – готов поделиться, складывает фразы, мелодию... другой слушает, читает – и тоже удивляется. Значит, получилось, передал – вот и счастлив.

В ребёнке, естественно, сидит больше удивлений, чаще готовых вырваться. Да и мы взрослые –

вечные дети.

Детство наше проверяется свежестью восприятия, неутраченной способностью удивляться.

Рассуждения ребёнка, как, впрочем, и мысли детей-взрослых не обязательно инфантильны. Рассуждения 7 – 8-летнего Томаса Пейна о том, как мог Бог-Отец послать своего сына на смерть, имели вполне разумную предпосылку: «Бог слишком добр для подобных поступков и слишком всемогущ, чтобы быть вынужденным на них».

Пейн ничего не пишет о том, что если Богу-отцу можно отправить сына на смерть, то человеку-отцу, должно быть, можно и подавно. Хотя не исключено, что подобная мысль могла прийти в голову впечатлительному мальчику, который рассуждает: «человека, совершившего такой поступок, повесили бы». И уже 56-летний Томас Пейн произносит вердикт: «Любая религия, содержащая в себе вещи, способные возмутить ум ребёнка, не может быть истинной религией».

Религия – нередкая тема дискуссий советских людей. Не упускают случая порассуждать о ней и в Штатах. По-моему, это хорошо, так как позволяет легко войти в разговор, представляющий обоюдный интерес.

Бывает, однако (и это стоит учесть), что чем дальше человек от религии, тем менее расположен он к религиозным наставлениям. С меньшим терпением, на мой взгляд, относится к проповедям человек из атеистического окружения: они напоминают ему партийно-идеологические беседы.

Вообще, вера в Бога настолько личное дело, что сам вопрос «верите ли вы в Бога?» можно позволить себе разве что в минуту действительно задушевной беседы.

Другое дело – религиозность, обусловленная прежде всего признанием священности писания: для христиан учения Христа, изложенного в Новом завете; для иудеев учения Моисея, содержащегося в первых пяти книгах Ветхого завета; для мусульман учения Магомета, записанного в Коране; для других религий или религиозных течений учения отцов их церкви. Религиозность – это соблюдение определённых обрядов, участие в церковных отправлениях, почитание авторитета священнослужителей. И прежде всего вера.

«С Богом пойдёшь – до блага дойдёшь», а «отстанет Бог – покинут и добрые люди» – не зря ведь говорят. А ещё говорят:

не в силе Бог, а в правде.

Именно в правде, а не в каких бы то ни было условностях или внешней атрибутике.

Мой старый китайский друг и учитель Ли Сеншен как-то задал мне, 13-летнему, нечто вроде задачи-загадки:

– Перед тобой две дороги: по одной идёт праведник, по другой – грешник. За кем последуешь ты?

– За праведником, конечно!

– Неверно.

– За грешником?..

– Тоже неверно.

– Так за кем же?

– Всё зависит от того, куда кто идёт, – старик улыбнулся так, как обычно улыбался, когда ему в очередной раз удавалось меня озадачить. И пояснил: – Если случилось так, что праведник свернул на путь греха, а грешник вышел на путь праведный, то верно будет в таком случае следовать за грешником...

Этой мысли старого китайца близко высказанное Томасом Джефферсоном в 1816 году в письме г-же Смит, жене издателя газеты Нейшнл Интеллидженсер: «В нашей жизни, – писал Джефферсон, – а не в наших словах должна быть прочитана наша религия».

И всё же неудивительно, что по миру разнеслась слава о том, что советские люди в жизни воинствующие атеисты. Характеристика эта закрепилась будто во время, а то и

после революции 1917 года,

когда немалому числу священнослужителей бросали в лицо страшные обвинения, преследовали их, уничтожали, когда церковное добро разворовывалось, а храмы разрушались.

Теперь буря ярости пронеслась, а вместе с ней прекратился и грабёж амбаров, зажиточных поместий и богатых церквей (явление, увы, сопутствующее смутным дням), теперь, когда страсти поутихли, можно с уверенностью сказать, что советский человек не воинствующий атеист. А если немалая часть людей ни в Бога, ни в церковь не верит, то само отсутствие веры не означает противостояние Богу, а ещё меньше борьбу с ним. Просто Бог исчез из сознания.

В истории случалось не раз, когда при общем крушении теологического влияния общество утрачивало существенную долю нравственности. И хотя разговоры о благе человека не сходили с повестки дня, забота о нём как бы отодвигалась на второй план.

Ибо нужен он властям прежде всего для укрепления самой власти, ну и, конечно, для покрытия долгов и текущих расходов.

Притязания же человека на права личности воспринимаются как нечто неприличное – эгоистическое и предосудительное. Появляются такие фразы, как «интересы государства (власти обожают называть себя государством) выше личных интересов».

На разных этапах эти «высшие» интересы обретают свою словесную или

идейную мерку.

Разве не к «братству» призывали французы соотечественников в конце XVIII века, а четыре года спустя не они ли приступили к гильотинированию несогласных? Разве не утверждали средневековые инквизиторы, что Святая Церковь превыше всего, сжигая при этом инакомыслящих на кострах?.. Разве не настаивали российские священнослужители на том, что православная церковь первичнее, преследуя при этом отступничество и зорко следя за тем, чтобы мужик не высвободился ненароком из крепостничества?

«За царя!», «За короля!», «За императора!» – звали военачальники мирян для погибели на поле боя, уцелевшие возвращались к нужде и неволе. Были

призывы

и того выше: «За Бога!», «За Сына Божиего!» – и за это полегло несметное число. И всегда борьба была священной, ведь говорится же в Евангелии: «Кто не со мной, тот против меня» (Матф., 12:30). (Сталин обожал эту идею).

Записано же в Коране: «Убивайте неверных везде, где их найдёте (IX. 5), провозгласил же аятолла Хомейни Соединённые Штаты и Советский Союз «скопищем неверных».

Спаси и сохрани

Были призывы и более приземлённые, с конкретным адресом: «За Александра Великого!.. Карла Великого!.. Петра Великого!.. Екатерину (или Елизавету) Великую!». «За Наполеона... Сталина... Муссолини... Франко... Гитлера... Мао... Хо Ши Мина...» – несомненно тоже великих.

А что до человека обычного, не великого, то ему отведена роль помнить свои обязанности, повиноваться, кричать «ура», работать на власть и погибать в бою.

Обманными зачастую оказывались и такие универсальные призывы, как за Свободу и Независимость. Ибо пользующиеся этими понятиями нередко стремились лишь к тому, чтобы занять место власти существующей. Что до «борцов» за эту Свободу, то их новоиспечённые вожди обычно рассматривали как «средство» для достижения намеченной цели, если помните, интересы «государства» – первичнее.

«За Революцию!» – наиболее популярный лозунг последних двухсот лет. В Соединённых Штатах он сработал на благо человека. в Советском Союзе – на благо власти.

В Америке для всякой веры и взглядов упрочились нормы терпимости. В СССР с первых дней Революции пропагандировалась «священная» нетерпимость к несогласным.

Сладко!

В основном

среди верующих

я встречал таких, кто верит где-то внутри себя, сознавая, что церковь – это добровольное объединение людей и никто не властен предписывать другому свою веру. Диалог с такими людьми часто содержательный и неизменно мирный.

Встретится вам, бесспорно, и такой, кто настолько убеждён в истинности именно своей религии («истина ведь одна», говорит Солженицын), что всякого не объятого этой религией он рассматривает как неполноценного.

– Возьмите академика Сахарова, – сказала как-то моя православная коллега, – русский, а ущербный.

– Почему?

– Ведь он неверующий!

Писал же Достоевский (кажется, в «Идиоте»): кто не православный, тот не русский.

А мне сама эта мысль представляется ущербной. Так легко договориться до того, что тот лишь истинно русский, кто носит окладистую бороду, косоворотку, пьёт квас и утирается рукавом – как, впрочем, ещё недавно представляли себе русских на Западе.

Или тот лишь настоящий американец, кто жуёт резинку, носит клетчатые штаны, сорит деньгами и громко разговаривает в общественных местах.

Принуждение в вере есть насилие над мыслью и волей и ничем не отличается от любого идеологического принуждения.

В беседе искренней, особенно о Боге, не надо стесняться раскрываться, делиться задушевностью – это согревает. Не надо стесняться и выражать сомнения, ибо искренность и

доверие к собеседнику

вызывают уважение, по меньшей мере понимание.

Можно даже критиковать религиозные обряды или церковь, если вы думаете, что эта критика уместна, и вы чувствуете, что способны выразить её неагрессивно.

Прибегать к критике церкви не боялись лучшие представители американской мысли.

Томас Джефферсон писал в заметках по Локку и Шефтсоери: «Каждая церковь правомерна сама для себя, для других же она – заблуждающаяся или еретическая». Эта джефферсоновская мысль как-то перекликается со словами популярного русского барда Александра Галича:

«Не бойтесь тюрьмы, не бойтесь сумы,
Не бойтесь мора и глада,
А бойтесь единственно только того,
Кто скажет: Я знаю, как надо!»

Терпимость

– и вы к этому должны быть готовы.

Как-то в Лондоне на Би-би-си я оказался свидетелем горячего спора о религии между двумя английскими журналистами, спора, сопровождаемого обоюдными колкостями и повышенным тоном. Несколько позднее я был приятно удивлён, когда застал этих же двоих в кафетерии радио за 5-часовым чаем, преспокойно обсуждающими женщин и скачки.

Подобное среди советских людей почти невозможно, да ещё с личными выпадами – они, как правило, надолго сохраняют чувство враждебности.

За долгие годы жизни в Советском Союзе, за сотни часов дискуссий и споров с друзьями и недругами мне ни разу не довелось услышать ничего и близкого к мысли, приписываемой Вольтеру: «Я не согласен с тем, что вы говорите, но до последнего дыхания буду защищать ваше право это говорить».

Более удачного определения терпимости я не встречал (при условии, разумеется, что «говорящий» не проповедует идею превосходства, не призывает к насилию, вражде или ненависти).

Вам, несомненно, интересно будет узнать об уникальном американском документе, вступившем в силу закона в Вирджинии в 1786 году, за год до принятия Конституции Соединённых Штатов и за пять лет до утверждения Конгрессом США Билля о правах, который, кстати, начинается с провозглашения свободы религиозных воззрений.

Неверие апостола Фомы. Художник Караваджо

Я имею в виду «Билль об установлении религиозной свободы», появившийся на свет более чем за полтора столетия до провозглашения Организацией Объединённых Наций Всеобщей Декларации прав человека и в определённом смысле превосходящий её.

Документ этот, составленный Джефферсоном, преисполнен глубокого демократического содержания. Он не только провозглашает

право человека верить по своему выбору,

но и – чего нет в Декларации – запрещает властям вмешиваться во взгляды людей или навязывать им другие взгляды в качестве государственного эталона.

Вот этот документ, в котором я постарался сохранить и выделить суть, сократив его почти в четыре раза, не изменив, не заменив и не прибавив при этом ни единого слова:

«...Бог создал ум свободным и... невосприимчивым к обузданию... Все попытки воздействовать на ум... наказаниями... приводят лишь к... привычке лицемерить... Нечестива презумпция власти и правителей... которые... взяли на себя руководство верой других, выдавая свои собственные взгляды за единственно правильные и безошибочные, стали навязывать их другим...Наши гражданские права не зависят от наших... взглядов... Объявлять гражданина недостойным... если он... не признаёт то или иное... учение, значит несправедливо лишать его тех привилегий и преимуществ, на которые он... имеет естественное право... Взгляды людей не подчиняются гражданской власти и не входят в её юрисдикцию... Дозволять... властям вмешиваться в область мировоззрения людей... считая их неверными, – опасное заблуждение, которое... разрушает... свободу... Истина... восторжествует... если только... вмешательство не лишит её естественного оружия – свободной дискуссии и спора...»

Почти семь лет шла борьба вокруг этого Билля, прежде чем он стал законом. Противники свободной дискуссии, носители «единственно верной истины», негодовали. Защитников права каждого самому решать, каких взглядов ему придерживаться, верить или не верить, а если верить, то во что, и следовать ли предписаниям, одобренным и канонизированным властью, – в чём только не обвиняли, начиная от контрреволюции и кончая дьявольщиной.

Кому легче справиться с «жизни мышьей беготнёй» – верующим или неверующим?

Брань в адрес демократов длилась много лет и после принятия Билля об установлении религиозной свободы. Так, почти 20 лет спустя, когда Джефферсон баллотировался на пост президента, нью-йоркский священник голландской реформаторской церкви Линн публично объявил будущего президента «язычником», заключив, что само создание Билля, защищающего

право на разномыслие,

могло «исходить только от смертного врага человека. Его имени и Его дел».

Сам же Джефферсон не пытался ни создать новообращённого, ни изменить чью-либо веру. Он лишь считал, что союз единомыслия с государственной властью неизбежно приведёт к тирании (примером тому может служить расцвет инквизиции католической церкви в Испании, деспотизм лютеранской церкви в Пруссии и ярчайший пример нашего времени – террористическая власть мусульман-шиитов в Иране). Желания и устремления Джефферсона были великолепны по своей простоте и справедливости: все должны быть равны и свободны во взглядах – христианин, иудей, мусульманин, любой верующий и неверующий.

В этом и заключается ценность Билля: он разрушает монополию на Истину, отвергает союз единомыслия с властью, защищает право на инакомыслие и разномыслие, узаконивает свободу дискуссии.

В нём – право на открытое и беспрепятственное выражение взглядов и убеждений, право, которым, к сожалению, большая часть государств современного мира не может пока похвастаться.

Более того, судьба этого документа всегда будет служить примером борьбы дискуссионной и победы бескровной моделью, столь нужной в наши дни. И то, что для американцев пройденный этап, для советских, возможно, этап предстоящий. Многие ли из них помнят (знают)

десять заповедей,

которые совсем не обязательно воспринимать как свод правил для верующего. Конечно, более трёх тысяч лет они служат фундаментом законов иудаизма; две тысячи лет – основой христианского учения. Но в то же время (и с этим нельзя не согласиться) они представляют собой нормы общечеловеческие, независимые от той или иной религии, нормы общежития, добрососедских отношений, нормы мира. Я воспроизведу их в наиболее распространённом виде, по записи в 20-й главе исхода и 5-й главе Второзакония.

ДА НЕ БУДЕТ У ТЕБЯ ДРУГИХ БОГОВ ПРЕД ЛИЦОМ МОИМ. Эта заповедь, провозглашающая единобожие, – заповедь Мира, скорее даже надежды на окончание многочисленных войн, которые во времена исхода евреев из Египта нередко велись между городами и государствами, почитавшими разных богов, а посему считавшими друг друга неверными.

Вера в единого Бога как бы кладёт конец спорам и ссорам о том, чей бог божественнее и лучше, кладёт конец враждебности, зачастую приводящей к войне, – прокладывает путь к миру.

НЕ СОТВОРИ СЕБЕ КУМИРА И НИКАКОГО ИЗОБРАЖЕНИЯ ТОГО, ЧТО НА ЗЕМЛЕ... Если бы эта часть второй заповеди соблюдалась, то не было бы ни Гитлера, ни Сталина...

НЕ ПРОИЗНОСИ ИМЕНИ ГОСПОДА ВСУЕ. То есть не повторяй при каждом случае: «гениальный... великий Учитель... Вождь... Фюрер... Дуче... великий Ленин... великий Мао...» – разве не с этого начинается поклонение личности, культ диктатора и тирана?

ШЕСТЬ ДНЕЙ РАБОТАЙ, А СЕДЬМОЙ ДЕНЬ ПОКОЙСЯ. Эта чисто социальная норма – исток защиты прав трудящихся, если хотите, начало рабочего и профсоюзного движения.

ПОЧИТАЙ ОТЦА ТВОЕГО И МАТЬ ТВОЮ. Здесь мы видим уже межчеловеческие отношения. Верно, с этого начинается воспитание ребёнка. Но обращена эта заповедь и ко взрослым: предписание уважать родителей можно понимать и как наказ уважать старших вообще, без чего немыслима ни семья, ни преемственность поколений. А без них, в свою очередь, немыслимо выживание человеческой культуры.

+НЕ УБИВАЙ

+НЕ ПРЕЛЮБОДЕЙСТВУЙ

+НЕ КРАДИ – эти три заповеди встречаются в законоположениях, пожалуй, всех государств. Это хорошо. Досадно лишь то, что человечество испокон века умудряется оправдывать их нарушение, особенно если убийство, кража и даже прелюбодеяние совершаются во имя каких-то «высших» интересов – политических, идеологических, религиозных. Сами же заповеди остаются в том виде, в каком и появились в XIII столетии до нашей эры, – не тронутые временем, краткие и точные – ни усилить их, ни изменить.

+НЕ ПРОИЗНОСИ ЛОЖНОГО СВИДЕТЕЛЬСТВА НА БЛИЖНЕГО СВОЕГО. Нарушать это предписание столь же опасно, как и заповедь «не убивай», и вот почему: лишь в XX веке в результате усилий ведомств, подобных гестапо и КГБ, по ложным доносам репрессировано и истреблено не меньше людей, чем в двух мировых войнах.

+ НЕ ЖЕЛАЙ ДОМА БЛИЖНЕГО ТВОЕГО... НИ ЖЕНЫ... НИЧЕГО, ЧТО У БЛИЖНЕГО ТВОЕГО. Эта заповедь, в отличие от предыдущих, призывающих человека что-то делать или не делать, апеллирует к человеческому чувству, разуму. Она призывает к уважению уклада жизни другого – семьи, имущества, репутации. Она накладывает нравственные обязательства, призывает контролировать невольные порывы и желания. «Не желай дома ближнего твоего...» – здесь, несомненно, речь идёт о большем, нежели о соседской постройке по ту сторону забора, о доме, как мне кажется, в широком смысле – о доме-земле, о доме-родине – будь то дом финна или латыша, венгра, чеха или афганца.

Вот и весь свод предписаний, договор человека как бы с самим собой, соглашение с себе подобным, правила человеческого общежития, условия сосуществования, пакт о взаимных обязанностях, моральный кодекс, хартия мира.

Это – не слепые догмы, а разумные условия выживания, не жёсткие предписания, а закон любви, рождённый, согласно легенде, на горе Синайской, в дымном облаке и огне.

Это, если хотите, первая Всеобщая Декларация прав человека.

Но... будь я на месте Моисея, то выпросил бы у Бога одиннадцатую заповедь (правда, происхождения она не древнееврейского, а более позднего – древнегреческого, подхваченная затем римлянами) – заповедь, без которой немыслима справедливость, а в наше время немыслим и диалог между людьми разными:

+ДА БУДЕТ ВЫСЛУШАНА И ДРУГАЯ СТОРОНА.

Из журнала «Даугава»

Не всякая простота – святая

Журнал «Социум» 1992 год №1(13)